Ты слышишь?

© Евгений Башкарев, 2020

ISBN 978-5-4496-9966-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

Визит

Когда в дверь постучали, Мария Александровна Фетль проверяла очередное сочинение, посвященное Дню матери. Под конец рабочего дня она устала от криков учеников и заперлась в своем кабинете, чтобы никого не слышать и ни с кем не разговаривать. Это было ее время, за которое она успевала сделать то, что не успевала сделать за весь день.

Некоторые сочинения она читала с удовольствием. Ей нравились свободные темы, потому что в них скапливалось больше мыслей самих учеников, нежели содранных готовых текстов из интернета. Если стилистически сочинение было написано грамотно, она пропускала орфографические ошибки.

Конечно, она их видела! Просто не хотела терять нить повествования. Она читала дальше, до конца, потом выделяла пару незначительных ошибок и ставила оценку. Фетль считала, что если ученик пишет сам, большая часть его умственных способностей уходит на то, чтобы воплотить идею, а не следить за орфографией. Поэтому на мелкие огрехи она закрывала глаза.

Впрочем, детям она прощала не только небольшую безграмотность. Если в школе случались проблемы из разряда «кто-то кого-то толкнул или побил», все тут же бежали к ней жаловаться. Мария Александровна разбирала скандал за скандалом, за что ее любили не только дети, но и их родители. Рабочий день казался ей сказкой, когда за окном темнело, а в ее кабинет никто не стучался, чтобы сообщить, что мальчики курят в туалете, а девочки хамят учителям.

Сегодня не случилось ни первого, ни второго, но в кабинет все-таки постучали. Фетль вздохнула, отложила тетрадь и пошла к двери. Она даже не пыталась предсказать, что кто к ней пришел. Она устала до такой степени, что никого не хотела видеть. Открывая замок, завуч думала: что бы ни случилось, она не задержится в школе ни на минуту. Проблемы все равно никуда не убегут, какой бы скоростью их решения она ни обладала.

Увидев на пороге кабинета мужчину с серым, как скала, лицом, Мария Александровна почувствовала испуг. Почему-то это лицо напомнило ей о неприятностях, и, хотя мужчина еще не произнес ни слова, Фетль уже ощутила себя на педсовете, где ей все время приходилось отчитываться, нежели что-то предлагать.

– Здравствуйте! – произнес он, не сдвигаясь с места.

Мужчина напомнил ей бродячего проповедника, наставляющего христиан на путь добра, с той лишь разницей, что ничего доброго в нем она не видела. От него веяло холодом и суровостью, а его взгляд сверлил в ней дыры.

Мария Александровна почувствовала себя голой и глупой одновременно. На всякий случай она незаметно поправила блузку и пригласила мужчину в кабинет. Она подозревала, что он отец или дедушка одного из учеников, не поладившего с ребятами из старших классов. Пока Фетль шла к столу, на котором лежала кипа непроверенных сочинений, мужчина сделал ровно два шага от двери и остановился.

– Вы могли бы присесть. – Она указала на ряд выставленных стульев.

– Благодарю, – проговорил мужчина, но не продвинулся вперед. – Я пришел к вам по очень важному делу.

– Да, конечно. – Она сделала вид, что озадачена и слушает его так же, как свою директрису.

Фетль не стала упрашивать собеседника занять сидячее положение. По ее мнению, все мужчины делились на две категории: упрямые и бестолковые. К какой из вышеуказанных категорий относился странный джентльмен, она не знала. Глаза его не двигались, но очевидное сосредоточение в них наводило на мысль, будто она была в чем-то виновата.

– Я никогда не просил людей о таких вещах. – Он поправил ворот пальто. Говорил, как будто свысока. – И, скорее всего, моя просьба покажется необычной. Однако я вынужден принять любой ваш ответ…

Он сделал паузу, но Фетль от этого еще сильнее запуталась.

– Вы готовы меня выслушать?

