Read the book: «Сочинения», page 24

Он рассеянно слушал сестру, которая рассказывала, что мнение газет повернулось несколько в его пользу. Потом, посмотрев на нее своим обычным взглядом лунатика, неожиданно спросил:

– Отчего ты не хочешь его видеть?

Она вздрогнула, понимая, что он говорит о Саккаре, и отрицательно покачала головой. Тогда он решился и сказал вполголоса с видимым смущением:

– После того, что было между вами, ты не можешь отказываться, сходи к нему!

Боже мой, он знает! Жгучая краска залила ее лицо, она спрятала его на груди брата и прерывающимся голосом спрашивала, кто ему сказал об этой тайне, которую она считала неизвестной никому, а ему в особенности.

– Бедная моя Каролина, я уже давно знаю о ней… Анонимные письма, злые люди, завидовавшие нам… Я никогда не говорил с тобой об этом, наши взгляды расходятся, ты свободна… Я знаю, что ты лучшая женщина в мире. Сходи к нему.

И с прежней веселой улыбкой он взял букет, который уже засунул за распятие, и подал ей.

– Вот, снеси ему это и скажи, что я тоже не имею зла на него.

Каролина, взволнованная этой сострадательной нежностью брата, пристыженная и в тоже время, чувствуя облегчение, не стала спорить. Притом же с самого утра в ней шевелилась мысль посетить Саккара. Надо же уведомить его о бегстве Виктора, об ужасном преступлении, которое до сих пор бросало ее в дрожь. Он с самого начала записал ее имя в списке лиц, которых желал видеть, и смотритель проводил ее в его камеру по первому слову.

Когда она вошла, Саккар сидел спиной к двери за маленьким столиком, покрывая цифрами лист бумаги. Он быстро обернулся и радостно воскликнул:

– Вы!.. О, как вы добры, как я счастлив!

Он схватил ее руку обеими руками. Она улыбалась в замешательстве, очень взволнованная, не зная, что сказать. Потом свободной рукой положила букет на стол между грудами бумаг, исписанных цифрами.

– Вы ангел! – пробормотал он в восторге, целуя ее руки.

Наконец, она решилась заговорить.

– Нет, я вас осудила навсегда. Но мой брат захотел, чтобы я навестила вас…

– Нет, нет, не говорите этого. Скажите, что вы слишком умны, слишком добры, чтобы не понять и не простить…

Она остановила его жестом.

– Ради Бога, не требуйте от меня так много. Я сама ничего не знаю. Довольно с вас того, что я пришла… Притом же мне нужно сообщить вам об очень печальном происшествии.

Затем она вполголоса рассказала ему о диком преступлении Виктора, о его загадочном, необъяснимом бегстве, прибавив, что все поиски оказались тщетными и вряд ли приведут к какому-нибудь результату. Он слушал, видимо пораженный, без слов, без жеста; и когда она замолчала, две крупные слезы покатились по его щекам.

– Несчастный!.. несчастный!.. – пробормотал он.

Никогда еще ей не приходилось видеть его в слезах. Она была глубоко взволнована и потрясена, до такой степени удивили ее слезы Саккара, тяжелые, свинцовые слезы, изливавшиеся из сердца, закаленного многолетним разбоем. Впрочем, он тотчас разразился шумными восклицаниями.

– Но это ужасно, я даже ни разу не поцеловал мальчишку… Вы знаете, мне не удалось его видеть. Боже мой, да, я дал себе слово сходить к нему, но эти проклятые дела не оставляли минуты свободной… Ах, это всегда так бывает, если станешь откладывать дело, никогда его не сделаешь… Так я не могу повидаться с ним? Можно бы привести его сюда.

Она покачала головой.

– Кто знает, где он теперь? Как его найти в этой ужасной парижской сутолоке?

Он прошел по комнате, издавая бессвязные восклицания.

– Находят моего ребенка, и вот я его теряю… Никогда не увижу его… Да, нет мне счастья, нет!.. О, Боже мой, и тут, как с Всемирным банком!

