Read the book: «Час Андромеды»
© Евгений Беляков, 2022
ISBN 978-5-4493-9024-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Я пишу письмо в ХХХ век.
Просто.
Без особенных подробностей…
Слышу:
«Размахнулся человек!..
Эй,
приятель,
не помри от скромности!
Фантазируй!
Мы таких
видали…
…Ну, а если бить наверняка, —
ты б дожил
до будущего года,
пишущий
в грядущие века.
Сможешь?..»
– Я не знаю…
«Так-то, парень…»
Роберт Рождественский
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Этот роман – не биография замечательного русского писателя-фантаста И.А.Ефремова. Я намеренно не стремился к точности фактов. Я попытался, воссоздать портрет похожего писателя в воображаемых или несколько видоизмененных обстоятельствах. Не надо воспринимать также ниженаписанное как продолжение романов Ивана Ефремова: связь, конечно, есть, но она достаточно условна. Не надо также искать тут изложение мыслей Ефремова: в уста персонажа вложены и «мысли персонажа», а значит – мои мысли, естественно, основанные на идеях прототипа. Продолжение их, развитие и моя интерпретация.
Меня уже успели обвинить в том, что я вкладываю свои мысли без спросу в уста чужих персонажей: но действие нижеследующего романа происходит как бы в параллельном пространстве, где все происходит немного иначе и герои немного другие. Соответственно, изменены и некоторые имена. Некоторые не изменены. Иван Антонович Ефремов, например, назвал Иваном Ефремовичем. Но ведь и сам Ефремов изменил свое отчество с Антиповича на Антоновича.
Роман, как и произведения И.А.Ефремова, написан в жанре, сближающем фантастику и научно-популярную литературу. Приключения в нем чередуются с размышлениями и изложением гипотез. Все сказанное не должно восприниматься как утверждения об установленных истинах, даже если в такой модальности они звучат в устах персонажей. Новые идеи выступают тут, скорее, как гипотезы. Но наряду с явной фантастикой в книге есть и такие знания, которые необходимы всем, начиная с 16-летнего возраста.
Автор.
ГЛАВНЫЕ ПЕРСОНАЖИ
Будущее
Поколение «Туманности Андромеды»
Дар Ветер – астронавт
Веда Конг – историк, археолог
Эвда Наль – психолог
Пур Хисс – руководитель ПНОИ
Шун Вел – мудрец, ментор
Эрг Ноор – астронавт
Первое поколение после «ТА»
И Юнь – геодезист-астронавигатор
Линда Чесс – девушка из ПНОИ
Вэн Дор – геодезист
Руна Крит – студентка в Ауэрвилле
Зуг Динг – юноша с удивительной судьбой
Шаама Конг – сотрудница ПНОИ
Второе поколение
Рю Конг – девочка, подруга Ивейна
Ивейн Крит – сын Руны Крит и Зуг Динга
Начало ХХ века
Натка – ее прототип (условный) балерина Лидия Иванова
Иван – главный герой в подростковом возрасте, его (условный) прототип И.А.Ефремов в том же возрасте
М.А.Волошин – выдающийся русский поэт
Конец ХХ века (1970—72 г.)
Иван Ефремович Антонов – писатель (прототип – фантаст Иван Ефремов в зрелые годы)
Малинин (Сидоров) – следователь из КГБ
Вертини – конструктор (условный прототип – авиаконструктор Роберт Людвигович Бартини)
Леночка – секретарь писателя Антонова
Николай – ее друг
Таисия – жена Антонова
Глава первая. Иван и Натка
Я в этот вечер был с тобой,
И все грядущего виденья,
Дарил тебе, а ты в сомненье
Качала русой головой…
Лето 1920 года в Крыму выдалось жарким. Поэтому дед Митяй вывозил детей на телеге к реке, где яркое солнце загораживала сеть колышущихся над водой веток. Вдали блестело солнечными бликами море.
Мальчик, лет 13-14-ти, лежал на телеге и, казалось, спал. Его, как других раненых из отряда красного командира Гринева, оставили на попечение местных жителей.
