Read the book: «Тусклое мерцание золота»

ПРОЛОГ ИЛИ НАЧАЛО КОНЦА

День ли, ночь ли? Окон нет. Утренний холодок и тучный, удушающий запахами воздух. Но, проснулся – значит жив!

Борис встретил очередной свой день в жесткой, слегка пахнущей старостью, постели. Звали его когда-то Борисом Павловичем Сукреевым, тогда, до выхода на долгожданную пенсию. Сейчас он вяло перебирал череду последних событий и вязких снов: пенсию, когда выперли из «скоровской» общаги, скитания среди городских блохастых бомжей, в строительных теплушках, сбор окурков по обочинам дорог. Пара кусков серого хлеба в день и чашка крепкого чая, вместе с теплой одеждой – хорошо! Ежели выпадал измятый пакет растрескавшейся китайской лапши, да три целых сигареты – счастье! Пенсию обыкновенно пропивал с такими же оборванцами, с кем ночевал, за пару недель. Холод теплушек, случайных заброшенных домиков, странным образом стимулировали его иммунитет. Простуда не липла к нему. Заработками не брезговал никакими. Но как ни любил Боря выпить, никогда не прикладывался к неприконченным до донышка бутылкам спиртного, найденных в урнах и пожухлой траве, когда собирал стеклотару. И, не смотря на привычное равнодушие к окружающему, внутреннее чувство стыда превалировало над человеческим достоинством. Он выучился без стеснения просить подаяния на паперти белоснежных церквей и в иных присутственных местах, а стыд оставался…

Потом только Борис очутился в относительно благополучной компании вокзальных ночлежников…

Сны вязкие и липкие, с повторяющимися вспышками событий…

Под утро ему приснился школьный учитель русского языка и литературы, который с выражением рассказывал ему, Борису, о лексиконе пессимистов, о конечности всего сущего.

Есть часто употребляемое в русском разговорном языке слово, с недвусмысленным негативным обозначением конца, окончания какого-либо действа, явления, которое имеет, мягко говоря, черный цвет и емко выражает безысходное, без непременной надежды на лучшее, отношение к жизни у русского человека. Во всевозможных ее проявлениях! Его отношение к работе, учебе, теще, политике государств, чиновниках, врачах, учителях, очередной беременности жены, пище из магазинов, отечественным автомобилям и так далее, вплоть до неудачных стартов космических кораблей любой страны! Определяется все одним словом: конец! Ну, или с вариациями…

Конец – это судьба отдельно взятого человека и сообщества нас, в целом; как для избранных, судьба – это Солнце.

Конец – это выражение нашего отношения к окружающей действительности, происходящим в мире событиям.

Конец – это состояние обычного или необычного русского человека, с момента его внутриутробного развития до обращения в прах земной!

Неприятное слово!..

Борис окончательно очухался ото сна, и сразу почувствовал сухой жар центрального отопления со стороны лица, и некоторый холод, со спины.

Вытянулся во весь свой небольшой рост. Левая половина лица слегка подмерзла. В остальном – терпимо! С залежалой болью во всем теле, Борис повернулся на другой бок, спиной к отоплению, обозрев своих спящих ночлежников, собутыльников и собеседников. Что-то мешало в ногах. Лоскутное одеяло. Кто-то из сердобольных баб накрыл его, чуть тронутые артритом, ноги.

Борис еще раз потянулся и сел на своей деревянной кушетке.

Понудив прочитать про себя несколько фраз утренней молитвы, Борис вышел на середину квадратной комнаты, соседствующей с узлом центрального отопления большого жилого дома. Со всех сторон, у теплых бетонных стен, где сплелись трубы, приткнулись всевозможных конструкций лежанки – деревянные, металлические. На них, закутавшись в замусоленные одеяла, спали люди.

Посередине зала, у длинного стола, было прохладнее, чем у стен.

Он подошел к большому осколку зеркала, взглянул на несколько дней не бритую физиономию, длинные неубранные волосы. Потом достал из кармана старинные, серебряные часы-луковицу, и громко крикнул:

– Тунеядцы и алкоголики, подъем!

