Read the book: «Будь благословенна, земля Рязанская…»
Исторический роман
© Е. Иванов, текст, 2025
© Издательство «Четыре», 2025
В год 6746-й от сотворения мира, или 1237-й год от Рождества Христова, ранняя осень выдалась холодной и дождливой.
Булава
Среди лесной чащи, на небольшой поляне, стояла одинокая изба с заметно выдававшимся на обозрение рубленым коньком и «громовым знаком» под ним в виде колёсика. Она повалилась на один бок, словно показывая всем своим видом усталость и скучность своей одинокой жизни среди мохнатых елей, стройных светло-серых стволов берёз, с чётко заметной кроной клёнов да коренастых, с пожелтевшей листвой, дубов. Из торчащей на крыше каменной трубы еле-еле тянулся тонкой струйкой дымок. В маленьком слюдяном оконце с резными ставнями мелькал небольшой огонёк, просветлявший тёмные углы избы.
Рядом с избой стояли посеревший от дождей и сырости хлев да баня; на грядках налились спелостью капуста, свёкла да редька.
Всё это хозяйство было огорожено высоким забором, сооружённым из стройных, одинаковых по высоте и толщине, заострённых на конце сосновых столбов.
Внутри ограды паслась белая с черноватыми пятнами коза. Рядом пофыркивал, хрустя травою, стройный рыжий конь, слегка подёргивая мохнатой гривой.
День клонился к вечеру. Лучи солнца стали лишь задевать верхушки деревьев, оставляя свои следы на тоненьких жёлто-зелёных листьях да стволах, придавая им светло-коричневый оттенок.
Внезапно подул сильный ветер и почернело небо. Вороны, вспорхнув со своих насиженных веток, громко закаркали, показывая своё недовольство. Коза заблеяла и побежала во двор. Конь поднял свою красивую рыжую шею и громко заржал.
Из избы выскочил светловолосый босоногий паренёк в холщовой рубахе и портках да громко стал звать коня:
– Рыжий, подь сюды!
Жеребец резво заржал и побежал рысцой в сторону хлева.
Когда Рыжий скрылся в темноте хлева, паренёк закрыл створки жердью и, взяв за рога козу, вбежал с нею в избу.
Стал накрапывать мелкий дождь.
В этой избе жил дед по прозвищу Булатко со своим внуком Афонькой, которому шёл семнадцатый год. Ещё в младенчестве паренёк лишился родителей, которые были угнаны в одном из набегов половцев на княжеские сёла близ погоста Улыбиша1, что под Рязанью. Дед жил бобылём, в стороне от селений и дорог, но, узнав от прохожих о полном разорении Улыбиша, забрал мальчонку к себе, который чудом остался жив, спрятавшись в яме для жито2. С тех пор зажили они вместе, деля горе и радость пополам. Старик учил внука пахать землю, сеять и собирать урожай, ловить рыбу лучением3 весной и с мордой4 летом, а зимой во льду с помощью пешни5. В тихую безветренную погоду при ясном солнышке они занимались ловом зверя и бортничеством6: у старика были свои места в лесу, где находились в большом количестве дуплистые деревья, на которых он ставил свои отметины, чтобы в нужный момент можно было отыскать и вовремя собрать мёд. Вдвоём возводили пристройки к дому и баню; вместе корчевали деревья для поля; вместе засаживали огород редькой, морковью, свёклой, капустою да льном с коноплёй для одежды и лаптей. Булатко получил своё прозвище за большую силу и ловкость, с которой он наносил свои удары булавой – излюбленным своим оружием. В молодости он состоял в дружине Романа Глебовича Рязанского, которого по ложному доносу племянников Глеба и Олега Владимировичей полонили и заточили воины великого князя Всеволода Большое Гнездо. Рязань была разорена и превращена в пепел. Новым князем стал Ярослав Всеволодович. Булатко, как и многие дружинники, не стал повиноваться чужому князю, а, собрав свои пожитки, ушёл в лес и стал жить бобылём, в стороне от суетности и безбожности сего света. Срубив себе избу, стал Булатко жить, ловя рыбу и занимаясь огородничеством. В соседнем селении выбрал себе девку и посватался. Родители той девушки не стали препятствия чинить. Вскоре у них родился мальчик – отец Афоньки, который своим появлением на свет унёс в могилу мать. Булатко больше не стал искать себе жену, а так и остался жить один с сыном. Но, повзрослев, сын ушёл служить на погост7 Улыбиш в дружину к великому князю рязанскому Игорю Ингваревичу. Там и настигла его с семьёй погибель от половцев, пограбивших границы рязанские. Были угнаны в полон братья и сёстры Афонькины. Отец и мать погибли при пожаре.