Селение располагалось рядом с огромной горой, очертания которой напоминали профиль человека. Некоторые говорили, что это профиль великого русского поэта Пушкина, который некогда проплывал здесь на корабле. Старожилы, сохранившие предания, утверждали, что Пушкин даже высаживался с корабля и долго бродил по здешнему берегу, выискивая полудрагоценные камни, которые часто здесь выбрасывало море на берег, и сочинял стихи.
Другие поговаривали, что, скорее, похожа гора на того таинственного поэта, который жил здесь еще с дореволюционного времени в высоком доме на берегу моря…
Отряд ушел, оставив мальчика, сына полка, в доме деда Митяя – тот взялся позаботиться о нем хотя бы первое время. Мальчик не мог ни двигаться, ни разговаривать. Казалось, жизнь его покидает, только огромные синевато-зеленые глаза строго и упорно смотрели на мир, на склоняющихся над ним с жалостью людей.
Гражданская война перемешала человеческую массу как любитель кофе ложечкой перемешивает его в чашке. Рвались судьбы и семьи. Люди расходились, погибали или выживали, надеялись, отчаивались, мечтали.
Так судьба соединила девчушку Натку, тоже оставшуюся без родителей, и этого хорошенького, брови вразлет, оглушенного взрывом, наполовину парализованного мальчика, о котором, по сути, некому было заботиться: у Митяя было много других дел. Одетые в лохмотья, неизвестно чем питающиеся, почти больные, эти дети гражданской войны мечтали о прекрасном будущем, где у всех детей будет много хлеба и у каждого будет мама.
Натка заботилась о мальчике – его звали Иван – как о собственном брате. Иван выздоравливал, стал даже ходить. Не проходило только заикание.
Солнце стояло уже высоко. Они сидели на телеге и разговаривали, как всегда о будущем. Вдруг из-за кустов появился странный взлохмаченный человек с бородой. На нем был длинный толстый больничный халат, а на голове венок цветов. Они сразу подумали, что это, несомненно, один из тех сумасшедших, которых недавно распустили из психиатрической лечебницы в городе, так как кормить их было нечем.
Натка и Иван не испугались: в своей жизни они навидались всего. Иван нащупал под сеном острый как бритва нож, приготовившись к защите.
– Дети, – сказало это чучело, – вы откуда?
– Мы здешние, – тихо сказала Натка. – А вот вас, уважаемый Вакх, мы никогда здесь не встречали.
– Боже мой, – пробормотало чучело, – они знают, кто такой Вакх… дети войны… верно, из семей интеллигенции… Что за времена пошли…
И уже обращаясь к Натке и Ивану, продолжил:
– Я не Вакх, я – поэт. Вы знаете, что такое поэзия?
– Мы-то? Знаем, – сказала Натка.
Иван произнес, все еще заикаясь:
– Лиру н-настрой, вин-ноцветного м-моря бог-гиня, солнца з-звенящего, к-кудри твои облаками, светло б-бегущими, словно стада, закр-рывая…
– Мальчик! – воскликнул поэт. – Чьи это стихи?
– М-мои… Это подражание Гомеру – сказал Иван.
– А еще у тебя стихи есть?
Иван поглядел на Натку.
– Сколько можно дуть в з-золотые дудки,
Верить в придуманное кем-то слово «вечность»?
В-вечность – это паук, соткавший паутину для солнца.
Вечно лишь то, что ничто не вечно.
– Послушай, – сказал «сумасшедший». – Это – настоящая поэзия. Дай руку, я расскажу тебе твою судьбу.
Он схватил руку мальчика и долго вглядывался в ладонь.
– Так, – сказал он наконец. – Вот линия судьбы. Удивительно! Ты будешь настоящим писателем. Будешь крупным ученым. Ты подаришь человечеству великую мечту. Как тебя зовут?
– Ив-ван.
– А тебя? – поэт обратился к девочке.
– Натка.
– А ты, Натка, что нам представишь?