Мария Александровна потянулась за кружкой остывшего чая. Сделав два глотка, она посмотрела на мужчину в пальто. Она хотела предложить ему раздеться, но позже решила, что у такого строгого, уверенного человека есть свое мнение, как располагаться в чужом кабинете. И, если бы он хотел снять пальто, он бы уже это сделал.

– Извините, но обычно, когда незнакомые люди приходят ко мне в кабинет, они представляются или хотя бы называют фамилию своего ребенка. – «Или начинают орать тебе в лицо, показывая, кто здесь отец», – подумала она про себя. Последнее случалось чаще. – Так легче общаться. Меня зовут Мария Александровна. Я заведующая по учебной части и, к несчастью, из-за особых правил нашей школы вынуждена заниматься всеми воспитательными вопросами, как с детьми, так и с их родителями. Кто вы?

Она чуть повысила голос, но на поведении мужчины это никак не отразилось.

– Мое имя Освальд, – изрек он, и точно поставив точку.

Фетль слушала. Вкус чая был настолько противным, что она отставила кружку.

– И… что же случилось, господин Освальд?

– У меня умер отец, – сказал мужчина в пальто и словно растоптал горечь, скопившуюся в просторном кабинете.

– Примите мои соболезнования. – Мария Александровна пожала плечами, не зная, как продолжить разговор.

– Благодарю, – ответил Освальд. – Но я пришел получить от вас нечто большее.

Фетль взяла ручку и принялась вращать ее между пальцами. Даже разговоры с неугомонными родителями проходили в более радужных тонах. Сейчас ей казалось, будто ее испытывали.

– Мой отец отучился в этой школе всего четыре года, – продолжил Освальд, окидывая суровым взглядом стены кабинета. – Потом его позвали на войну. Но он не воевал.

– Почему же?

– Он попал в плен, когда немецкие войска захватывали Польшу.

– Вы поляк? – спросила Мария Александровна. – Точнее… вы или ваши предки были из Польши?

– Да. Вы верно догадываетесь. Плюс мое имя не подходит к русской культуре. Я считаю себя поляком, потому что мать и много других родственников до сих пор живут в Польше. Но мой отец никогда не был поляком. Он родился в Новороссийске, дал мне русское образование, и… так получилось, что я свободно говорю на двух языках, имею два паспорта и живу на две страны.

– Ваш отец прошел войну? У него, наверное, есть звание?

– Нет. К сожалению, он не прошел войну. Он попал в плен. Потом бежал. Снова попал в плен. И снова сбежал. Он бежал от немцев трижды, и всякий раз, когда он совершал побег, немецкий лагерь горел.

– То есть…

– Сгорал дотла, – уточнил Освальд. – От него ничего не оставалось. Только выжженное поле и все.

– Он имел к этому…

– Я уверен! – промедлил он. – Он был необычным человеком. Что-то было в его руках…

Он помолчал. Фетль медленно обдумывала услышанное. После сочинений о матери истории про войну ее почти не захватывали. Они смотрелись, как бред ненормального.

Тут Освальд поднял голову выше и проговорил:

– Он мог зажечь огонь. Мог остановить ветер. Он многое что мог. Но недавно его не стало.

Фетль выпрямилась на стуле и только сейчас заметила, что ручка исчезла из ее пальцев. Она окинула стол в поисках предмета. Ручки нигде не было.

– Да, я… – В растерянности она замешкалась. – Чем я могу вам помочь? Вы говорили, что хотели что-то попросить. Хотя я даже не догадываюсь, чем могу помочь вам, занимая пост обычного завуча общеобразовательной школы.

– Вы можете все, – заверил он, и при этих словах Фетль испытала чувство тревоги.

Пальцы ног так и сжались в тесных туфлях.

– То есть?

– Как я уже говорил, мой отец учился в вашей школе четыре года. И ему здесь нравилось. Это место расположено на холмах. – Освальд повернулся к окну, откуда виднелся гребень горы Колдун. – Он любил эти холмы. И он наказал мне во что бы то ни стало вернуться сюда после его смерти. Мой отец хотел, чтобы здесь его похоронили и здесь же прошла поминальная служба по его усопшей душе.