С одной стороны в него полетел зимний ботинок, с другой – раздались маты, кто-то продолжал тяжело и похмельно спать, и только справа от него хриплый, женский голос спросил:

– Что, уже час, дядя Боря?

– Нет, спи!

Борис полез в свою клетушку, занавешенную шерстяным одеялом, навсегда позаимствованным в вагоне поезда дальнего следования. Достал с примитивной фанерной полочки над кроватью многоразовый бритвенный станок, подумал, и положил его обратно. Щетина позволяла обождать. Потом отпер маленький, добротный деревянный сундучок, стоявший около стены. Там, в кармане джинсов, на самом дне, нащупал тощую пачку денег, сунул их в карман.

– Кто на работу?

В ответ – молчание. Дядя Боря достал из сундучка полупустой увесистый альбом для монет, сунул в карман своего пальто.

– А я пошел, – негромко сказал Борис.

– Дядя Боря! А ты меня с собой не возьмешь сегодня? – спросил тот же хриплый, но мягкий и высокий, очень своеобразный, женский голос.

– Нет! Сегодня не возьму! – ответил он. – Ты еще пьяна, со вчерашнего.

– Дядя Боря! Пока я умоюсь, я приду в себя!

– Нет, дорогая Вика, я сегодня буду работать один.

Борис подошел к громоздкому умывальнику, секунду поколебавшись, вымыл все-таки голову. Растерся, расчесался. В огромном старом и скрипящем шкафу подобрал одегу, висевшую среди прочих. Решил надеть зеленый вязаный свитер, видавший хорошие времена серый велюровый пиджак, замотал шею длинным голубым шарфом, с французским узлом, и увенчал свой уличный «прикид» длинным серым осенним пальто, приподняв чуть засаленный воротник. На ноги – старенькие коричневые полусапожки, куда заправил джинсы. Головной убор Боря не признавал в любую погоду: недостоин, ибо холоп все равно перед барином шапку – да оземь! Да на колени… А кругом – одни баре, с квартирами, машинами!.. Нет, не зависть кренила Бориса к земле, не зависть! Кому завидовать? Смешно завидовать тем, кого презираешь…

– Дядя Боря, а ты, правда, врачом всю жизнь работал? – туманным, сонным голосом, спрашивала Вика, пока он сушил волосы. – Вообще, в чем счастье, ты-то знаешь?

– Детка, Викуля! – разглядывая себя в разбитое зеркало, отвечал Борис. – Счастье – твой дом, твои дети от любимого мужа, и сад, посаженный тобой, вокруг твоего дома… Впрочем, все это – тавтология, причем утопическая… Я ушел!

– Тавтология, тавтология, – забываясь в похмельном сне, несколько раз сладко, как пережевывая горький, но такой вкусный, шоколад, повторила Виктория.

Борис вышел из бункера теплоцентрали через противно скрипящую металлическую дверь, и попал в длинный узкий коридор, выводящий из цокольного этажа, по лестнице, на улицу.

«Надо бы смазать» – индифферентно подумал он.

Яркий свет дневного солнца заставил его на минуту прищурить глаза. Очки, с затемненными стеклами, он как-то забыл, памятуя о вчерашнем мрачном, ветреном и хмуром дне. Взглянул на часы: два, пополудни, и пошел в сторону районного Дворца культуры, где каждый день собирались к трем-четырем часам нумизматы и мелкие антиквары. По старой памяти, дядя Боря не брезговал своими знаниями в области нумизматики, и надувал неискушенных клиентов, читая короткие нотации по истинной ценности вложений в нумизматические коллекции и антиквариат.

Стояла ранняя весна. Выпендривающееся, после зимы, солнце днем уже прогревало ненадолго воздух, растаивало лед над мелкими лужицами и радовало орущих птиц, прилипших к голым деревьям.

Вчера, они с Викой, ходили просить милостыню к одному из крупнейших и престижных ресторанов города-миллионера, не забыв скромно одарить ни пышнозадого швейцара у парадного входа, ни сине-серых ППСников этого района. В небе хмурилось и низкие, темные, как осенью, тучи грозились каждую минуту спустить на людей потоки то ли дождя, то ли снега.