– Ну-ка, рогатая, покажи, чаго нагуляла? – спросил паренёк козу, ощупывая руками её вымя. – О-го-го! Молочка-то сколько! – И стал поглаживать по спине животное.
– Чего гогочешь, Афонька, словно гуся неразумное? – проворчал дед Булатко, сидевший за огнищем на лавке, облокотившись руками на палку. Его взлохмаченные белёсые волосы, переходившие плавно в такую же бороду, грубая в заплатках рубаха да босые корявые ноги придавали ему вид лешего из старой сказки.
– Подкинь под сиськи ведёрце да облегчи животно, – проговорил дед.
– Не ворчи, дидусь. – Афонька сбегал в повалушку8 и принёс ведро.
Сей же миг глухо застучала по деревянным стенкам жёлто-белая жидкость, которая с лёгкостью выжималась ловкими руками паренька из вымени козы. «Облегчив животно», он налил молока в крынку и подал деду. Тот слегка крякнул и стал не спеша пить, взявшись обеими руками за стенки крынки, да так, что вскоре молоко полилось по бороде на рубаху. А паренёк тем временем спустил ведро с молоком в яму и стал суетиться возле огнища, ловко шуруя кочергой.
– Вот и каша поспевает, – радостно проговорил Афонька.
Дед допил молоко, кряхтя поднялся и не спеша заковылял к дубовому столу, стоявшему возле оконца. Афонька с ловкостью поставил пышущий паром горшок на стол, от которого стал разноситься во все стороны приятный аромат варева. Положив две деревянные ложки да кусок ржаного хлеба, довольный, уселся.
– Нынче, на пост, похлёбка вкусна́ получилася, – глотая слюнки и потирая руки, проговорил паренёк. Он, посмотрев мельком на образок в углу, осенил себя крестом, затем схватил ложку и зачерпнул ею в горшок.
Дед тоже перекрестился, молча взял свою ложку и вприкуску с хлебом, не спеша, стал зачерпывать ею ва́ренную с луком чечевицу. Они ели молча, громко чавкая и изредка поглядывая друг на друга.
Дождь стал усиливаться и уже отчётливо забарабанил по стеклу, заливая его крупными каплями, которые струйками стекали вниз под окно. В лесу стало мрачно и глухо.
– Почто каганец не зажигаешь? – пробурчал старик, как будто обращался к самому себе.
Афонька, продолжая чавкать, встал и, потирая руки о рубаху, направился в угол избы, где в темноте, среди прочей рухляди, он нашёл глиняный светильник-каганец с просаленным фитилём. Поставив его на стол, паренёк отыскал в кармане два кремня и, стукнув их друг о дружку, зажёг светильник. Маленький огонёк разгорался, постепенно осветляя лица и всё вокруг.
Тихо потрескивали дрова в огнище, наполняя всё пространство теплом и уютом; барабанил дождь за окном, а дед с внуком молча пережёвывали кашу, запивая по очереди из крынки киселём, сва́ренным из овощных отрубей.
– Дидусь9… а дидусь…
– Ну чаго… – пробурчал сквозь бороду, с полным ртом, дед Булатко.
– Надо бы на лов сходить да косолапого завалить… С него много жиру да мяса, да шкуры продать… Глядишь, коровёнкою обзаведёмся.
Дед нахмурил густые брови и задумчиво посмотрел в оконце.
– Чего молча жуёшь? – уже настороженно спросил Афонька. – Може, у тебя друга задумка? Так поделись…
– Да, пострел… есть у меня дума.