– Я? Я ничего не умею. Разве что танцевать. Когда я была маленькая, моя семья жила в Петрограде, и меня водили на балетные курсы по системе Далькроза.
– Вот как? По системе Далькроза? Это великий человек. И чему же ты там научилась?
– Я станцую вам из «Весны священной» композитора Стравинского…
Натка встряхнула темными волосами.
– Эх, нет пачки и пуантов. Да и музыки нет… Ну ничего, можно и так.
Она скинула сарафанчик и танцевала в тишине.
В какой-то момент, во время прыжка девочка застыла в воздухе на несколько секунд. Казалось, тяготение планеты не властно над тоненькой белой фигуркой. Время остановилось. Потом она одела сарафанчик и доверчиво посмотрела своими темными глазами на странного поэта, ожидая его оценки.
– Ты – само совершенство, девочка. Ты будешь знаменитой балериной, – с огромным уважением сказал незнакомец. Он взял ее руку и долго смотрел, и взгляд его постепенно мрачнел.
– Я не хочу ничего говорить тебе о твоей судьбе, – сказал он наконец. – Не каждому нужно ее знать.
Иван был просто потрясен. Когда Натка танцевала, восторг охватил его. И на всю жизнь он запомнил и полюбил не только юную девочку, служительницу культа искусства, но и вечный образ Женщины, как бы невидимо сквозившей в этом удивительном танце…
– Прощай, Иван. Прощай, Натка, – сказал этот странный человек. – Запомните: я – поэт и художник. Зовут меня Максимилиан Волошин. Приходите в гости. Если же мы больше не свидимся, знаю: через много лет ты, Иван, придешь сюда опять. Во-он там, на горе ты вновь найдешь меня…
И «сумасшедший» исчез в кустах.
– Так это – он! – сказал Иван.
– Кто – он?
– Тот странный поэт, что живет у м-моря в доме, похожем на корабль. – Говорят, он еще и предсказатель… Ну и напророчил он н-нам. Наверно всем что-то такое приятное г-говорит. А ты и правда – очень, очень красивая… Ты – настоящая танцовщица.
Иван улыбнулся и посмотрел на Натку. В тот же миг и она посмотрела на него и покраснела. И в ее глазах промелькнуло странное выражение. Это было с Иваном впервые, но в его долгой будущей жизни он встречался с таким взглядом всего несколько раз. И он только потом, через много лет, вспоминая этот взгляд, догадался, что кроме удивления и благодарности он означал возникающую влюбленность.
Они вышли в степь. Солнце пронизывало высокую траву.
– Послушай, – сказала Натка, – ты еще утром обещал дать мне прочитать твой рассказ. О чем это?
– Это н-наполовину мечта. Это о том, какими были бы мы с т-тобой, если бы жили в будущем…
– Когда? В каком году? – спросила она.
Он умолк, погруженный в расчеты.
– Примерно в… три т-тысячи шестисотом…
– Ого!
Иван и Натка бродят среди развалин. Вдали старинные городские стены, змеей спускающиеся к морю, полуразрушенные башни с бойницами.
Открыв скрипучую дверь, они входят в храм, заброшенный как и все здесь в войну. Странный храм, с большими окнами, непрочно закрытыми деревянными ставнями.
– Ната, – говорит он своей спутнице. – Давай откроем окна!
– Давай.
И они бросаются наперегонки раздирать заржавленные ставни. Работа нелегкая. Когда она закончена, оба торжественно взявшись за руки, в шутку изображая из себя молодых на свадьбе, вновь входят в храм. И – застывают в середине…
Им кажется, что они вошли не в церковь, а в икону, потому что на стенах нарисованы странные картины, вытянутые фигуры людей с нимбами, Страшный Суд, Богоматерь у колен сидящего на троне Христа, вдали – те же башни и стены…
– Иван! Мне нехорошо, – прошептала девочка.
Он вытащил ее наружу и всматриваясь в посеревшее лицо подруги, вдруг испугался… Но через пару минут Натка открыла глаза и сказала тихо и торжественно:
– Знаешь, я была в этом храме много-много лет назад. Я была здесь не одна, с артелью иконописцев, и мы писали эти фрески. Тогда мне было лет двадцать пять, и я была мужчиной…
– Ты смеешься?