Вика артистично читала Ахматову, Борис – Пастернака, Есенина, Евтушенко. Палыч вступал в полемику с особо грамотными или особо пьяными посетителями, предлагал свои услуги Народного Целителя, не упоминая родной профессии, заработавшей ему средненькую пенсию за титанический, более чем тридцатилетний труд.

После «сеанса», как называл эти действа Борис, Вика, еще трезвая, ходила по кругу с соломенной шляпой, улыбаясь мило всем подающим, и делая книксен.

Заработали неплохо!

Но после – вышло трудно. Виктория промерзла и потащилась в бар. Сегодня она еще явно не протрезвела, да и среди нумизматов делать ей было нечего.

На остановке дядя Боря еще раз взглянул на часы, сел на холодную лавочку.

Через пять минут к дяде Боре подошел молодой человек.

Молодого человека звали Евгений. Он приходился дальним родственником Борису, работал врачом на «скорой», и снабжал дядю мелким антиквариатом, монетами и старыми, чаще поломанными, часами. Еще во времена их совместной работы на «скорой помощи», дядя Боря обучил молодого доктора, как ненавязчиво втираться в доверие к одиноким старикам и старушкам, и за бесценок, или за услугу обещания госпитализации, выманивать эти самые серебряные монеты, сломанные часы в серебряных корпусах и прочую памятную антикварную дребедень. Женя долго и усердно работал на дядю Борю, не забывал его и после дядиного выхода на пенсию. Из монет, конечно, попадалась всякая ерунда, но, порой, встречались настоящие дорогие находки. Вот и сегодня, Женя передал дяде горсть серебряных рублей ранней советской эпохи, среди которых цепкий взгляд дяди Бори разглядел рубль двадцать второго года, в отличном состоянии!

– Здесь двести пятьдесят два грамма, – сообщил Женя. – Итого, по договору, по десятке за грамм, две с половиной. Идет?

– Да не буду же я с тобой, милый, торговаться! – дядя Боря отсчитал родственнику две с половиной тысячи рублей. Только за «двадцать второй» он снимет тысяч пятнадцать, а то и более того! – Вот и славно! Всегда рад тебя видеть!

– Ну, пока, дядя Боря! – Женя спрятал деньги в карман, помахал рукой на прощание, и растворился, в спешащей куда-то, толпе.

Прибежали несвоевременные мысли в начинающую подмерзать седеющую голову. Борис невидяще глядел вперед, оставаясь на скамье. Очень сильно захватили яркие, тяжелые воспоминания дней ушедшей молодости, казавшиеся теперь самыми счастливыми… Он встряхнул головой.

Борис разглядел на ладони отмеченный рубль. Действительно, двадцать второй год, в чудесном состоянии! Остальные монеты оказались довольно «рядовыми», разной степени сохранности – четыре николаевских рублевика, тех же лет – полтинники, две штуки, и девять рублевых монет двадцать четвертого года.

«Неплохо, неплохо!» – подумал дядя Боря, поднялся с лавки, отряхнув попу, и пошел в сторону Дворца культуры. В туалете клуба засунул приобретение в карманный альбом для монет, и поднялся в холл второго этажа, где уже сидели за столами и бродили между столов около полусотни, пришибленных алчностью приобретений, нумизматов.

Почти всех Боря знал, так же хорошо завсегдатаи знали и его самого. Дядю Борю уважали как знатока, а корифеи – помнили его прошлое, стремительный рассвет и бесславный закат.

В клубе Борис пробыл не дольше пары часов, скинув за это время почти весь материал. Теперь в кармане его толстых зимних джинсов плотненько радовались девяносто две тысячи рубликов плюс шестнадцать тысяч из тощей пачки. Итого, сто восемь тысяч! Почти семь пенсий дяди Бори! Неделя складывалась удачно!