– Это про что? – уже с интересом спросил тот.
Дед облизал ложку, перекрестился, смотря на образок, и встал из-за стола. Взяв светильник со стола, он медленно направился к выходу из избы.
– Афонька! Ну-кась… Подсоби… – послышалось за дверью, в повалушке.
Паренёк мигом вскочил из-за стола и бросился на зов.
– Ну-кась отбрасывай се отсель, – командовал дед в одном из углов повалушки, где сворой было навалено множество всякой рухляди.
Афонька стал отодвигать бочку, отбрасывать в сторону корыто, вёдра, тряпьё. Среди этих вещей стоял небольшой окованный лубяной короб с железным замком. Дед передал светильник внуку и стал смахивать толстый слой пыли с его поверхности. Затем снял с шеи верёвку с небольшим ключом и не спеша просунул его в отверстие замка, провернул им. В механизме что-то щёлкнуло, и часть замка с грохотом отвалилась. Старик осторожно стал открывать крышку сундука и скомандовал:
– Подай свету сюды!
Внутри сундука оказались сверху беличьи и лисьи шкурки. Дед отбросил их в сторону и с осторожностью стал вынимать что-то длинное, аккуратно завёрнутое в тряпицу.
– На-кось, – передал он эту вещицу парню. – Возьми бережно да неси в избу.
А сам стал дальше копошиться внутри сундука. Афонька занёс вещицу в избу и положил на стол. Следом появился старик с какими-то ещё предметами.
– Дидусь, откуда се у нас?! – в недоумении воскликнул паренёк.
На столе оказалась чешуйчатая кольчуга, колечки которой потемнели от залежалости, тёмно-красные рукавицы с железными пластинками, слегка покарябанными кое-где, шишак10 с бесчисленными еле заметными царапинами на поверхности, кинжал в ножнах, окованных узорами из меди.
Афонька взял за рукоятку кинжал и вынул его из ножен. Клинок моментально засверкал на свету, как будто его не коснулось время за длительное возлежание.
– Осторожно, паре… поранишься в радости-то, – с ухмылкой пробурчал старик.
– Ты что, дидусь! – удивился внук. – Я ж на ловиту да рыбалку, почитай, с малолетства с тобой хаживал. Вентери11 научил мя ставить… Не одну сороковицу12 пушнины да медвежатины заловили и продали… А уток сколь постреляли! Ты ещё всё радовался за мову изворотливость и меткость… А соколят да ястреба кто лучше ловит? Почитай, хозяйство сам держу!
Афонька так размахался руками, что чуть действительно не поранил кинжалом, только не себя, а старика. И деду пришлось резким движением руки отобрать оружие, вдев его в ножны.
– Вот что, паре, – начал он. – Порешил я отправить тебя в город Рязань.
– Это почто так, дидусь?! – удивлённо посмотрел на старика Афонька.
– Порешил я то, что не след такому молодцу да ошиваться в лесу со старым хрычом, обросшим уже мхом.
– Да ты чего, ди́ду?! – развёл руками от волнения и удивления паренёк.
– Я сказал – цыц! – и дед махнул рукой в воздухе, грозно посмотрев на него. – Чаго перебиваешь старика? Ты молод, здоров и силён… Я научил тебя всему, чего сам мог. Неможно13 паре прятаться бобылём за лесом, в стороне от людей… Не тому тебя учил…
– Да я не хочу никуда… – совсем растерянно проговорил паренёк. Он даже сел, не в силах выдержать такого стоя.
– В молодшие годы я служил благоверному князю рязанскому, Роману Глебовичу, состоявши в его дружине. Много походов провёл с ним бок о бок, стоя за евонную честь и русску землю… Не помышлял ничего того, что получилося ныне… Но, видно, Господу было сие угодно, чтобы из удалого воина Булатки сотворился простой селянин… Да вот и отец твой от службы не хоронился да сложил свою головушку на горе мне, старику, да на радость лютым ворогам…
– Я знаю, дидусь… Ты не раз се рассказывал мени ночами, кода неможилось14. – Афонька заложил руки за голову и с умилением посмотрел в оконце, заливаемое струйками дождя.