– Нет. Я это помню так же ясно, как и то, что живу в Коктебеле, и что сейчас 1921 год. Тогда же меня звали Феофан… Я приехал из Ромеи с каким-то поручением, смысл которого помню смутно. Но только что-то очень важное. Очень-очень. Поверь мне, я не выдумываю ничего. Мне кажется, мне и моему великому спутнику было поручено… только не смейся… содействовать созданию целой страны, союзницы Византии, Московии. Для этого мы и шли в Москву. Наверно, во мне проснулась память моих предков. Недаром бабушка рассказывала, что мой род – профессиональных иконописцев.
– И как же звали твоего спутника?
– Феофан. Ты, наверно, думаешь, что я выдумываю…
– Я верю. Но знаешь что? Пойдем к дяде Митяю, он ушел утром на рыбалку, и меня с утра звал на обед. По-моему, у тебя был голодный обморок…
Время шло, и вот – настала пора расставания…
Некогда знаменитый художник Айвазовский, поселившийся в Феодосии, построил железную дорогу, которая шла прямо по берегу, и пассажиры, приезжающие и отъезжающие, долго видели Море, встречая его или прощаясь. Иван уезжал в Питер – учиться. Натка – на другом поезде – уже ехала в Москву, где жила ее тетя. Они договорились встретиться вскоре, и, наивные дети, даже не поцеловались, стесняясь, при расставании.
Они не знали, что расстаются навсегда. Что уже спущен на воду катер, на котором через несколько лет веселая компания ленинградской молодежи отправится на пикник. Что он закончится принятием большого числа разнообразных спиртных напитков и ночным купанием. А утром, когда все соберутся, чтобы ехать назад, окажется, что молодой девушки, балерины, восходящей звезды балета, Натали Ивановой, среди них нет.
Прибывшие на место милиционеры, вытащили ее тело из воды, и было записано в протоколе: «Смерть от сердечного приступа». Хотя у нее всегда было здоровое сердце. Годы были тревожными, разбираться особо было некогда.
Иван узнал об этом слишком поздно. Это стало для него ударом, незаживающей раной на всю жизнь. Он пытался самостоятельно расследовать все эти события, но следов не осталось, рассказы свидетелей были на удивление скупы… Говорили, что за ней пытался увиваться какой-то молодой сотрудник организации, даже название которой боялись произносить. Но она отказала ему, и он отомстил. Имя никто не мог назвать. Только однажды у кого-то вырвалось признание: «Да, подлец же он, этот Серега Малинин…». Но никакого Серегу Малинина Ивану найти не удалось. Он будто сквозь землю провалился.
– Кто он? Откуда он взялся? – спрашивал Иван в управлении ВЧК. – Может быть, известно, кто его родители? родственники?
Но никто не мог ответить ему на эти вопросы. Было сказано только, что Малинин – в долгой командировке, и искать его и ждать приезда назад нет смысла. Скорее всего, он останется там, куда его послала партия, и что он уже прибыл к месту своей новой работы.
На вопрос же, откуда он, рассказал ему старый чекист странную историю. Будто появился Сергей Малинин как бы из ничего. Своей биографии он не помнил. Словно бы какая-то болезнь отбила память этому человеку.
Его нашли как-то утром на вокзале. Он спал на лавке. Документов не было. Русским языком владел слабо. Стали подозревать, что он иностранный шпион. Так он попал в ВЧК. Сначала стал дворником, потом – буфетчиком. Потом его взяли на службу… Темная личность, но – талантливый стрелок. Без колебаний и какой-либо жалости расстреливал преступников. Так и остался. Теперь вот – перевели в другое место…
– Убил твою девушку, говоришь? Что ж, может быть. Могу поверить. Не хватает в нем, видишь ли, человечности. Но понимаешь, приятель, это ценный сотрудник. Никому ведь, даже среди закаленных большевиков, не хочется марать руки казнями. А он – пожалуйста. Так что не будут расследовать, и не настаивай. Сам попадешь в кутузку, откуда вряд ли и выйдешь… Ты понял, парень? Ну, пока – иди.