– Что? – Глаза Фетль выкатились на лоб. – Постойте, постойте! Чтобы мы правильно друг друга поняли и не просили о безумных вещах… О какой поминальной службе идет речь?

– О самой обычной поминальной службе, сопутствующей самым обычным похоронам.

Фетль пришлось немного отступить.

– Вы понимаете, что это школа? Здесь учатся дети. Здесь проводят занятия и факультативы даже в воскресенье. Если родители узнают, что в школе проходят поминки, я… Я не знаю, что дальше будет.

– Нет. Вы знаете, – спокойно ответил Освальд. – Вы все знаете. И в ваших силах решить этот вопрос.

Фетль замахала руками. Она была готова услышать многое, но такое… «Поминальная служба в школе. Уму непостижимо!»

– Я понимаю ваши намерения, господин Освальд. Ваш отец хотел, чтобы его память почтили в школе, где он учился. Но и вы поймите меня. Это против правил и благоразумия. К тому же наша столовая способна вместить только сорок человек…

– Этого достаточно.

Фетль потянулась к телефону, подняла трубку, но тут же передумала.

– Как я понимаю, вашего отца похоронят на кладбище Кабахаха?

– Да, – ответил Освальд. – На старом кладбище. На самом верху.

Давно работая здесь, Фетль отлично знала местность вокруг школы. И задумалась, вспоминая ближайшие общепиты.

Школу от кладбища отделяло около километра, и дорога туда шла на подъем. Несмотря на короткий путь, на весенних субботниках ей с детьми приходилось ехать туда на автобусах, и за столько лет по обе стороны дороги она не видела ни одного ресторана, столовой или прочего закутка, где могли бы пройти поминки. Хотя, она помнила, что подобные заведения открывались. Но бизнес не приживался. Все вокруг кладбища рушилось. Единственным и наиближайшим пристанищем была семьдесят седьмая школа. Ниже, за крутым поворотом, дорога неслась к центру города, и найти общепит там проблем не составляло.

– Недалеко от школы находится замечательный ресторан, – сказала она после долгой паузы. Фетль посчитала, что если процессия двинется на кладбище на машинах, то им не составит труда спуститься еще на триста метров в сторону центра. Сущий пустяк. – Недорогой и с прекрасной обстановкой. Вам нужно проследовать до поворота, там будет вывеска, куда идти. Насколько я знаю, там проводят поминальные службы.

– Вы меня неправильно поняли. – Пальто на его плечах натянулось. – Мой отец хотел провести поминальную службу здесь. В вашей школе. И нигде больше. Я не могу идти в другое место, будь оно трижды лучше. Желание моего отца для меня превыше всего на свете, тем более что оно исходит из определенных причин.

– Из каких таких причин? – осведомилась Фетль.

– Этого я сказать не могу. Но вы должны мне верить.

– Я не понимаю. – Учительница встала со стула. Ей надоело смотреть на собеседника снизу вверх.

– Завещание, – произнес он. – Вы когда-нибудь держали в руках завещание, где указана последняя воля покойного?

– Нет.

– Оно у меня в сумке. Но я не вправе его показывать, потому что такова была его воля. Отец написал, что если его завещание не будет исполнено, в школе поселится… хаос.

Фетль согнулась пополам.

– Что? Хаос? Какой еще хаос? Вы… вы мне угрожаете? Вы – террорист? О каком хаосе идет речь?

– Я не преступник и никому не угрожаю, – последовал благопристойный ответ. – Я пришел с благой целью и прошу вашей помощи. Если вам интересно, о чем идет речь, могу сказать лишь одно: хаос поначалу будет незаметен для окружающих. Но потом о нем узнают все.

– Мне кажется, нам не стоит продолжать беседу. – Фетль почувствовала, что ее голос дрожит. – Поминальной службы в школе не будет. Однозначно. Я вам отказываю.

Мужчина в сером пальто сделал шаг назад. Его взгляд прошелся по углам кабинета.