В их подвальной «коммуне», как называли ее обитатели, воровство пресекалось беспощадно еще с самого основания. Так что, когда после скитания в общежитии, а потом в съемной комнатушке, Борис появился в «коммуне», ему рекомендовали только не напиваться до бесчувствия за столом с деньгой в кармане. Во всех остальных случаях за опасность воровства никто не беспокоился, по молчаливому братско-сестринскому согласию. Собственно, денег тут обычно и не водилось. Но многие жильцы потихоньку обзавелись всякой электронной собственностью, в виде не самых дешевых телефонов, и даже стареньким компьютером, считавшимся общественным. В «коммуне» были два телевизора, побольше и поменьше, подключенные к домовой тарелке «коммуновским умельцем». Общей была и посуда, которую каждый должен был мыть за собой. Вот с зеркалом существовала непреодолимая проблема: раза три находили на свалках приличные зеркала, но они никак не желали приживаться в «коммуне», и вскоре разбивались!

Длинная темно-серая хрущевская пятиэтажка, где обитали «коммунары», доживала свой век недалеко от железнодорожного вокзала, окруженная старыми почерневшими тополями. Рядом раскинулся запущенный садик, с такими же огромными замшелыми тополями, сломанными скамейками и пропахшими мочой кустами. Летом запахи нечистот забивались ароматами черемухи. Официальные жильцы дома, в основном пенсионеры-железнодорожники, к насельникам «коммуны» относились равнодушно-пренебрежительно. Участковый заглядывал сюда крайне редко, считая, что дому достаточно покровительства транспортной полиции, которая, в свою очередь, полагала, что дому достаточно участкового. Существование «коммуны» упрощалось и тем, что каждый из шестнадцати ее жильцов имел свой ключ от помещения центрального отопления дома. По договоренности с местными сантехниками, которым ежемесячно отстегивали немного бабла.

В таких условиях Борис и прожил почти два полноценных года, приведенный в «коммуну» случайными собутыльниками, встреченными в парке культуры и отдыха – Аркадием, спившимся и потерявшимся в жизни настоящим ученым-астрономом, и Вячеславом, так же, за беспробудное пьянство выгнанным из дома, когда-то известным пианистом и дирижером. Втроем они и составляли интеллектуальный костяк бездомного сообщества, перевалившие пенсионный хребет. К их компании тяготели тридцатилетняя Вика, закончившая театральный институт, но не справившаяся с силой алкогольного беса, и бывший инженер, впоследствии известный в городе сорокапятилетний краснодеревщик Андрей, с судьбой, не сильно отличавшейся от судеб остальных обитателей. Три вокзальные проститутки, опрятные, не старые, раскованные, вообще не лишенные человеческого образа и некоторой привлекательности, ночевать появлялись редко, преимущественно отсыпаясь в своих постелях днем. Четверо тихих железнодорожных грузчиков-забулдыг, лет тридцати, к вечеру, как правило, постучав стаканами за столом, смотрели телевизор и засыпали. Лишь иногда, пошептавшись, куда-то уходили в фонарную ночь, а утром, усталые, опохмелившись, валились в койки. Два друга-весельчака, Колюня и Толик, ежеутренне уезжали на городскую свалку, где невиданным образом пригрели пахучее местечко. Порой, возвращались в «коммуну» на грузовике и привозили громоздкие предметы обстановки. Так что зал ночлежников был обставлен разномастной, но еще добротной мебелью. Три платяных шкафа, длинный, расцарапанный полированный стол, стулья и настоящее трюмо с узким зерцалом, к которому имели доступ только женщины, были расставлены в свободные от кроватей места… Оставшиеся двое плюгавых и самых обшарпанных мужичков собирали стеклотару в районе вокзала, почти ни с кем не общались, напивались регулярно и зверски, дурно пахли, но вели себя прилично. За время пребывания Бориса в «коммуне», попытались прижиться здесь три личности, скользкие и гадкие, даже по меркам славных бомжей, но были отринуты сложившимся обществом и грубо исторгнуты во вне мощным Толиком.

…Отец Глеб служил уже с десяток лет в провинциальном сибирском городе, районном центре. Богатый приход объединял несколько крупных деревень. Венчавшись еще в семинарии, они, с матушкой Анной, нарожали пятерых детей. Сейчас, сменив два прихода, они, кажется, осели навсегда, выучив детей, выдав замуж трех дочерей и женив двоих сыновей. Дети разъехались по всей стране, младшая дочь даже нашла пристанище с мужем в Северной Америке. Старший сын Глеба пошел по стопам отца, служил в столице, но семьей не обзавелся. Остальные детки подарили родителям пятерых внучат, которых постоянно, на лето, присылали к деду с бабушкой.

