Пробуждение

© Эрнст Галлингер, 2023

ISBN 978-5-0060-1433-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пробуждение. Заметки анестезиолога

Предисловие

Что-то здесь я приукрасил, что-то – преувеличил, кое-что (невыгодное для меня) – преуменьшил, о чём-то вообще умолчал. Кое-что произошло не совсем так, как было, а кое-что, вполне возможно, и вообще не случилось на самом деле. Во-первых, я – писатель, и могу сочинить всё, что моей душе угодно, а во-вторых, я – человек, могу что-то и забыть. В-третьих, что-то произошло, возможно, вообще в другой, параллельной реальности. Так что, уж извини, дорогой читатель. Моё дело изложить факты, а твоё – выбрать, какие из них правда, а какие – немножко вымысел. Главное, чтобы ты понял, что реальностей много, выбираешь свою реальность только ты и какую ты выберешь, в той тебе и жить. Как-то так…

Первый раз я проснулся после девятимесячного сна, изгоняемый сильной и непреклонной мышцей из уютного и теплого маминого живота навстречу розовому рассвету некоторой надежды 60-х. Я тогда еще ничего не понял, кроме того, что мир вокруг меня сильно изменился и надо как-то привыкать жить в нем. В меня сразу ворвался поток ощущений – зрительных, слуховых, тактильных, вкусовых и еще Бог знает каких – и во всем этом надо было как-то разобраться. И еще не раз мне приходилось переходить в новую реальность. Я перебирался из одного подмира в другой: то, сопровождаемый сухой рукой бабушки, в реальность детского сада, то, ведомый на первых порах тёплой и родной рукой мамы, а потом – долгом ученика – в интересную и скучную, влекущую и отталкивающую, лживую и откровенную параллельную реальность школы. Я думаю, что реальность школы была все-таки параллельной. Если бы она была перпендикулярной – было бы совсем плохо. Потом в один прекрасный день, не без усилия уже своей воли и старания, я пробудился уже студентом и, уже будучи им, осваивал новые реальности ускоренных и перестроечных 80-х.

Из института я вышел анестезиологом-реаниматологом. Я уводил пациентов в глубокий сон и потом пробуждал их к новой жизни. Я был хозяином их снов. Мне это нравилось. Нравилось наблюдать, как пациент уходит глубоко в себя, как сужается его зрачок, делая пульс анестезиолога ровным и спокойным и обеспечивая ему его собственный спокойный сон в ближайшую ночь. Правда, сны в наркозе пациентам очень редко снятся. Но всё-таки это был сон, после которого следует пробуждение. Человек проваливается в забытьё, где не чувствует ничего, что с ним происходит и затем выныривает в этот мир немножко новым, без желчного пузыря или с новеньким блестящим тазобедренным суставом. Жизнь идёт дальше. Пациент не так много пропустил и сумеет быстро её нагнать. Правда, бывало и другое. Пациент не просыпался вообще. Такое иногда случается, к сожалению. Если человеческий дух бывает необычайно силён, то человеческая плоть предательски слаба и беззащитна. Какие-то несколько граммов свинца или пара ударов ножом способны превратить здоровое и крепкое тело, ещё час назад жившее и хотевшее жить, в бессмысленный мешок мяса, лежащий на операционном столе, из которого катастрофически быстро утекает жизнь, несмотря на все старания хирургов и анестезиолога. Тогда в отчаянии зрачок человека начинает расширяться, чтобы впустить как можно больше света в угасающий мозг и пробудить его. Если жизнь навсегда покидает тело, зрачок становится бездонной чёрной дырой, в которой можно увидеть только смерть. Смерть всегда абсолютно чёрная, потому что поглощает любой свет и оттуда нет никакого ответа. В этих редких, слава Богу, случаях мне хотелось верить, что смерть забрала только тело, а несколько Джоулей души улетели далеко, туда, где все время светло и где её уже не достанут ни свинец, ни нож, ни какая-либо другая грязь этого мира.