Глава вторая. Руна и Зуг Динг в Пещерном городе
Хрустальный мой цветок,
Серебряно-зеленый.
Других цветов так много на земле.
А ты один, как христианский бог.
Три лепестка, три лика, три иконы.
Вся церковь – на столе.
Три месяца у Моря – летние каникулы – Руна собиралась провести в одиночестве. Точнее в обществе книг. В прежние времена ей, владеющей скорочтением, потребовалось бы целая библиотека – при мысли об этом Руне вспоминался древний монах, святой Иероним, который увез в пустыню, где предавался аскезе, огромную кучу манускриптов – предшественников печатных книг! Это был, наверно, самый начитанный монах в истории религий. Но еще в конце ЭРМ изобрели электронную бумагу, так что нынешняя «библиотека» помещалась в кармашек рюкзачка, а прочитать можно было любую книгу, написанную людьми за всю историю человечества.
Руна была любительницей чтения, и только и ждала возможности уединиться… И не ее вина, что буквально в первый же вечер ей привелось встретиться с таким же любителем уединенного чтения, совсем юным Зуг Дингом. Он словно бы поджидал ее, сам того не подозревая, на берегу тихой бухты Моря уже несколько дней, успел уже загореть и превратиться в драгоценную греческую скульптурку спартанского мальчика – не удивительно, что Руна ощутила явственный знак судьбы сразу, как только увидела Динга. А он, увидев, как Руна, подобно беломраморной Афродите, выходит из морских волн, просто лишился чувств от потрясения. И когда он очнулся, первое, что он увидел, была смеющаяся Афродита, брызгавшая ему в лицо холодной морской водой…
И тогда он с грустью подумал, что, верно, такой потрясающей девушке видеть обмороки сильных духом и тренированных, но беззащитных перед красотой, юношей ЭВК – не впервой. Руна воплощала в себе высшие качества, достигнутые долгой работой человечества над генотипом женщины – она была истинной Красотой Ненаглядной. И она действительно напоминала Афродиту, только была гораздо тоньше и более хрупкой.
Доверчивые к знакам судьбы, ласкаемые невидимым психологическим полем безопасности и заботы коммунистического общества, юноша и девушка неожиданно полюбили друг друга.
Днем, нежась на горячем солнце, сидя рядом на горячем песке, они вели долгие разговоры, открывая друг другу всю свою жизнь, готовя пищу, как первобытные люди. Зажигая костер по вечерам, читали стихи, обсуждали прочитанные книги, сами веря и одновременно не веря в наступившее в их жизни первое счастье…
По утрам, сварив на костре в соленой морской воде рисовые зерна и немного поев, умывшись, сделав гимнастику, поплавав немного, Динг и Руна приступали к чтению. Динг сидел в позе лотоса, как древний йог, соорудив из длинной ветки подставку для «вечной книги». И так как чтобы «перевернуть страницу», нужно было всего лишь подуть на нее, прилежно занимался пранаямой, йоговским дыханием. Страницы мелькали, как мотыльки.
– Ну, что – прочитал? – спросила Руна, когда Динг, закончив очередную книгу, грустно повернул к ней голову…
– Угу.
– Что это было?
– Древняя русская литература… Лев Толстой… «Война и мир». Жаль, что книга закончилась… Ты, конечно, читала…
– Да.
Море мерно шумело.