– Мне очень жаль, что я доставил вам неудобство, – произнес он, словно и не было никакого разговора.

Фетль набрала в грудь воздуха. Ее сердце было податливым по отношению к обществу, но иногда люди просили о невозможном. Ей не раз приходилось отказывать, но никогда прежде она не ощущала такого желание пойти против правил. Ей было жаль господина с каменным лицом, и пусть она по-прежнему относилась к нему с осторожностью, после того, как он отступил, в ее груди словно разжалась пружина.

– Мне тоже очень жаль, – сказала учительница. – Я не могу вам помочь. Надо мной тоже есть начальство, и оно не одобрит вашу просьбу.

Освальд сделал еще шаг назад, после чего развернулся к выходу. Его широкая спина едва поместилась в дверной проем, настолько он был огромным. Но тут он вернулся, точно о чем-то забыл и сказал:

– У вас есть дети. Мальчик и девочка.

Бабочки вспорхнули в животе Марии Александровны. Лицо стало таким же серым и каменным, как лицо ее собеседника.

– Большую часть времени вы уделяете девочке, и вот вам мой совет: когда придет час, отвернитесь от нее и выслушайте своего сына. Он скажет вам очень важную вещь. Возможно, вы в нее не поверите. Но вам придется.

Фетль промолчала. Она с трудом понимала, о чем идет речь. Ее голова гудела и раскалывалась. А еще к ней подкрадывалось ощущение, что мужчина в сером пальто наводит на нее порчу.

– Пожалуйста, – повторил Освальд и положил на стол карточку со своим телефоном. Он сделал это почти незаметно, Фетль не опустила глаз, и карточка точно исчезла. – Послушайте его.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

Учительница рухнула на стул. Короткий, бестолковый разговор закончился, и теперь она чувствовала, будто ее вывернули наизнанку. Желудок сводили спазмы, во рту стоял привкус горечи, и настроение от пережитого дня было подобно сумраку, упавшему на город в момент солнечного затмения. Она смотрела на дверь, дверь смотрела на нее, и в таком положении Фетль просидела до тех пор, пока в кабинете не стало совсем темно. Чтобы не пугать случайных посетителей, Мария Александровна зажгла настольную лампу и в кружке с чаем увидела свою ручку. Она вынула ее, вытерла носовым платком и поставила в органайзер. После этого ее взгляд снова остановился. Она чувствовала в себе огромную дыру. Из головы не выходил странный собеседник. Она уже забыла его имя, но не его образ и взгляд. И подумала, что если этот господин придет к ней во сне, то она не проснется.

И все же Фетль была уверена в правильности своего решения. Поминальная служба в общеобразовательной школе – это нонсенс. Она представила, что будет после того, как поминки закончатся, и ее охватил озноб. Телефон разорвется от звонков родителей в первый же день. Претензии посыплются, как яблоки в плодовый год, и чьей-нибудь маме обязательно придет в голову написать заявление в полицию.

– Как он сказал? – проговорила Фетль в полной тишине. – В школе поселится… хаос?

«Еще неизвестно, какой хаос поселится в школе, если поминальная служба здесь когда-нибудь произойдет», – подумала она.

Сил на сочинения не осталось. Она закрыла тетрадь и встала из-за стола.

– Хочу домой, – протянула Фетль. – Я устала. Если кто-нибудь скажет мне хоть слово, я просто пошлю его… обратно. Пусть приходит завтра.

Она собрала свою сумку и выключила настольную лампу. Перед выходом она вспомнила про свой внешний вид. Справа от двери висело зеркало, где чаще, чем Мария Александровна, крутилась только ее дочь. Диана училась на первом курсе в институте юриспруденции и заходила к ней почти каждый день, чтобы взять денег, поесть или распечатать какой-нибудь документ. И всегда крутилась перед зеркалом. Задом, передом, боком, позируя, словно перед фотоаппаратом. Иногда Мария Александровна думала, что если бы не это зеркало, дочь вообще не заходила бы к ней на работу.