Вступив в большую жизнь и начав работать, в один прекрасный день я с удивлением для себя понял, что она, оказывается, обладает очень интересным свойством – она становится все сложнее и сложнее. Ты узнаешь всё больше и больше, умеешь что-то делать лучше и лучше, но это не упрощает твою жизнь, а только усложняет. Если пытаешься в ней разобраться, она обрастает всё большими знаниями, деталями, условиями, обстоятельствами и вопросами. В уравнении жизни появляются все новые и новые составляющие и коэффициенты, которые надо прибавлять, вычитать, умножать и делить друг на друга. К этому прибавляется ещё и опыт ошибок, висящий камешком на твоей шее. Вдобавок к этому, в этот период мутных реалий 90-х я пару раз на время проваливался куда-то вбок ещё в другую предметность, с искривлённым временем и пространством – гадкую больничную. Этот переход, отрезвляюще неприятный, произошёл, когда я нащупал вдруг у себя лимфоузел размером с пол-яйца (так было написано в гистологическом анализе биоптата на атипичные клетки, взятого из него). И это было не пробуждение, а наоборот, ступор. На сей раз причиной перемен был исключительно я сам, а, вернее, какой-то странный процесс, медленно, но непреклонно происходивший внутри меня, причем абсолютно без спросу. Такое иногда бывает, что организм начинает что-то делать, что идет в разрез с твоими планами – то зуб разболится ну совсем некстати, то спину потянешь или ещё что-нибудь. И вот, ты, беспомощный, пытаешься отдать команду своим мышцам, ищешь спасительную позу. Когда внешний мир живет не по твоим законам – это понятно и объяснимо. И даже когда твой собственный внутренний мир, твои собственные органы работают по-своему, это расстраивает, но ты знаешь, что с больной спиной или зубом можно справиться известными средствами. Но на этот раз в организме шёл непонятный процесс, который нельзя было уговорить анальгином, грелкой или ипликатором Кузнецова. Ты практически беспомощен перед тем, что сидит в твоём теле. Что является частью тебя, но чуждо тебе. В конце концов, искусные руки хирурга, а также достижения в области фармакологии вернули меня в нормальную жизнь, правда протащив через этап тошноты и рвоты. Но это бывает, на плохой дороге укачивает. Помогали соленые огурцы, квашеная капуста и церукал. Это нормально.

Затем жизнь вроде стала налаживаться и даже появились какие-то направляющие рельсы, чтобы не сбиться с пути, но так уж устроен мир, что ничего постоянного не бывает. Стечение обстоятельств, не без участия моей доброй воли, вновь привели к смене реальности. Заботливая рука свыше перебросила стрелку и рельсы привели меня в Германию, где я работал два года. Родина далёких и забытых предков серьёзно повлияла на мою психику и жизнь, сначала перемешав всё внутри, а затем расставив многое по местам. Примерно так происходит трансформация из куколки в гусеницу и далее в бабочку. Гусеница, нажравшись до отвала, уходит полностью в себя, чтобы переосмыслить прошлую жизнь и начать новую. Причём переосмысливает настолько кардинально, что превращается, как я прочитал в одной умной статье, буквально в бульон внутри кокона. Наверное, природа придумала такой трюк специально для полного стирания памяти, чтобы будущая бабочка, сотворив себе из белкового киселя не только новое тело, лапки и главным бонусом красивые крылья, но и новую память, могла свободно и легко летать, забыв навсегда про ползучее прошлое. Люди, к сожалению, не бабочки, и все воспоминания о предыдущей жизни на Родине остались при мне, правда во многом изменили оценку и эмоциональную окраску. Смена страны, не вызвав во мне особо сильных ностальгических реакций, произвела кое-какие существенные и необратимые структурные изменения. Вряд ли до этого я был похож на яйцо, но в Германии я стал гусеницей-эпикурейцем, радующейся жизни и уверенно и планомерно набирающей вес. Бабочкой с крыльями я стал потом, когда я попал во Францию. Но об этом позже.

Пока же, для прохождения стадии гусеницы, я начал работать анестезиологом-реаниматологом в больнице одного северо-западного немецкого городишка. Город был тихим и небольшим, по московским меркам. Обойти его можно было за час. Если растягивать удовольствие, кушая по дороге мороженое и читая все таблички на домах о принимающих адвокатах, советниках по налогам и врачах – за два. Но больница была внушительная, районного масштаба. И в ней занимались практически всеми макро- и микропроблемами организма, доступными для выявления качественными немецкими приборами и точной немецкой лабораторией. Не было только кардио- и нейрохирургии. Как любая работа в Германии, работа врача представляет собой конвейер. Но хорошо налаженный и обеспеченный. И, как ни странно, работа на таком конвейере своей высокой эффективностью существенно повышает самооценку на определённом этапе развития человека. У меня был как раз такой этап и гусеница, подпитываемая сознанием собственной важности и умелости, развивалась очень успешно. Она толстела, в комфортных условиях оттачивала трудовые навыки, учила язык и в свободное от радостного труда время потребляла благотворно воздействующее на весь организм и на лимбическую систему добротное пиво и познавала окружающий мир с доступной ей высоты. Окружающий мир радовал предсказуемостью, сравнимой с графиком отливов и приливов, который знает наизусть любой житель любого приморского города. Упорядоченность, возведённая в ранг закона, была во всем – расписании движения автобусов, воскресных прогулок соседей, открытия магазинов, уборки улиц. Изредка, конечно, случались сбои. Человеческая жизнь, даже немецкая, пока далека от совершенства космических циклов. Кто-то внезапно заболевал, где-то случался пожар или авария и тогда размеренный статус города нарушал тревожный и чуждый вой сирены. Город бросал нужные силы на устранение деструкции, восстановление заведённого порядка и расписания, трудолюбивые немецкие пчёлы в красивой униформе пожарных, врачей, полицейских или рабочих выстраивали повреждённые ячейки местной кристаллической решетки мироздания, сирена смолкала и вскоре жизнь текла, как и прежде, степенно и величаво, как Рейн в районе Майнца.