Он уселся за стол, а Каролина на стуле против него. Перебирая груду бумаг, накопившихся в течение нескольких месяцев, он начал рассказывать о своей предполагаемой защите, как будто чувствуя потребность оправдаться перед нею. Ему ставилось в вину: беспрерывное увеличение капитала с целью поднять курсы и уверить публику, что общество владеет всеми своими фондами; фиктивная подписка при помощи подставных лиц, вроде Сабатани и других; раздача фиктивных дивидендов в форме выкупа прежних акций; наконец, покупка собственных акций, безумная игра, породившая непомерное и обманчивое возвышение курса, результатом которого была гибель Всемирного банка. На это он отвечал бурными и подробными объяснениями: он делал то, что делает всякий директор банка, только в большем масштабе. Ни один директор самых солидных домов в Париже не избежал бы тюрьмы, если рассуждать логично. Стало быть, его делают козлом отпущения за грехи всех. С другой стороны, какой странный способ взыскания! Почему же не преследуют остальных членов правления, Дегрэмонов, Гюрэ, Богэнов, которые, независимо от пятидесяти тысяч франков по жетонам за заседания, получали десять процентов из дохода и принимали участие во всех плутнях? Почему остались безнаказанными цензоры, в том числе Лавиньер, отделавшиеся ссылкой на свою неумелость и доверчивость? Очевидно, этот процесс будет чудовищной несправедливостью! Следовало отвергнуть жалобу Буша, как недоказанную, а доклад экспертов при первом же сличении с книгами оказался переполненным ошибками. С какой же стати на основании этих двух документов было официально объявлено банкротство? Для того чтобы разорить акционеров? Это и удалось в полной мере, но виноват не он, виновата магистратура, правительство, те, кто составил против него заговор с целью погубить Всемирный банк.

– Ах, мошенники, если бы они не арестовали меня, мы бы еще посмотрели, мы бы еще посмотрели!

Каролина глядела на него, удивляясь этой самоуверенности, доходившей почти до величия. Она вспомнила его теории о необходимости игры в великих предприятиях, где никакое справедливое вознаграждение невозможно; сравнение спекуляции с половыми излишествами, с удобрением, с навозом, на счет которого развивается прогресс. Не он ли нагревал чудовищную машину до тех пор, пока она не разлетелась в куски, переранив всех, кто находился при ней? Не он ли создал безумный курс в три тысячи франков? Общество с капиталом в сто пятьдесят миллионов и тремястами тысяч акций, которые при курсе в три тысячи составляют девятьсот миллионов – мыслимо ли это, не грозит ли опасностью колоссальный дивиденд, которого требует подобная сумма, считая только по пяти на сто?

Но он встал и расхаживал по комнате с видом великого завоевателя, посаженного в клетку.

– Ах, мошенники, они знали, что делают, арестуя меня! Я бы восторжествовал, я раздавил бы их всех.

Она не могла скрыть своего удивления и негодования.

– Как восторжествовали бы? Ведь у вас не было ни гроша, вы были побеждены…

– Ну, конечно, – подхватил он с горечью, – я был побежден, я мошенник… Честность, слава – все это только успех. Кто побежден, тот и дурак, и мошенник… О, я угадываю все, что говорят обо мне. Не правда ли, меня называют вором, говорят, что я прикарманил эти миллионы, рады были бы перервать мне горло, и, что всего хуже, презрительно пожимают плечами: сумасшедший, глупец… Но представьте себе, что мне удалось, что я одолел Гундерманна, завладел рынком, сделался признанным царем золота – а, ведь я бы был героем, весь Париж был бы у моих ног!

Она резко возразила ему:

– Против вас была справедливость и логика, вы не могли одержать верх.

Он остановился перед нею и разразился бурным протестом.

– Я не мог одержать верх, полноте! У меня не хватило денег – вот и все! Если б Наполеон при Ватерлоо мог послать на смерть лишние сто тысяч солдат, он одержал бы победу и мир имел бы другой вид. Если бы я мог бросить в эту пропасть еще несколько сот миллионов, я был бы властителем мира.