Она включила большой свет и посмотрела на свое отражение. Утром она выглядела гораздо лучше. Сейчас ее лоб вспотел, лицо было чудовищно красным, блузка сидела, как на боксерской груше, а тесная юбка перекрутилась и топорщилась, как нос корабля. Оправившись, Фетль покинула кабинет. Сегодня день закончился раньше пяти тридцати вечера, и она торопилась домой. Ей страшно хотелось увидеть детей. Тяга была такой, словно она не видела их долгие годы.

Глава вторая

Рома Фетль и Антон Дикий

В холодное время года Новороссийск становился серым и безропотным. С гор спускался ветер, небо затягивали тучи, улицы поливал дождь. С высоты птичьего полета почти нигде не просматривались цвета, кроме оттенков цементной пыли. Но, вопреки безличию города, холмы, где располагалась школа №77, ежегодно имели один яркий, красочный период. Он наступал ранней осенью и заканчивался с приходом первых морозов. То время, когда лес в низовьях начинал желтеть и терять листву, а пустоши, ныне занятые виноградниками, превращались в огненные долины, знал каждый, кто бывал в школе или двигался по улице Осоавиахима в сторону кладбища Кабахаха.

Надо заметить, что осень была желтой только для низовий и виноградников. На склонах и вершинах холмов росли вечнозеленые леса. А в лесах, по бокам извилистой дороги, жили люди. Крохотные домики виднелись с верхних этажей школы. Многие из них были брошены, а те, что еще оставались заселенными, были ветхими и разбитыми. Город с ними не считался, и жилье на холмах ничего не стоило.

В семьдесят седьмой школе училось около десятка ребят из домов, расположенных высоко на холмах. Их родители были обычными рабочими. Они вставали рано утром, чтобы пешком спуститься вниз, к улице Осоавиахима, где находилась ближайшая остановка маршруток, и добраться до своего рабочего места. Каждый день они преодолевали путь в гору и с горы, по затратам сил равный пути через весь Верхнебаканский перевал. И так десятки лет подряд: дети ехали в школу, взрослые в город, а их дома старели и осыпались, словно сама земля толкала их к обрыву, освобождая подножие горы Колдун от мусора.

Детей с холмов в школе недолюбливали. Учителя относились к ним плохо из-за слабой успеваемости, одноклассники считали их странными из-за нежелания открываться коллективу. Они были замкнуты и молчаливы. Общались, в основном, друг с другом и избегали школьных мероприятий. Над ними регулярно издевались дети из более состоятельных семей. Они называли их инопланетянами и потешались над их внешним видом и умственными способностями. Иногда дело доходило до драки, и никто из учителей не пытался уравнять права тех и других. Дети с холмов были своего рода изгоями, переносящими это клеймо из поколения в поколение.

У Ромы Фетля, сына завуча школы, был друг Антон Дикий. Они учились вместе с первого класса, и, несмотря на то, что Дикий жил на холмах, лучше друга в своей жизни Рома не встречал. Антон был из малоимущей семьи. Мать его скончалась от диабета, когда ему исполнилось два года. С тех пор его воспитанием занимался отец, появляясь дома только пару раз в неделю из-за тяжелой работы в порту. Долгое время Дикий рос вдали от общества, вследствие чего приобрел много воображаемых друзей и пошел в школу только после одобрения психолога. Первые три года, как и ожидалось, он демонстрировал уровень умственно отсталого ребенка. Отцу и преподавателям стоило огромных усилий сохранить его успеваемость на минимальном уровне, чтобы он мог перейти в следующий класс. Все это время его регулярно задирали старшеклассники. Его портфелем играли в футбол, шапкой вытирали подоконники, а девочки давились со смеху с его несуразных брюк и туфель, которые Дикий носил несколько лет подряд. На жизнь в школе он никогда никому не жаловался, но иногда ему доставалось так крепко, что он был вынужден пропускать уроки. Рома хотел ему помочь, но рассказать обо всем маме не мог. Дикий ему запрещал: он ненавидел, когда его жалели. Частые стычки с неприятными компаниями побудили его пойти в секцию бокса, куда он впоследствии затащил и Рому.