– Какая она была великая, эта русская культура, – сказала наконец Руна, вставая и указывая рукой на широкий морской горизонт, как будто сравнивая размеры России и этот простор. – Ничуть не менее великая, чем Древняя Греция! В начале ХХ века после Первой Великой Революции именно в России была сделана невиданная попытка поднять культурный уровень необразованных «низов» общества и уравнять их с «верхами». Думали, что культуру можно так же отнять и поделить, как вещественные богатства. Жгли усадьбы, воевали с соплеменниками. Заплатили огромную цену. В результате ничего не получилось: в конце концов высокую культуру перестали ценить, простой, не творческий труд восславили как нечто сверхценное. Поэзию заставляли служить пропаганде. Конечно, чтобы творить, надо что-то есть, но как раз в то время и происходила техническая революция, которая могла сократить физический и монотонный труд. И вот после смерти великой Ахма Това, классическая русская культура практически стала реликтом. Эрф Ром предвидел это. А еще раньше – выдающийся русский поэт Волошин, живший неподалеку, возле этого вулкана. Он и похоронен был здесь, на горе. Вот что он писал:
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет все – Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется… Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи…
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля – извечно те же.
Она возродилась потом, в эпоху Второй Великой Революции – продолжала Руна. – Но уже другая… Волошин – великий пророк. В ХХI веке в результате измененя климата и миграций, казалось, Россия вообще исчезнет с карты. Однако – о чудо! – возникло нечто новое: объединение восточных, южных, северных и западных славян. Славия. И это за 100 с лишним лет предвидел Волошин.
Всё, что живёт, и всё, что будет жить
Как солнца бег нельзя предотвратить —
Зачатое не может не родиться.
В крушеньях царств, в самосожженьях зла
Душа народов ширилась и крепла:
России нет – она себя сожгла,
Но Славия воссветится из пепла!
– Поразительно, – сказал Динг, – но ведь все так и произошло.
– Когда умирает культура, – продолжала говорить Руна, – падает мораль и страна распадается. Дело не в изменении климата и миграциях. Так происходило на протяжении всей истории. Люди теряли мотивы к защите родины. Крупнейшие государственные образования с мощной армией и, казалось бы, непобедимым оружием, проигрывали войны окружающим народам, растеряв чувство патриотизма. Не понимая, за что они сражаются. Нам, с нашей любовью ко всем культурам, трудно представить мышление людей ЭРМ. В те времена капиталистического упадка России все ценности заслонили деньги – всего лишь знаки, всего лишь кусочки бумаги и металлические кружочки, за которые можно было получить некие блага в мире, где всего не хватало. По-видимому, в те годы русские люди не понимали великой глубины своей же собственной уходящей культуры. Старинные здания, имевшие высокую художественную и историческую цену, разрушали, чтобы построить безвкусные особняки для привилегированных вельмож и доходные гостиницы. Кому же захочется все это защищать ценой своей жизни?
– Я хочу увидеть место, где был похоронен этот поэт, – сказал Динг. – Ты говоришь – это рядом?
– Ты можешь увидеть даже отсюда. Во-он та далекая гора, полускрытая скалой.
Динг встал. Лучи солнца огоньками зажглись в его глазах.
– Нет. Надо пойти туда самому, взобраться на гору и посмотреть своими глазами.
– Я вспомнила конец стихотворения. Вот он:
Поэтому живи текущим днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
. – Великая поэзия! И ты прекрасно читаешь. И все-таки – какая грусть охватывает и от этих стихов, и от этого пейзажа… От сознания гибели великой культуры, пусть и временной… Послушай, Руна! Ведь мысль, выраженная в этом стихотворении, – это не названное, но точное предвидение генной памяти, генетического единства всего человечества, нет, что я говорю – всей биосферы! Открыв это в себе и своим соотечественникам, Максимилиан Волошин подарил им счастье ноосферного миропонимания, философии, которая с тех пор превратилась в нашу веру, поддерживающую людей в борьбе против инферно…
Они уже шли босиком по пыльной дороге, а Динг, воодушевленный стихами, все продолжал говорить о Ноосфере, о радости быть заодно со всеми живыми существами на Земле, о счастье жить в мире единого человечества, где давно уже нет войн.
– А Татьяна в конце тоже Онегина очень сильно любит, но она побеждает любовь, правда совсем по другой причине – неожиданно сказала Руна, вернувшись к разговору, который они вели день назад.