– Но это ужасно! – воскликнула она с негодованием. – Как, мало вам еще разорения, слез, крови! Вам бы хотелось новых катастроф, разоренных семей, несчастных, которым приходится идти с сумою!

Он по-прежнему расхаживал по комнате и отвечал с жестом презрительного равнодушия:

– Разве жизнь заботится об этом? Нельзя сделать шага, не раздавив сотни существований.

Воцарилось молчание, она следила за ним в недоумении. Герой это или мошенник? Она с волнением спрашивала себя:

– Какие мысли – мысли побежденного полководца, поставленного в беспомощное положение, шевелились в его голове в течение шести месяцев, которые он провел в этой клетке? – и тут только она обратила внимание на его обстановку: четыре голые стены, маленькая железная кровать, простой белый стол, два соломенных стула. Он, который жил среди такой ослепительной роскоши!

Но вдруг он сел, точно ноги его подкосились от усталости, и медленно, вполголоса, начал говорить, как бы против воли признаваясь в своих ошибках:

– Да, Гундерманн был прав: страсть ни к чему не ведет на бирже… Ах, мошенник, хорошо ему говорить: у него нет ни крови, ни нервов, он не может ни увлечься женщиной, ни выпить бутылки бургонского! Я думаю, впрочем, что он всегда был таким, у него лед в жилах… Я слишком страстен, это очевидно! Вот причина моего поражения, вот почему я столько раз проваливался. Страсть убивает меня, возвеличивает, поднимает на высоту, и потом сбрасывает и разом разрушает все свое дело. Может быть, играть и значит пожирать самого себя. Когда я думаю об этой четырехлетней борьбе, я вижу, что меня погубило то, чего я желал, чем я владел… Это должно быть неисцелимо. Я неудачник.

Потом им овладел гнев против победителя.

– Ах, этот Гундерманн, проклятый жид, который торжествует, потому что у него нет желаний!.. Таково и все еврейство, орда холодных и упрямых завоевателей, добивающихся господства над миром, покупая народы один за другим всемогущей силой золота. Вот уже целые века эта раса торжествует над нами, несмотря на пинки и плевки. У него уже есть миллиард, у него будет их два, десять, сто, и наконец, он сделается властелином земли… я много лет кричу об этом на всех перекрестках, но никто меня не слушает, думая, что во мне говорит просто досада афериста, а между тем во мне говорит кровь. Да, я ненавижу жидов, эта ненависть у меня в крови, проникает все мое существо.

– Удивляюсь, – спокойно сказала Каролина, соединявшая с образованием широкую терпимость. – По-моему, евреи не хуже других. Они держатся особняком, потому что их заставили обособиться.

Саккар, не слушая ее, продолжал с еще большей горячностью:

– Больше всего меня возмущает, что правительства действуют с ними за одно, преклоняются перед этими тварями. Так, например, империя продана Гундерманну, точно нельзя царствовать без денег Гундерманна! Конечно, Ругон, мой братец, великий человек, поступил со мной отвратительно, вы еще не знаете: я унизился до такой степени, что старался помириться с ним, и нахожусь здесь по его воле. Но все равно, раз я его стесняю, пусть отделывается от меня; я негодую на него только за союз с жидами… Вы только подумайте: Всемирный банк раздавлен, чтобы Гундерманн мог продолжать свои дела! Всякий слишком сильный католический банк будет уничтожен, как опасное учреждение, чтобы обеспечить окончательное торжество евреев, которые проглотят нас – и скоро!.. Ах, пусть Ругон поостережется! Его съедят прежде всех, он лишится власти, за которую так цепляется, ради которой готов отречься от всего. Он ловко балансирует, угождая то либералам, то их противникам; но на таком пути, в конце концов, всегда сломишь шею… И если все рушится, пусть же исполнится желание Гундерманна! Он предсказал, что Франция будет разбита; в случае войны с Германией. Мы готовы, пусть же приходят пруссаки и забирают наши провинции!