Немецкая реальность нравилась мне, пожалуй, больше всех предыдущих. Внешний порядок очень способствовал установлению внутреннего порядка. Очутившись в Германии, в данности, отличной от российской, вдруг понимаешь, что существует, оказывается, нормальная жизнь с нормальными закономерностями. Гусеницам открываются заманчивые и, самое главное, хорошо предсказуемые перспективы. Они понимают, что деревьев и кустов хватит на всех, пусть не элитных сортов, но обычной, средней калорийности, и их счастливая насекомая старость обеспечена. Есть, конечно, определённые проблемы, но алгоритмы их решения тоже изучены и налажены. В этом ключе я и обживался, старательно работая, как и положено настоящему немцу. В свободное время я ездил по Германии, заезжал тройку раз к родственникам в других городах и общался с немцами. Последнее, учитывая, что я приехал в Германию совершенно один, не только доставляло мне удовольствие, но и было жизненной необходимостью, особенно на первых порах. Моя не очень коммуникабельная натура, перемещенная в чуждое по рождению, воспитанию, устройству и языку государство и испытывавшая в начале сильный дискомфорт и фрустрации, сумела-таки мобилизоваться и найти удовольствие от общения с немцами. Этому немало способствовало положительное и внимательное отношение большинства их ко мне, за что я очень благодарен им до сих пор, особенно Аньес и Штефи. Я, конечно, тешу себя надеждой, что и они с положительным настроем (а Аньес и Штефи с чуть учащенным сердцебиением) вспоминают время, проведённое со мной. Но это уже неважно. Новая реальность часто стирает своим ластиком старые дорожки и путает след. Оглядываешься назад, и понимаешь, что иногда бывает трудно рассмотреть прошлое через тот бурелом, который ты прошёл по дороге из одной реальности в другую. Оно было, это светлое прошлое, но сделало своё светлое дело и прошло. Кстати, в Германии я понял одну истину. Женщина в Германии такая же женщина, как и у нас. Она всегда даст больше, чем её просят. И в хорошем и в плохом. Это её неотъемлемое свойство.

В больнице сложилась одна компания молодых людей, в которую меня со временем приняли. Она получилась интернациональной, так как там оказались кроме меня и десятка коренных немцев ещё два поляка, серб и словак. Общались мы свободно, никого не волновала национальная принадлежность, хотя без шуток в национальный огород каждого не обходилось. Но шутки были безобидные. Все были равны. Периодически компания ходила по пятницам в бар. Обычно пили пиво, но по особым поводам переходили на текилу. Я не всегда присоединялся к ребятам, потому что часто дежурил по пятницам. Помню, на второй раз моего участия в посиделках, на этапе присматривания ко мне, разговор зашёл о России, политике, водке и прочих российских атрибутах. Немцы осторожно изучали меня с нерабочей стороны. С жизнью в России в целом они уже были в основном знакомы по рассказам иммигрантов, работавших в клинике кто врачом, кто санитаром. Я лишь закрашивал некоторые оставшиеся белые пятна в знаниях немцев о далекой холодной стране. После того, как мы подробно выяснили, как, с чем, с кем и по какому поводу надо пить водку, что пить на следующий день и как остановиться, с водки мы перешли на баню и потом на русских женщин. Юрген, больничный ловелас и врач-уролог без комплексов, близко знакомый с половиной медсестёр в клинике, спросил, как охмурять русских девушек и как они вообще в сексе. Тут я вспомнил фразу какой-то нашей женщины на одном из первых телемостов между СССР и США о том, что в СССР секса нет. С делано грустным лицом я её повторил. Повисла неловкая тишина, но я быстро объяснил ситуацию. Компания ржала долго. На следующий день фразу об отсутствии секса в России знала уже вся больница и ещё пару недель мне в шутку сочувствовали, кое-кто предлагал помощь в этом деле, адреса и т. д. Я подыгрывал и говорил, что это было в СССР и что сейчас, после падения железного занавеса ситуация потихоньку нормализуется и что, в принципе, я, знакомый с успехами Германии в съемках видео на эту тему (только понаслышке, конечно же), и приехал, чтобы восполнить пробелы в прошлом и основательно перенять богатый немецкий опыт.