В шестом классе у Ромы и Антона был единый стимул заниматься боксом: они хотели постоять за себя. Тренировки и совершенствование навыков в личных поединках стали их защитой от ребят из параллельных классов. К занятиям в спортзале они относились куда серьезнее, чем к школьным предметам, и очень быстро бокс овладел ими, как тяга к превосходству, что оказало непосредственное влияние на взаимоотношения с товарищами по классу. У Ромы и Антона поменялось мироощущение, и каждый из них почувствовал себя с развязанными руками.

Тогда же среди боксеров у них появился кумир. Им стал Александр Поветкин.

Бои Русского Витязя они смотрели по телевизору в прямом эфире. После трансляций обсуждали каждый опасный момент, даже если бой заканчивался, едва успев начаться. Поветкин был для них символом, звездой и образцом мужества. Благодаря тому, что единственный бой, который Поветкин проиграл, ребята так и не увидели, этот боксер стал для них таким же примером стойкости и благородства, каким когда-то был Брюс Ли.

Папа Ромы говорил, что если бы тот родился на десять лет раньше, таким же примером для него стал бы Владимир Кличко. Кстати, отец не раз говорил Роме, что Кличко и был тем самым, кто вывел Поветкина из ранга непобедимых. Но Рому это не интересовало. Шел две тысячи семнадцатый год. Поветкина обвинили в допинге. Над спортсменом повисла угроза дисквалификации, и теперь новости спорта Рома смотрел с трепетом и вниманием. Он переживал.

На очередном уроке биологии, где время замирало от скуки, он просматривал страницу «Вконтакте», где нашел хорошую весть: Поветкина оправдали. Суд не лишил спортсмена лицензии, и он готовился к следующему бою, намеченному на декабрь. Соперником Поветкина значился Кристиан Хамер.

От радости Рома вскочил, и его парта зашаталась. Он сжал кулаки, выдохнул и сел на место. Урок биологии продолжался. Все зевали и слушали, как учительница рассказывает о рибосомах и хромосомах. Кто-то за спинами других уже спал, уткнувшись головой в скрещенные руки, кто-то играл в телефоне, а кто-то был вынужден слушать учительницу, потому что сел напротив ее стола.

Итак, Поветкина оправдали, и настроение Ромы улучшилось. Душевное рвение запросилось наружу, как кишечные газы. Рома вытянул руку, учительница прекратила заунывную речь и подняла очки. Она никогда ничего не спрашивала, но дети знали: если кивнула в твою сторону, значит, она тебя заметила.

– Разрешите выйти! – попросился Рома.

Разумеется, он не имел срочной причины покидать класс, но урок был настолько нудным, а новость настолько горячей, что он не мог стерпеть. Рома хотел поделиться своими мыслями с кем-нибудь, выплеснуть из себя жар, пока не сгорел изнутри. Антон спал на другом ряду, скрывшись за спиной впереди сидящей девочки. Его соседка по парте не отрывалась от телефона, поэтому, когда Рома вышел из-за стола, сигнализировать ему было некому.

– Возвращайся скорее, – вздохнула учительница.

Рома не рассчитывал возвращаться вообще. Напоследок он еще раз посмотрел в сторону друга. Антон даже не поднял головы. Только его соседка по парте бросила мимолетный взгляд. Рома покинул класс и оказался в тихом коридоре.

Именно так начался самый жуткий этап его жизни.

Точнее, началом послужили не его шаги по коридору и не новость о том, что Поветкина оправдали. Просто сам Рома хотел, чтобы откуда-то начинался отсчет. И отсчет пошел сразу, как только он закрыл дверь кабинета биологии и неспешно направился в сторону лестницы. Он еще не решил, куда и зачем ему нужно идти. Сначала планировал повернуть к спортзалу, чуть позже ему захотелось спуститься вниз и выйти на крыльцо к прохладному осеннему солнышку. Он знал, что сейчас на школьном дворе было пусто. Но пустота придавала двору спокойствие и умиротворение. А в те моменты, когда рядом не было лучшего друга, Рома не прочь был провести время, рассматривая виноградники и длинные черно-желтые долины между холмов.