Она остановила его испуганным и умоляющим жестом, точно он накликал бурю.

– Нет, нет, не говорите таких вещей! Вы не имеете права говорить их. Впрочем, ваш брат ни причем в вашем аресте. Я знаю из достоверных источников, что тут действовал канцлер Делькамбр.

Гнев Саккара внезапно утих, он усмехнулся.

– О, этот мне мстит!

Она вопросительно взглянула на него, и он прибавил:

– Да, давнишняя ссора… Я заранее знаю, что буду осужден.

Без сомнения, она догадалась, о какой ссоре идет речь, потому что не стала расспрашивать. Наступило непродолжительное молчание, он снова взялся за бумаги, поглощенный своими мыслями.

– Как мило с вашей стороны, дорогая моя, что вы навестили меня. Вы должны заходить почаще, потому что вы можете дать мне полезный совет; я буду вам излагать свои планы… Ах, если бы у меня были деньги!

Она тотчас перебила его, пользуясь случаем уяснить себе один вопрос, который преследовал и мучил ее в течение нескольких месяцев. Что он сделал с миллионами, доставшимися на его долю? Перевел их заграницу? Зарыл под каким-нибудь деревом, известным только ему?

– Да ведь у вас есть деньги! Два миллиона после Садовой, девять миллионов за ваши три тысячи акций, если вы продали их по курсу в три тысячи.

– У меня? – воскликнул он. – У меня нет ни единого су!

Это было сказано таким чистосердечным и отчаянным тоном, сопровождалось таким удивленным взглядом, что она не могла не поверить.

– Никогда у меня не остается денег, если дела пойдут плохо… Поймите же, что я разоряюсь вместе с другими. Да, разумеется, я продал, но я же и покупал, и куда девались одиннадцать миллионов, я, право, не сумею вам объяснить… Ни единого су, все пошло прахом, как всегда.

Она почувствовала такое облегчение, такую радость, что решилась пошутить над их собственным разорением: ее и ее брата.

– Мы также не знаем, чем будем жить, когда все это кончится… Помните, как я боялась этих денег, этих девяти миллионов, что вы обещали! Никогда я не чувствовала себя так скверно, и как легко мне было в тот день, когда мы отдали все для пополнения актива!.. Туда же пошли и триста тысяч франков, которые мы получили в наследство от тетки. Это-то уж не совсем справедливо. Но я вам говорила, – деньги, случайно полученные, незаработанные, всегда уплывают из рук… И все-таки, как видите, я весела и смеюсь.

Он остановил ее лихорадочным жестом и, схватив бумаги, лежавшие на столе, размахивал ими по воздуху.

– Полноте! Мы разбогатеем…

– Как так?

– Неужели вы думаете, что я отказался от моих планов?.. Целых шесть месяцев я работаю здесь, не сплю ночи, стараясь перестроить все заново. Дураки, обвиняющие меня за преждевременный баланс, основываются на том, что из трех великих предприятий – соединенных пакетботов, Кармеля и национального турецкого банка – только первое дало барыши. Черт возьми, да два последние потому и лопнули, что я был арестован. Но когда нас выпустят, когда я снова возьмусь за дело, о, тогда вы увидите, увидите!..

Она хотела остановить его умоляющим жестом. Но он выпрямился, вырос на своих маленьких ножках и кричал пронзительным голосом:

– Все рассчитано, вот цифры, смотрите!.. Кармель и национальный турецкий банк только игрушки! Нам нужна сеть железных дорог на Востоке, нам нужно все остальное, Иерусалим, Багдад, Малу Азию, все, чего не мог добиться Наполеон со своей саблей, и чего добьемся мы с нашими заступами и золотом… Неужели вы думали, что я откажусь от цели? Наполеон вернулся же с Эльбы. Мне стоит только начать, и все деньги Парижа последуют за мною, на этот раз нечего бояться Ватерлоо; мой план рассчитан математически, до последнего сантима… Наконец-то мы одолеем проклятого Гундерманна. Мне нужно только четыреста миллионов, самое большее – пятьсот и мир в моей власти.