– Это так, – быстро ответил Динг, который, как оказалось, думал о том же. – Татьяна не могла бросить мужа, героя войны 1812 года. Это было бы невозможно и ни для кого из нас. И она гасит в себе любовь, оскорблениями прогоняет любимого, а ведь это необратимо: дворяне не прощали оскорблений… Может быть, она на самом деле уже не любила Евгения? Ведь со времени их предыдущей встречи прошло три года…
Он помолчал немного. Потом воскликнул:
– Почему же в мире было столько несчастной любви? Ведь если один человек любит другого, то он притягивает к себе ответную любовь.
– Этот же вопрос я задавала своему ментору Шун Велу…
– И что он ответил?
– Он сказал, что любовь таинственна, – и даже нам, с нашей нынешней психологией и знанием механизмов мозга понять в ней ничего невозможно. Настоящая высокая любовь – это огромное чувство, которое человек проносит через всю жизнь. И становление настоящего человека без воспитания в нем способности к большой любви невозможно. Сближение в браке, воспринимаемое как взаимная победа, часто убивало тайну и романтику. Корабль любви разбивался о быт. Уже не говоря о невзаимной любви. Шун не сказал ничего нового – этому нас учат буквально с детских лет, но это звучало в его устах особенно проникновенно. Без возлюбленной мужчина не станет творить. Без любви никто не совершит подвигов в защиту Отчизны а теперь – во благо человечества…
Знаешь – любовь, как и йога высоких ступеней и, скажем, подчинение Судьбе своих действий – требуют служения. Служение высшему – вот чего не хватало людям. В древнем обществе любовь, разрушающая основы единства рода, запрещали, с ней боролись. А потеря смысла жизни компенсировалась религией, любовью к абстракции. Бог – это замена любимой или любимого, если любовь земная запрещена. Интуитивно люди чувствовали огромную ценность любви, но лишь единицы говорили об этом. Как странно: вот слова Иисуса, которого многие считали Богом в те времена – «Царство Бога между вами»… Это, кстати, делает ненужной религию, потому что это и есть религия. Древние индийцы понимали это лучше европейцев. Знали, что даже секс – священнодействие, прикосновение к высокому началу человека. Любовь – разговор богов. «Вы – боги», – сказал Иисус, основатель их религии, но кто понял эти слова в те времена?
– Чему же надо служить? Великому Разуму Космоса? – спросил Динг.
– Конечно, ведь ничего более высокого мы не знаем. Но это – самый дальний круг. А ближе – людям, близким и далеким – так как это единственное на Земле проявление Разума Космоса… И – животным, так как они чувствуют все как люди.
На самой вершине горы среди буйно цветущей растительности стояло дерево. Под ним виднелась мраморная плита. Расчистив ее руками, Динг и Руна увидели древние буквы. Переводчик девятиножки (робота-слуги) мгновенно перевел текст со старорусского.
Гаснут во времени, тонут в пространстве
Мысли, событья, мечты, корабли…
Я ж уношу в свое странствие странствий
Лучшее из наваждений земли…
– Какое чудесное видение! – сказал Динг.
– Смотри! – воскликнула Руна, – Во-он там, вдали на берегу, стоял некогда дом поэта. И на крыше была смотровая площадка. Надо как-нибудь прийти туда вечером, посмотреть на пламя заката, его отражение в воде залива – ведь стихотворение об этом… «Странствие странствий» – это странствие души, памяти генов через поколения и века, куда поэт в качестве ценнейшей покажи собирался взять это прекрасное видение.
– Что это за камни здесь, на плите?
– С давних пор принято приносить сюда морские камни. Частицы стихий: земли, воздуха, воды и огня соединяются здесь…
– А это? Что это? Какое-то каменное ложе?
– Жена поэта, – ответила Руна, – не хотела уходить от могилы, ей построили здесь это каменную кровать…
– Наверно, это и есть настоящая любовь…
Они вдруг увидели, что солнце как бы застыло в небе, перед тем как зайти за гряду голубых, синих и черных гор. Время остановилось. И еще они увидели, как цепочка людей взбирается на гору, неся впереди гроб с телом поэта…
– А знаешь, Руна, – у меня вовсе нет ощущения, что здесь – место смерти. Нет! Скорее, наоборот. Это место жизни! Я читал, что сам Эрф Ром упоминает его в одном из своих романов…
– Да. Но он не называет имени поэта.