Отец Глеб выглядел крепким, подтянутым, красивым мужчиной, с очень чистым лицом, длинными светло-каштановыми волосами и такой же бородой. Ясные и добрые его глаза никогда не омрачались гневом, светились спокойствием и радостью. Батюшка был немногословен в быту, все произнесенные им слова несли такую смысловую нагрузку, что, казалось, убери из его речи хоть единое слово – смысл фразы будет невозможно уловить.

Матушка Анна была всего на четыре года младше отца Глеба, но выглядела лет на сорок пять, против своих шестидесяти, всегда улыбающаяся, легкая, подвижная. Годы выдавала седина, иногда выбивающаяся из-под элегантно повязанной косынки. Служила вместе с батюшкой, была регентом церковного хора, занималась с приходскими детишками в воскресной школе, работала в огороде, смотрела за птицей. Отец Глеб очень любил помогать ей по хозяйству.

Вся жизнь их, с матушкой Анной, протекала очень спокойно и благообразно.

Когда дети вылетели из отчего гнезда, отец Глеб с женой стали пытаться помочь Борису разобраться в запутавшейся жизни, звали к себе в гости, звали насовсем, благо, врачу работа найдется всегда и везде. Даже когда стали приходить письма от брата, что «адресат выбыл», Глеб и Анна не оставляли попыток отыскать пропащую, родную близнячью душу. Нашли его в родном городе, Глеб вызнал телефон брата, несколько раз беседовал с ним, но Борис наотрез отказывался ехать к ним, мягко или шутливо ссылаясь на текущие амурные дела. Судьбу Бориса со старшим братом не обсуждали, взгляд у них был диаметрально противоположным. Глеб близнеца жалел, старший – осуждал.

– Что, матушка, с Борисом делать будем? – каждый раз, за вечерней трапезой, спрашивал Глеб. Если фраза эта не была произнесена им, то же самое говорила Анна.

– Пока только молиться, там видно будет, Господь управит! – непременно отвечали они, всегда – одинаковыми словами.

Диалог этот стал как бы обязательным между ними, напоминая обоим, что брат отца Глеба не забыт и дорог их сердцам.

– Поеду к нему, после Вознесения, надо на месте разбираться, – решил батюшка Глеб.

– Езжай, хватит уже мучиться! – согласилась матушка за очередной вечерней трапезой.

– Налей, Аннушка, коньячку, будь добра! – попросил Глеб. – И себе.

– Нет, Глебушка, я вина выпью.

Душам их становилось легче…

После сборища нумизматов Борис зашел в кафешку напротив клуба, выпил сто пятьдесят водки, закусив горячим сэндвичем. Теперь надо было обдумать перспективное вложение не совсем честно заработанных средств. От Евгения скорых поступлений материала ждать не приходилось, среди нумизматов никто ничего стоящего не предлагал. Оставалось надеяться на счастливый случай, либо ехать в глубинку. Собственно говоря, Борис занимался этой мелкой спекуляцией от случая к случаю, но теперь, имея в кармане солидную сумму, можно было подумать о более регулярном занятии знакомым и родным бизнесом.

Борис вышел на улицу. Уже стемнело, похолодало. От дневного приступа весны не осталось и следа. Ярко горели фонари, сновали толпы народа. Борис закурил и отправился в «коммуну».

В зале, за одним концом стола, сидели Толик с Коляном, как всегда смеялись чему-то, и ужинали отварной картошкой с краковской колбасой. Перед ними стояла большая бутыль водки, на треть опорожненная. Стаканов было три. На другом конце сидели Вячеслав и Аркадий, но бутылка их была поменьше, а закусь состояла из банки тушенки и половинки черного хлеба. Интеллигенция о чем-то тихо спорила.

– Привет, коммунары! – Борис снял пальто и подошел к столу.

– Салют, дядя Боря! – Толик поднял стакан. – Я вот говорю Коляну: хорошую добычу, б…, надо обмывать хорошими напитками и доброй закусью!

– Servus, amicus! – негромко сказал Аркадий. Слава молча кивнул.