Она схватила его за руки и стиснула их.

– Нет, нет, молчите, вы меня пугаете!

И наперекор всему сквозь ее страх пробивалось удивление. В этой жалкой, голой, замкнутой от живых людей келье она внезапно почувствовала избыток сил бьющей через край жизни: вечная иллюзия надежды, упорство человека, который не хочет умереть. Она искала в себе гнева, проклятий за совершенные преступления и не находила их. Не она ли осудила его за непоправимое зло, которое он наделал? Не она ли призывала на его голову казнь, презрение, смерть в одиночестве? Теперь же у нее осталась только ненависть к злу и сострадание к несчастию. Его бессознательная, деятельная сила снова покорила ее. И если даже это была просто женская слабость, она отдавалась ей, повинуясь неудовлетворенному материнскому чувству, бесконечной нежности, заставлявшей ее любить этого человека, не уважая его.

– Все кончено, – повторила она несколько раз, не переставая сжимать ему руки. – Неужели вы не можете успокоиться и отдохнуть, наконец?

Потом, когда он приподнялся на цыпочках, чтобы поцеловать седые волосы, обрамлявшие ее лицо густыми, вечно юными локонами, она удержала его и прибавила решительным и глубоко печальным тоном, подчеркивая каждое слово:

– Нет, нет, это кончено, кончено навсегда… Я радуюсь, что повидалась с вами в последний раз, что между нами не останется злобы… Прощайте!

Уходя она видела, что он остановился у стола искренно взволнованный разлукой, но уже разбирая машинально бумаги, которые перемешал в порыве увлечения, и стряхивая с листов розовые лепестки, осыпавшиеся с букета.

Только три месяца спустя дело Всемирного банка разбиралось в суде. Оно заняло пять заседаний и возбуждало живейший интерес в публике. Печать на все лады обсуждала катастрофу, самые необыкновенные истории ходили по поводу медленности следствия. Обвинительный акт представлял образцовое произведение жестокой логики, мельчайшие детали были сгруппированы и объяснены с неумолимой ясностью. Впрочем, все говорили, что приговор был произнесен заранее. И в самом деле, очевидная невинность Гамлэна, героическая энергия Саккара, опровергавшего обвинение в течение пяти дней, блестящие речи защиты не помешали судьям приговорить обвиняемых к пятилетнему тюремному заключению и штрафу в три тысячи франков. Но будучи отпущены на поруки за месяц до суда, они могли апеллировать и оставить Францию до истечения суток. Этой развязкой они были обязаны Ругону, которому вовсе не хотелось иметь брата в тюрьме. Сама полиция позаботилась об отъезде Саккара, который отправился в Бельгию с ночным поездом. В тот же день Гамлэн уехал в Рим.

Прошло еще три месяца, наступил апрель, а Каролина все еще оставалась в Париже, задержанная делами. Она занимала ту же квартиру в отеле Орвиедо, предназначенном к продаже. Впрочем, она, наконец, покончила со всеми затруднениями и могла уехать, разумеется, без гроша в кармане, но за то разделавшись со всеми долгами. Завтра она должна была оставить Париж и отправиться в Рим, к брату, которому удалось найти место инженера. Он писал ей, что для нее нашлись уроки. Приходилось начинать жить сызнова.

Утром, в этот последний день пребывания в Париже, ей вздумалось навести справки о Викторе. До сих пор все поиски не привели ни к чему. Но она вспомнила обещание Мешэн и подумала, не удалось ли этой женщине узнать что-нибудь. Найти же ее ничего не стоило, отправившись к Бушу около 4 часов. Сначала она не хотела идти. Зачем, ведь все это умерло. Однако мысль эта не на шутку стала мучить ее, точно она и впрямь похоронила ребенка и не хотела навестить и украсить цветами его могилу перед отъездом. В четыре часа она отправилась в улицу Фейдо.