– То байки, а таби в люди выходить надо. Неможно жить без службы да семейства… Мне надо видеть внучат… родиночку, кою забрал Господь у меня в старину. Род наш не должен потухнуть вот так, «за здорово живёшь»… Сего неможно допустить.
– Дидусь, так недалече Улыбише… Там, што ль, девки нет, да и батюшка с матушкой мои там живали.
– Цыц мене! – дед опять взмахнул рукой на внука. – Ты, паре, дурной ещё… Малость не дорос старика уму учить… Неужто погибель родителей не войдёт тебе в толк, да сколь опасно заводить семейство вблизи поганых… Я таби учил бою, кой нужен князю, а не делюем15 ползать. Потому княжа дружина всегда в почёте и на переду… Получишь жалование да почёт заслужишь.
– Но как се заполучить? Ведь нужно быть богатым! А у мене нет ничего, акромя портков да лаптей. Разве можно в сем наряде предстать перед очами княжьими?! – возмущался Афонька. – Засмеют меня и вышвырнут вон…
Дед Булатко улыбнулся в бороду.
– У нас ето, чаго нет у бояр да купцов, – он указал взглядом на лежащую на столе среди доспехов длинную вещицу, завёрнутую в тряпьё.
– Ну и чаго? – ухмыльнулся паренёк.
Старик прикоснулся дрожащими руками, осторожно, к этой вещице. Он стал аккуратно, но в то же время с нетерпением разворачивать тряпьё, что заставило его волноваться.
Это была слегка потемневшая железная булава с навершнем16 в виде куба с четырьмя крестообразно расположенными шипами. Старик взял осторожно её в руки и стал сосредоточенно рассматривать, как будто вспоминая что-то давно ушедшее, но не забытое. Его сильные руки и сейчас могли не только удержать эту вещь, но и нанести удар сокрушительной силы.
– Вота, паре, чем мы можем быть выше бояр.
Он поднёс булаву поближе к свету и внимательно стал рассматривать рукоять. На одной из сторон чётко была выбита какая-то надпись.
– Вота написано, что ся булава была пожалована друже Булатке за преданну службу от его князя земли Рязанской Романа Глебовича.
– Да ну, дидусь! Ты же грамоту не разумеешь?! – удивился Афонька.
– Ну так что ж, что не разумею… – он осторожно стал передавать булаву внуку. – Я се по памяти знаю. На-кось, возьми, паре, да знай, что сим булатом поражал врагов княжеских дид твой. Да никогда не дрогнула десница перед опаскою… Так и се тоби вдалбливаю в калган17, мало неразумный.
Афонька сильно сжал рукоять булавы и легко взмахнул ею над своей головой.
– Ну и как ся булавка поможе мени, а, дидусь? – проговорил он, рассекая булавою воздух с такой лёгкостью, как будто держал в руках простую палку, а не грозное оружие.
– Дуре ты, паре, раз не уразумел, – огорчённо сплюнул старик. – В сем и е соль! Грамота ся посильнее гривны да знати. Отец наш, княже Юрий Ингваревич, почитай, приходится родичем страдальцу православному, господину мову, Роману Глебовичу… Дай ему, Господи, света небесного да блаженства в райской зямле Твоей.
Дед посмотрел на образок и осенил себя крестным знамением три раза. Его глаза повлажнели, и он отвернулся в сторону. Вытерев навернувшуюся слезу рукавом, проговорил:
– Уразумей, Афонька, сие, а то пошёл вон за бестолковостью!
Парень ничего не ответил, а положил булаву и стал примерять шишак да кольчугу.
– Ся кольчужка должна быть тоби впору, потому как ты моя кровь… Жаль только, что батько твой не захотел се взять на погост – гордый оказался, палкой ему в ребро… Всё сам да сам, а что вышло: принял смертушку в казённой кольчужке, так и не поняв, сколь важно носить родительское – оно ведь с благословения…
Старик присел на лавку и почесал бороду, потом проговорил:
– На заре соберу тоби в дорогу, и пойдёшь отсель…
Он не стал больше смотреть на ребячество внука, а полез на огнище, кряхтя и бормоча что-то себе под нос.