Он повернул к лестнице и спустился на первый этаж. В коридорах было тихо и прохладно. Осень в этом году слишком быстро оставила детей без тепла. Даже уроки физкультуры с начала октября проводились в спортзале, хотя по программе, как говорила мама, они должны бегать на улице до конца месяца. Рома проскочил мимо актового зала и вышел в вестибюль, откуда широкий коридор разветвлялся на три части: одна уводила в школьную столовую, другая – в гардероб, третья вела к парадной двери.

Здесь он ненадолго остановился и поднял голову к потолку. Он считал трещины. На первом этаже южного крыла их было множество, одна больше другой. Каждый год летом в школу приходили мастера и налепливали очередной слой штукатурки, чтобы скрыть разломы в стенах, но спустя пару месяцев все возвращалось на круги своя. Штукатурка сохла, трескалась и обсыпалась, и посетители, идущие мимо гардероба или по направлению к столовой, видели ужасные щели. В некоторые из них пролезал мизинец.

Трещины покрывали стены и потолки всего южного крыла здания. Дети к ним давно привыкли, а родители, посещающие школу раз в год, терялись в сомнениях и подозрениях. Они считали, что во всем виновато руководство. Миф о том, что деньги, собранные на ремонт, уходили кому-то в карман, имел такие длинные корни, что обрубить их не мог никто. Рома же был другого мнения. Даже глупый поймет, что трещины в стенах образовывались из-за оседания фундамента. А фундамент одними деньгами не укрепишь. Каждый год все надеялись, что новый ремонт будет успешнее предыдущего. Но школа рушила их надежды: трещин становилось все больше и больше.

Рома опустил голову и поплелся к гардеробу. Он не испытывал жалости по отношению к зданию. Школу он не любил и желал ей развалиться как можно скорее, пока он не успел ее закончить.

В тот момент, когда Рома услышал странный звук, он думал о том, как пересидеть шестой урок. Он хотел гулять. Душа требовала свободы. В своей школе Рома натерпелся всякого, но как только его пробирала тоска, ему становилось так плохо, что он начинал мечтать. Улетая из реальности, он находился в более удобном для себя мире. Здесь и девчонки были рядом, и бои с соперниками оканчивались в его пользу, и верных друзей хватало. В своих мечтах Рома не чувствовал себя одиноким. Он был победителем, укротителем и просто человеком, чье присутствие необходимо обществу. Иногда он даже улыбался, размышляя о том, какой красочной была бы жизнь, если бы все было так, как в его мечтах.

Он свернул за угол и вдруг услышал шум. Вначале ему показалось, что у него просто заложило уши. Во всяком случае, виски что-то сдавило, и в глазах появились неопознанные летающие круги. Рома остановился.

Шум не исчез, лишь поменял тон. Теперь он стал более низким, как будто поймал необходимую частоту. Под его натиском стены начали раздвигаться, и Рома подумал, что, если так дальше пойдет, через пару минут выходить из школы ему не потребуется. Школьный двор сам заберется внутрь.

Он сделал несколько шагов в сторону гардероба. Неприятное давление в ушах уменьшилось, но не намного. Он по-прежнему слышал тонкую волну звука, причиняющую такой дискомфорт, словно его держали вниз головой и раскачивали, как шар для боулинга перед броском. От острых ощущений Рома поморщился. Он зашел в гардероб и быстрым шагом двинулся за своей курткой. Каждый год он вешал куртку в разных местах, выбирая те крючки, куда максимально доставал его рост. На выходе из гардероба он заметил вахтершу, в чьи обязанности также входили звонки с урока на урок.

– Извините, – обратился к ней Рома, – вы слышите что-нибудь?

Бабушка оторвалась от книжки и посмотрела сначала на часы, потом на него:

– Что?