Обе двери, выходившие на лестницу, были отперты; вода шумно кипела в черной кухне, тогда как в кабинете Буша г-жа Мешэн исчезала в груде бумаг, которые вытаскивала огромными пачками из своего сака.

– Ах, это вы, добрая барыня! А у нас беда! Господин Сигизмунд умирает. А бедный господин Буш положительно потерял голову; он так любил своего брата. Он мечется, как сумасшедший; теперь побежал за доктором. Мне приходится заниматься делами, потому что он за всю неделю не купил ни одной акции, не взглянул на вексель. К счастью, мне только что удалось одно дельце, о, такое дельце, которое утешит его, бедняжку, когда он образумится.

Каролина совсем забыла о Викторе, увидав акции Всемирного банка, которые Мешэн вытаскивала пригоршнями из своего сака. Он был битком набит ими, и она выгребала их без конца, сделавшись болтливой от радости.

– Посмотрите-ка, все это я купила за двести пятьдесят франков, и тут их пять тысяч, стало быть, по одному су акция… Каково, по одному су акции, ходившие по три тысячи франков! Это почти на вес… Но они имеют цену; мы продадим их, по крайней мере, по десяти су, потому что они в большом ходу у банкротов. Вы понимаете, они пользовались такой хорошей репутацией, что и теперь имеют значение. Они как нельзя лучше годятся для пассива: оказаться жертвой катастрофы, это очень благородно. Мне удивительно повезло, один дурак уступил мне целую груду этих акций за бесценок. Разумеется, я не дала маху.

Она радовалась, как хищная птица над полем финансовой битвы; ее грузная особа, разжиревшая от падали, обливалась потом, а короткие, цепкие руки рылись в груде трупов, потерявших цену акций, уже пожелтевших, издававших запах тления.

Но вдруг из соседней комнаты, дверь которой была также открыта настежь, послышался тихий лихорадочный голос.

– А, г. Сигизмунд опять начинает говорить. Это он с самого утра так… Бог мой, а вода-то, вода, я о ней и забыла! Это для питья… Сударыня, так как вы уже здесь, посмотрите, пожалуйста, не нужно ли ему чего-нибудь.

Мешэн побежала на кухню, а Каролина, движимая состраданием, вошла к больному. Яркое апрельское солнце придавало веселый вид пустынной комнате, освещая белый стол, с грудой заметок, бумаг – результатом десятилетней работы. На узкой железной кровати, Сигизмунд, прислонившись спиною к подушкам, говорил без умолку в припадке нервного возбуждения, которое иногда предшествует смерти у чахоточных. Бред сменялся моментами удивительного просветления и необычайно расширившиеся глаза на изможденном лице, обрамленном длинными волосами, казалось, вопрошали пространство.

Как только вошла Каролина, он обратился к ней, как к знакомой, хотя они никогда не встречались до сих пор:

– А, это вы, сударыня… Я вас видел, я вас звал всеми силами души… Подойдите поближе, мне нужно вам сказать кое-что…

Несмотря на легкую дрожь, она подошла и села на стул подле кровати.

– Я не знал до сих пор, но теперь знаю. Мой брат торгует бумагами: я слышал, как плакали люди в его кабинете… Мой брат! Ах, он точно пронзил мне сердце раскаленным железом! Да, это осталось в моей груди, и жжет меня. Деньги, страдания бедняков – ужасно… И когда я умру, брат продаст мои бумаги, а я не хочу этого, не хочу!

Он мало-помалу возвышал голос в страстной мольбе.

– Слушайте, вон мои бумаги, на столе. Дайте их мне, свяжем их в пачку и унесите, унесите их все… О, я вас звал, я вас ожидал! Мои бумаги – вся моя жизнь – погибнут!

И видя, что она медлит, он с мольбой сложил руки.

– Ради Бога, я хочу убедиться, что они все целы… Моего брата нет дома, он не скажет, что я убиваю себя… Умоляю вас…

Она уступила, потрясенная его жаркой мольбой.

– Этого не следует делать, ваш брат говорит, что это вам вредно.