На дворе совсем стемнело. Появился золотистый месяц, ярко освещавший полянку с осунувшимся тёмным домиком. Дождь продолжал заливать окрестность, стуча по потемневшим листочкам деревьев и наклонившейся к земле траве. Вся природа вокруг мрачно поникла и погрузилась в глубокую дремоту.
Прощание
На следующий день, встав задолго да рассвета, дед, выгнав козу во двор, растопил печку и стал собирать внуку в торбу припасы и снаряжение. Зайдя в хлев, почистил сеном коня, надел седло. Затянул на нём подпруги с медными пряжками, поправил стремена, надев на морду коню сбрую, перебросил поводья через шею. Поочерёдно приподняв копыта, проверил надёжность подков.
– Ну, милай, ты теперь самый верный товарищ Афоньки, – сказал старик коню, поглаживая его по мягкой, слегка взлохмаченной гриве. – Береги его от стрелы шальной да от беды ляхой… Не смей бросать в беде да будь ему в радость во каждый божий динь да ночь… У старика никого, окромя вас, кровнее нет на белом свете… Потому молить буду Пресвятую Богородицу, чтоб оберегала вас…
Конь, развесив уши в стороны, слегка пофыркивал, обдавая старика густым тёплым паром. Его глаза внимательно смотрели в лицо старику и как бы говорили: «Не печалься, хозяин, не тужи. Не смогу оставить молодого хозяина ни в радости, ни в горе. Буду ему самым верным и преданным товарищем».
Старик ещё немного осмотрел оседланного коня и побрёл в избу.
Тускло светил утренний месяц с уже едва заметными маленькими звёздочками. Тёмно-серое небо понемногу светлело. Густой пеленой и сыростью стоял туман, окутавший множеством невидимых, но ощутимых капелек, покрывших собой и лес, и землю, изрядно политую дождём.
Где-то во дворе заблеяла коза. Над домом из трубы струился небольшой дымок, а через оконце было видно, как красно-жёлтый огонёк освещает очаг с горшком и бродившего человека.
– Будися, лежебока, – проговорил дед Булатко, стоя перед образком и осеняя себя крестом. – Ну-кась будися поживее. Уже каша поспевает.
Афонька что-то пробурчал откуда-то с огнища, и послышалось шубуршание.
– Ну-кась, возьму ушата воды да по спинке… Оно будет в самый разок… Быстро пробудишься.
– Ладо, не бурчи, диду, – вялым голосом сказал парень, выглядывая из-под медвежьей шубы.
Он ловко спрыгнул с огнища и предстал перед дедом в одних портках, потянулся и, громко гарк-нув, выскочил из избы как ошпаренный.
«Ах молодай, молодай», – вздохнул про себя дед Булатко, вспоминая себя таким же шустрым, резвым да весёлым. Сквозь небольшой проём оконца он разглядел, как в белой пелене мелькала фигура Афоньки с Рыжим. Крики парня сливались с ржанием и фырканьем коня, образуя один общий шум живых существ, смешиваясь с ритмом просыпающегося леса.
Они бегали по мокрой траве и веселились, радуясь восходящему солнцу, шуму леса, своей дружбе друг с другом, молодости и силе, которой нипочём ни горе, ни трудности. Они радовались свободе и выбору своей судьбы, хотя и не задумывались над этим – сама природа говорила это за них.
Размявшись, Афонька вбежал в избу и предстал перед стариком весь мокрый, сверкая радостными глазами.
– Ну что, пострел, напрыгался? – с ухмылкой спросил его дед.
– Ой, дидусь, не ворчи, – махнул рукой внук и, взяв какую-то тряпицу, направился к столу.
– Вот как огрею чем попало по загривку, так уразумеешь, – не унимался дед. – Таби ехать надо, а не топтать копытами травицу.
После этого они уселись мирно за стол и стали дружно хлебать вчерашнюю кашу.
.