– Присаживайсь к нам, дядя Боря! – пригласил Колян. – Вона и стаканюга ждет!

Из своего угла вышла Вика, совсем не шатаясь, со свежим алкогольным блеском в своих зеленых глазах.

– Господа, так это мой бокал, не так ли? – хрипловатым голоском и обиженно сказала она.

– Ты, б…, свое выпила, – Толик наполнил стакан наполовину. – Дядя Боря, давай! Гля, мы сегодня две мобилы нарыли, одну уже задвинули! Гля, какой красавец!

– Ребята, не будем ссориться, я сейчас еще сбегаю! – заныла Вика. – На свои…

– Ладно, садись, я нонче добрый, б…! Только стакан тащи! – Толик снова взял бутыль.

Борис мыл руки и думал, что надо было тоже чего-нибудь с собой прихватить, с удачной сделки. Ничего, сейчас Вику отправим, она надежна, да и опохмелилась уже.

Борис присел рядом с Коляном, напротив Толика и Вики. Аркаша и Слава продолжали свой тихий спор.

Телефон Samsung действительно завораживал строгой лаконичностью линий, в стальной оправе, с огромным экраном, слегка вмятый сбоку.

– Работает? – спросил Борис, повертев телефон в руках.

– А то? Проверили уж! – Колян придвинул стакан дяде Боре. – Ну, давай, за удачу!

– За нее, суку! – возгласил Толик.

Выпили. Закусили колбасой. Вика, жуя колбаску, открыла крышку телефона.

– Ты че, б…, там лазишь? – прикрикнул Толик.

– А тут еще флэшка стоит. Ваша? – спросила девушка.

Толик отобрал у нее телефон, взглянул.

– Не, не наша, – отдал аппарат снова Вике. – Закрой!.. Да глянь, может, че там веселенькое… Разберешься, б…?

– Обижаешь, Толик! Сейчас, погляжу.

Вика включила телефон, поколдовала прикосновениями к сенсору. На экране появилась видеокартинка: панорама большого красивого холла, как из кинофильма про жизнь состоятельных людей, потом камера проследовала к выходу, выскользнула в сад, с дорогой, ведущей к узорчатым кованым воротам. Вокруг – зелень, высокие деревья. Справа от ворот мелькнул высокий молодой и крепкий мужчина, который провел левой рукой по бритой голове. Тут картинка сбилась, перемешав быстро голубое небо, зеленую ровную травку, светло-розовый фасад двухэтажного загородного дома с колоннами у входа, ступеньки, снова траву. Следующий эпизод видеозаписи начался с вида, по-видимому, с переднего сидения пассажира легкового автомобиля. Машина выехала в уже открытые ворота, повернула направо, и быстро двинулась по хорошей грунтовой дороге. Справа мелькали за оградами большие и маленькие особняки. Когда камера возвращалась к дороге, слева вырастали темно-зеленые сосенки, за которыми простирался сочный луг.

– Что это за х. ня? – удивленно спросил Толик. – Мотай дальше!

Вика ускорила запись. Замелькали виды поездки автомобиля по какому-то шоссе, запыленные дорожные знаки, затем – снова грунтовка, петляющая по густому уже, смешанному лесу. Дальше – быстро промелькнули пышные кусты, деревья, будто некто бежал по лесу, полянка, круговая панорама, толстое высокое дерево. Запись закончилась.

– Непонятно!

– Хрень какая-то! – согласился Колян. – Глянь, че там еще есть?

– Все, пусто, ничего вообще нет на флэшке, кроме этого! – девушка еще проверила память самого телефона. – Пусто!

– Ладно, давай сюда! – Толик забрал телефон и положил его рядом с собой.

– Ну, что, коммунары? – спросил Боря. – Раз сегодня такая удача, продолжим? Мне тоже нынче пофартило, с меня причитается!

– А че? Валяй! – Колян глянул на Толика. – Завтра можно и выходной устроить, бабла надолго хватит, еще этот завтра скинем!

– Х… с ним! Гуляем! – Толик закурил, откинувшись на спинку стула.

– Вика, сбегаешь в магазин? Ты самая молодая! – предложил Борис.