– Вредно, о, нет! Да и не все ли равно… Наконец-то мне удалось воздвигнуть будущее обществу, после стольких бессонных ночей! Тут все предусмотрено, решено; справедливость и счастье, какие только возможны… Как жаль, что я не успею обработать этот труд для печати! Но все мои заметки готовы, приведены в порядок. Вы сохраните их, не правда ли, чтобы со временем кто-нибудь другой мог обработать их в виде книги и выпустить в свет.

Он взял бумаги своими длинными иссохшими руками и любовно перелистывал их, тогда как в его больших, уже помутившихся глазах загорелся огонь. Он говорил быстро, сухим, монотонным голосом, с однообразием маятника, увлекаемого силой тяжести, да это и был отголосок мозгового механизма, действовавшего безостановочно под влиянием агонии.

Казалось, он хотел повернуть мир, обводя рукой вокруг своей жалкой комнаты. Он, проживший в этой нищенской обстановке, умиравший аскетом, братски делил земные блага. Он отдавал другим счастье, все, что есть хорошего на земле, зная, что сам ничем не пользуется. Он ускорил свою смерть ради этого пышного подарка страдающему человечеству. Руки его блуждали, среди разбросанных бумаг, глаза, уже одетые тьмою, засверкали предсмертным огнем и, казалось, созерцали бесконечное, неземное совершенство в порыве экстаза, осветившего его лицо.

– Ах, какая кипучая деятельность! Все человечество работает, руки всех живущих улучшают мир!.. Нет более болот, негодных земель. Морские рукава засыпаны, горы, которые служат помехой, исчезают, пустыни превращаются в плодоносные долины. Нет ничего неосуществимого, великие памятники древности вызывают улыбку, кажутся жалкими игрушками. Земля, наконец, сделалась обитаемой… Человек развился, вырос, удовлетворяет всем своим потребностям, сделался истинным господином. Школы и мастерские открыты для всех, ребенок выбирает занятие, которое подходит к его способностям. Проходят годы, и происходит подбор, благодаря строгой проверке. Недостаточно платить за образование, нужно уметь им пользоваться. Таким образом, каждый попадает на свое место, сообразно своим способностям, и благодаря этому общественные функции распределяются правильно, по указаниям самой природы. Каждый за всех, по своим силам… О, царство веселой деятельности, идеальное царство здорового труда, где не будет старых предрассудков насчет черной работы, где великий поэт не постыдится быть столяром, великий ученый – слесарем! О, счастливое государство, к которому люди стремятся столько веков, я вижу его… вижу там, в ореоле счастья, в ослепительном блеске…

Глаза его погасли, слова замерли в последнем дыхании и голова, с улыбкой восторга, застывшей на губах, опрокинулась на подушку… Он был мертв.

Потрясенная жалостью и нежностью, Каролина смотрела на него, как вдруг почувствовала приближение бури. Это был Буш, который, не найдя доктора, прибежал, задыхаясь, в отчаянии, тогда как Мешэн, следуя за ним по пятам, объяснила, что она не могла приготовить питья, потому что кипяток опрокинулся. Но он увидел брата, своего малютку, как он его называл, неподвижного, с открытым ртом, с остановившимися глазами, понял все, и заревел, как раненый зверь. Он бросился к нему одним прыжком, поднял его своими огромными руками, точно стараясь вдохнуть в него жизнь. Этот аферист, готовый зарезать человека из-за десяти су, столько лет возившийся в подонках Парижа, рычал от нестерпимого страдания. Его малютка, Боже мой! Он, который ходил за ним, лелеял его, как мать, никогда не увидит своего дитяти. И в припадке бешеного отчаяния он схватил бумаги, валявшиеся на кровати, комкал их, разрывал, точно хотел уничтожить этот бессмысленный, жестокий труд, убивший его брата.