– Слухай мя, пострел, – стал поучать дед внука. – Поедешь по тропе мимо поселений, да не смей зворачивать… С людишками да с каликами всякими не совещайся по своей дороженьке, тому как народец може попасться всяк… Коня жалей, припасы береги… Удалостью не хвастай да на рожон не лезь… Знавомо нам се… Ежели не поспеешь к вечеру к Рязане, то ночуй прямо в лесу да подале от людишек, а то може воры брюхо вспороть, да окончится твоя непутёвая судьбинушка прямо там…
– Диду! – жуя, воскликнул Афонька. – А ежели дорогу перепутаю – леший заведёт в свои дебри да всё тут…
– Чаго мелешь несусвет?! – возмутился старик. – Мы сколь раз хаживали на торг в Рязань?! Да и Рыжий путь припомне таби, коль заплуташь.
Пока Афонька уплетал кашу, дед Булатко, почесав бороду и громко крякнув, встал и побрёл к огнищу. Там за углом внизу, присев на корточки, он стал нащупывать стенку. Почувствовав что-то, стал осторожно вынимать один камень из кладки, который, шаркая, неохотно вылазил наружу. Но всё же, поддавшись упорству человеческих рук, с треском вытащился на свет. Дед положил его на пол и залез одной рукой внутрь образовавшегося отверстия. Немного пошарив, он наткнулся на что-то мягкое, но тяжёлое. Вытащив наружу, встряхнул от пыли. Это оказалась тряпичная котомка, перевязанная в узелок верёвочкой. Дед поднес её к столу и, развязав узел, высыпал наружу несколько тёмных медных монет, которые звонко раскатились в разные стороны.
– Вот, Афонька, се возьмёшь с собою, – многозначительно проговорил старик, собирая руками монеты. – Здеся будя двадесять гривн… Это таби на житьё да на одежонку… Може купить доспех какой, да може щит иль лук с тулом18… Это дело хозяйско… Токма не расточай почём зря… Се нажито трудом да пÓтом.
Дед снова положил в тряпицу монеты и, завязав в узелок, передал парню.
А в это время на дворе уже совсем рассвело. Солнце осветило макушки сырых от дождя деревьев. Расстелившийся вокруг туман стал растворяться под напором всепроникающих и обжигающих лучей. Не спеша, с некой мудростью, зашумел лес; защебетали птицы; заблеяла коза, привязанная к одной из жердей.
Сквозь рассеивающийся белёсый туман лучи солнца осветили и тихонько приласкали своей теплотой двух людей и лошадь.
– Ну, мялок мой, давай прощаться, – сказал дед, обнимая внука.
Афоня, одетый в тёплую холщовую рубаху, новые портки да лапти, держал за поводья снаряжённого Рыжего. Одной рукой обнимая деда, он почувствовал, как что-то кольнуло внутри и нестерпимо заныло.
Глаза старика были слегка прищурены и прикрыты спадавшими седыми волосами; взрыхлённое морщинистое лицо было похоже на воск. Афоня увидел в нём что-то новое, что-то необычное. Какое-то тепло исходило от него и проникало сразу в душу парня. Раньше этого он не замечал, наверное, потому что не расставался, как теперь. Наверное потому, что не чувствовал той отеческой любви, которую имел к нему дед. Да и, наверное, потому что уезжал с родного дома, от родного очага, от ушедшего детства. Он прощался со всем своим прошлыми пока ещё настоящим, но уже оставшимся здесь навсегда.
– Я буду ворочаться, дидусь, – успокаивал деда внук. Он пристально посмотрел в глаза старика и понял, как дорог ему этот человек.
У старика навернулись на глазах слёзы, которые невозможно было остановить, хотя он старался их стереть рукавом рубахи.
– Сам, дурень старый, прогоняю таби, а внутря не даёт, – проговорил дед Булатко. – Ну проваливай поскорише! Не мучь старика…
Афоня ещё раз посмотрел пристально в глаза деду и, вскочив на коня, помчался рысцой по узенькой дорожке, уходившей куда-то в туман.
Старик ещё долго стоял и смотрел в ту сторону, куда уехал внук. Он почувствовал какую-то тревогу в душе, и у него мелькнула ужасная мысль в голове: «Он никогда больше не вернётся! Никогда…»