– И красивая, б…! – тупо заржал Толик.

– Дядя Боря! – надулась девушка. – Что он все время меня унижает?

– Дорогая Викуля! Анатолию вряд ли знакомо это понятие, – улыбаясь дружелюбно Толику, произнес Борис. – Может, ты ему нравишься? И это знак особого расположения!

– Точно, б…! Нравишься ты мне, правильная девка! – опять заржал Толик. Смех его трудно назвать иначе – пронзительный, громкий и беззлобный. – Давай, вали за бухлом!

Вика поднялась, по-детски показала парню язык, и пошла одеваться.

Появились грузчики, поздоровались со всеми и принялись готовить ужин.

В небольшом помещении, примыкавшем к залу, обозначавшем в «коммуне» кухню, стояли шкаф с посудой, стол для готовки и четырехконфорочная электрическая плита, на которой иногда приготовлялась домашняя пища. Чаще всего «коммунары» не баловали себя горячей закусью, да и питались обычно только вечером. Электрочайником, который стоял тут же, на еще одном маленьком столике, в основном пользовались относительно малопьющие субъекты ночлежки – Борис и три проститутки. Утром, иногда заваривала себе зеленый чай бывшая актриса, когда в ней просыпалась творческая натура, и водились деньги. По счастливому стечению обстоятельств, последняя неделя оказалась достаточно удачной практически для всех обитателей ночлежки. Андрей, в мастерской станционных сооружений, получил халтурку по столярной специальности, Вячеслава взяли в похоронный оркестр на одно из кладбищ, с испытательным сроком, Аркадию фартило на ниве интеллектуального попрошайничества, стеклотарщики стахановски повысили урожайность в связи с тем, что на их территории поставили продуктовый ларек с завозом бутылочного пива. Заработки грузчиков, свалочников – Толика с Коляном, и проституток всегда были относительно стабильны.

Вика собралась к походу. Борис выдал ей деньги.

– Возьмешь литр водки, килограмм вареной колбасы, без жира…

– Докторской? – перебила девушка.

– Ее, родимую! Серый хлеб, сливочного масла, – Борис поднял глаза к потолку. – Возьми еще полторашку крепкой «Охоты», большую пачку чипсов… Братва, может, мяса?

– Брось, дядя Боря! Провозимся с мясом, б…!

– Ладно, в другой раз! Тогда сыра еще возьми, Викуля, российского, полкило.

– Недурно ты заработал, видать! – Колян уважительно посмотрел на Бориса.

– Фарт, Колюня!..

В дверях появился Андрей, расстегивая на ходу куртку.

– Привет! – он подошел к столу. – Ого! Что празднуем?

Он достал из полиэтиленового пакета литровую пластиковую бутыль «три семерки», плавленый сыр, хлеб.

– Присоединяюсь?

– А то? Конечно! – добродушно пригласил Толик. – Вот картофана маловато осталось!

Борис почесал затылок.

– Андрюша, сильно устал?

– Нормально, а что?

– Сходи с Викулей до магазина, тяжело нести ей будет. Мы тут решили банкет продолжить до полного удовлетворения наших потребностей, да завтречка похмелиться достойно! – Борис взял со стола телефон и показал Андрею. – Смотри, какая прелесть! Толик с Колюней надыбали. Да и я неплохо на монетах заработал!

– Хорошо, конечно схожу, дядя Боря. А то мой вклад скромен, – Андрей, посмотрев телефон, вернул его на стол.

– Тогда возьмите еще отварной картошки да малосольных огурчиков немного. А пива тогда бери три, Викуля! Есть, кому тащить!

Борис вытащил из кармана еще тысячу и отдал девушке.

– Сдачу – на сигареты! Себе возьми что хочешь, пачку, на остальные – красного «бонда».

– Во, гуляем! – Толик хлопнул в ладоши. – Давненько так не куролесили! Дядя Боря, б…, молодчага!

Он принялся разливать водку по стаканам. Аркадий и Вячеслав прислушивались к беседе по соседству, прекратив дискуссию. Борис заметил смену акцентов за столом.

– Давайте, молодежь, вперед, в магазин! – и обратился к интеллектуалам. – Что, симпозиум завершен? Двигайтесь к нам, мы с ребятами угощаем!