– Почему?!
– В те времена это было не безопасно. Во всяком случае, книгу могли не издать.
– Почему?!
– Потому что поэты всегда в истории говорили правду. Если были настоящими, конечно. А правда была не нужна сановникам от мнимого социализма, они боялись истины. Вот они и скрывали ее. Ведь здесь в начале ЭРМ творились ужасные беззакония…
– Значит это общество было инфернально. Если бы оно существовало сейчас, Великое Кольцо имело бы право на активное вмешательство. Сокрытие или запрещение информации, касающейся развития человека – это единственное условие, разрешающее межпланетное вмешательство, даже если требуется выборочная наркотизация людей, наделенных властью. Запрет на такую информацию – самое тяжкое преступление.
– Конечно, – ответила Руна, – но в те годы люди еще ничего не знали о существовании Великого Кольца, как и Великое Кольцо о них. И произведения многих писателей и поэтов сохранилась лишь благодаря тому, что их тайком переписывали хорошие люди. Даже романы Эрфа Рома были под запретом.
– Неужели? Это трудно даже себе представить!
– Тем не менее, это так.
Всю обратную дорогу Зуг Динг молчал. Было ветрено. Шумели колеблемые ветром трава и кроны низких деревьев. Где-то вдали бухало море, расплескивая пену. Зуг Динг думал о том, как много страданий перенес этот мир, как много сломанных судеб, горя и страха прошло здесь, на полуострове, горестной чередой и круговертью. Только эти вечные камни, вечное Море, казалось, остались столь же прекрасными, как и в миг своего возникновения в далекие эпохи Земли. Однако он помнил из курса истории и другое. Времена, когда Море выбрасывало на берег мусор, слипшиеся пакеты и грязь. Уберите за собой! – как бы говорило Море, но люди садились в свои несовершенные автомобили и уезжали в дымные и грязные города…
«Какой уязвимой может быть красота, – думал Динг. – Особенно красота хрупкая и нежная. Даже сейчас, в эпоху заботы обо всем, что отличается от среднего. Что же говорить о далеком прошлом, когда Стрелы Аримана без жалости косили красоту и оригинальность!». Он смотрел на Руну, и сердце его сжималось от страха и жалости, соединенных с острым, почти болезненным чувством гармонии…
Небо пожелтело, появились розовые облачка. Слева показался месяц, справа – над огромной горой вулканического происхождения повис красный шар Солнца: два глаза природы, которыми она смотрит на маленьких человечков внизу.
– Руна! – кричал Динг, – Руна! Ты похожа на фонарик!
Она вышла из воды и села рядом на мелкую гальку. Он нежно обнял ее и она повернула к нему грустное улыбающееся лицо:
– Я хотела бы иметь ребенка…
– Я тоже, хоть считается, что я слишком юн, чтобы быть отцом.
– Мы живем не в древнем мире: детей отдают обществу, едва они выйдут из грудного возраста. И потом мать общается с ребенком гораздо чаще, чем отец.
– Мне кажется, это неправильно, – сказал Динг. – Никто не сможет заменить ребенку нежности матери и примера отца, ведь их любовь «запрограммирована» в генах…
– Зато отношение родной матери слишком эмоционально, причем как с плюсом, так и с минусом. Хотя все мы учимся сдерживать свои эмоции, они неизбежно прорываются в таких случаях… Из глубины истории идет традиция авторитарного воспитания. В это трудно поверить, но в далеком прошлом матери и отцы били детей за мелкие провинности или за недостаточное, как им казалось, почтение. И даже если здоровье ребенка не страдало, это навсегда калечило его психику. Известно, сколько терпения требуется для воспитания детей. Этому долго учатся. Кстати, Динг, я прошла педагогические тренинги и могла бы работать педагогом. Наш ребенок не был бы одинок.