– Звук. – Рома поднял палец вверх. – Такой… необычный звук.

– Какой звук, дружок?

– Такой… – Рома замямлил, потому что и сам не знал, из каких компонентов состоит то, что он слышит. – Противный. Нудный. Раздражительный.

Вахтерша усмехнулась.

– Я уже лет десять мало что слышу, – сказала она, указывая на блестящую колбу школьного звонка. – Когда у тебя над головой по двадцать раз в день ревет эта штука, все звуки кажутся одинаковыми.

– Звонок здесь ни при чем. – Рома накинул куртку на плечи. – Я слышу… как будто…

Звук неожиданно стал тоньше, и он наконец-то нашел ему определение:

– Как будто поют много голосов.

– Нет, дружок, – ответила бабушка. – Такого я не слышу.

– Но… – Рома нахмурился.

По мере того, как звук усиливался, словно зазывая его за собой, он чувствовал, что желание покинуть школу теряется. Он уже не хотел выходить на крыльцо, смотреть на пустые низовья и любоваться лысыми виноградниками. Его внимание сосредоточилось на необычном ощущении, которое подходило под описание «Я слышу то, что не слышат другие». Или же бабка просто была глухой. Этого Рома тоже не исключал.

– А ты куда собрался? – вдруг осведомилась вахтерша.

Она прищурилась, а Рома покрылся мурашками при мысли, что бабка сболтнет маме лишнего. Несмотря на далеко не лучшие успехи в учебе, большая часть учащихся уроки не пропускала, и редко кто бродил по коридорам без дела. Поэтому любой приход в гардероб за курткой воспринимался как нечто особенное.

– В туалет.

– Зачем тебе в туалете куртка? В школе не холодно.

– Это вам кажется. – Рома не хотел ждать, пока бабка его раскусит. Он догадывался, что ей уже давно надоело читать роман. Но поговорить было не с кем, а рабочий день еще не заканчивался. Вахтерша отодвинула книгу и повернулась вполоборота, чтобы не утруждать больную шею лишним напряжением:

– Ты куда, малый? У тебя сейчас какой урок?

Рома оставил ее вопрос без ответа и выскользнул из гардероба. Оказавшись в пустом коридоре, он пошел на звук. Теперь он ясно различал голоса. Они пели. Рома не мог разобрать ни слова, но пение настолько привлекло его, что он и не думал останавливаться. Он шел вперед, вслушиваясь в тихую, глубокую мелодию, пока не понял, что идет вовсе не в сторону актового зала, а в школьную столовую.

«Может быть, эхо?» – подумал он, ступив на кафельный пол.

В столовой никого не было, и Рома не сомневался, что никто не заглянет сюда. Час пик закончился на третьей перемене, а сейчас шел пятый урок. Традиционный для столовой шум исчез. Окна раздачи были закрыты. Рома словно очутился в склепе.

Но пение не замирало. Он слышал причудливые тона живых голосов, и только тут, в присутствии эха, поверил, что они принадлежат детям. Рома с трудом верил своим ушам. Никогда прежде хоровое пение не привлекало его так, как сейчас. Он даже боялся вздохнуть, чтобы не потерять нить, по которой шел навстречу чудесным звукам.

Тем временем голоса звали его в единственную открытую дверь – на кухню, куда школьников никогда не пускали. Рома шел, словно загипнотизированный. Он чувствовал, будто перед ним расходится море. Он даже не заметил, как дверь, приоткрытая ровно на сантиметр, распахнулась перед ним, точно кто-то толкнул ее ногой.

Он зашел в переднюю часть кухни и осмотрелся. Никого. Пусто. В другой раз он бы крикнул, чтобы удостовериться, есть здесь кто или нет. Но сейчас его мозг был настолько подвластен чужеродной силе, что он прошел мимо тесной комнаты, где не было ничего, кроме вешалок и лавок. Отсюда вели две двери. Одна прямо – в горячий цех, другая – направо, в темную неизвестную комнату.