Аркадий передвинул свой стул, захватив почти допитую бутылку водки и стакан. Слава пошел к своей койке, достал еще одну банку тушенки и только тогда присел к компании.

Толик отнял остатки водки у Аркадия, и вылил все в его стакан. Вячеславу было наполнено из бутылки свалочников. Вика с Андреем уже ушли.

– Ну, за удачу! – Борис поднял стакан. Все чокнулись, выпили, зажевали богатой закуской. – Чего там спорили, интеллектуалы-моралисты?

– Так, решали проблему толерантности в обществе, – потупив голову, произнес тихо Аркаша.

– Че это за х…? – удивленно спросил Толик.

– Милый Толик, этот заморский термин обозначает, по-русски, терпимость кого-либо к кому-либо, – мягко начал Борис. – Вот придут к вам на свалку, например, таджики, и попросят: дайте, братья, и нам участок, тоже хотим порыться в говне…

– Эт хто мне брат? Таджик, что ли? – возмутился Толик. – Да пошел он на х…!

– Вот это и называется – отсутствие толерантности! Дремучий ты, Толик!.. Только везучий!

– А мне до п…, эта терпимость! Живу среди русских, в России, по-русски говорю! А эти наехали везде, со своими порядками, языка ни х… не знают, а я их терпеть должен? – Толик завелся. – Да еще на работу нанимаются за копейки, наши места отнимают!

– Но это же не цивилизованно, Анатолий! – возмутился Аркадий. Он был уже пьяненький. – Мы все – люди!

– Да я е… вашу цивилизацию! Чо французы получили, понапускав арабов да негров к себе? А? Х… всякая и творится у них!.. Бунтуют там, постреливают французов-то. Не-а! Не хочу я вашей толярантности!.. И таджика на свое место не пущу, да еще п… навешаю!..

– Толерантности, Толик! – поправил Борис. – Ну, да я тоже с тобой соглашусь. Если уж цивилизованные европейцы с толерантностью справиться не могут, куда уж нам!

– Вот я и говорю Аркадию, – резюмировал Вячеслав. – Это американцам просто было с терпимостью – своих же, афроамериканцев, признать – и все в ажуре! А тут арабы, таджики, вьетнамцы, негры, туркмены… Все со своей культурой… Вот поглядим еще на этот европейский союз, когда к ним половина Африки, да Ближний Восток набегут, от своих насаждаемых «демократий»! Жопа им будет, со своей терпимостью!.. Великий Европейский халифат!..

– Чего мальчики разорались? – послышался высокий женский голосок. – Уважьте труд ночных бабочек!

– Ирка, тут речь о политике, а ты свои интересы мелкособственнические преследуешь? – пьяненький Колян поднялся со стула, выглядывая, как проститутка встает с постели.

Ирка, среди троих «бабочек», была самая привлекательная. Красивые черты овального лица, вьющиеся, почти черные, волосы, стройная, длинноногая… Попав в «коммуну» впервые, Колян попытался подкатить к ней, но получил спокойный, но стальной отпор:

– Мальчик, я здесь живу. А работаю в другом доме, квартирка там есть. На вокзале. Бабки в зубы – и там меня снимай, обслужу, как положено. Если понравишься.

– Так я ж по любви, может, – слюнявил Колян.

– А по любви, так ты, сперва, с цветами да шампанским ко мне походи, да в кино своди пару раз! Глядишь, там и за ручку подержимся!

После той сценки к проституткам никто не приставал с предложениями определенного характера.

Девочки поднимались на работу. Умывались, садились к трюмо краситься, на гуляющих ночлежников не обращая никакого внимания. Только после возвращения Андрея и Вики, и приглашения пропустить стопочку от дяди Бори, они подсели к столу, ровно на пятнадцать минут.

– Удачи, девочки! – напутствовал Вячеслав, когда «бабочки», выпив по стопке, отправились на свою древнюю, трудную и вредную работу.

Грузчики сидели в дальнем конце стола, пили свое, своим закусывали, болтали о своем. Стеклотарщики явились уже «готовые» и завалились спать, только скинув свои куртки и ароматные башмаки.