Каролина чувствовала, что сердце ее разрывается. Несчастный! Теперь он возбуждал в ней только бесконечную жалость. Но где она слышала этот вопль? Случилось однажды, что крик человеческого страдания бросил ее в дрожь. Да, это было у Мазо, вопль матери и детей, над трупом отца. Она осталась еще минуту, точно не могла удалиться от этого страдания. Потом перед уходом, оставшись наедине с Мешэн в кабинете Буша, она вспомнила о цели своего посещения, и спросила о Викторе. А, Виктор! Он далеко, Бог знает где. Мешэн рыскала по Парижу три месяца и не могла напасть на след. Наконец, она отказалась от поисков: сыщется когда-нибудь на эшафоте. Каролина слушала ее молча. Да, конечно, чудовище выпущено на волю, в пространство, навстречу неизвестному будущему, и будет рыскать, как зверь, с пеной у рта, зараженной наследственным ядом, создавая на каждом шагу новое зло.

Выйдя на улицу, Каролина была удивлена мягкостью воздуха. Было пять часов, солнце садилось на ясном небе. Этот апрель, дышавший новой юностью, действовал на нее, как целебная ласка, проникавшая все ее существо до глубины сердца. Она вздохнула полною грудью, с облегчением, уже начиная забывать о несчастье, чувствуя, как возрождается и укрепляется в ней непобедимая надежда. Без сомнения, прекрасная смерть этого мечтателя, отдававшего последний вздох своей химере правосудия и любви, подействовала на нее, тоже мечтавшую об избавлении человечества от заразы денег – умиротворяющим образом; также как и вопли его брата, безумная и отчаянная нежность свирепого барышника, которого она считала бессердечным, неспособным плакать. Однако нет. Ведь она ушла не под впечатлением этой великой доброты, проявившейся среди великой скорби; перед самым уходом она услыхала печальную весть об окончательной гибели маленького чудовища, которое рыскало теперь, Бог знает где, рассевая на своем пути фермент гнили, от которой еще не скоро избавится человечество. Откуда же эта возрождавшаяся радость, охватывавшая все ее существо?

Дойдя до бульвара, Каролина повернула налево и замедлила шаги среди оживленной толпы. На мгновение она остановилась перед тележкой, наполненной букетами гвоздики и сирени, аромат которых пахнул на нее весною. И когда она пошла дальше, волна радости поднималась в ней с неудержимою силою, точно из кипучего источника, который она тщетно старалась остановить, заткнуть обеими руками. Она не хотела радоваться. Нет, нет, ужасные катастрофы слишком близки, она не может быть веселой, отдаваться порыву вечной жизни, увлекавшей ее. Она старалась сохранить печальное настроение духа, обращаясь к жестоким воспоминаниям. Как, она может еще смеяться после крушения всего, после таких бедствий! Неужели она может забыть о своем участии в этой катастрофе? Она вспоминала то тот, то другой факт, которые, казалось, должна бы была оплакивать всю жизнь. Но источник жизни в ее сердце пробивался неудержимо, устраняя препятствия, выбрасывая обломки на берег, и струился свободно, ясный и чистый под лучами солнца.

С этого момента Каролина должна была покориться непреодолимой силе вечного обновления. Как она сама говорила, иногда смеясь, она не могла быть печальной. Она только что испытала крайнюю степень отчаяния, и вот, надежда возрождается снова, разбитая, окровавленная, но живучая, несмотря ни на что. Конечно, никаких иллюзий у нее не оставалось; жизнь несправедлива и гнусна, как сама природа. Отчего же мы так глупо любим ее, стремимся к ней, рассчитываем, как ребенок, которого обманывают обещанием игрушки, на какую-то отдаленную и неведомую цель, к которой она без конца ведет нас! Наконец, повернув в улицу Шоссе-д’Антен, она перестала рассуждать; философка, ученая, начитанная женщина исчезла, утомленная бесплодными поисками, осталось только счастливое существо, наслаждающееся ясным небом, чистым воздухом, ощущением здоровья, радостно прислушивавшееся к твердым шагам своих маленьких ног по тротуару. Ах, радость бытия… есть ли, в сущности, какая-нибудь иная радость? Жизнь, как она есть, в своей силе, хотя бы и ужасной, со своей вечной надеждой!

Вернувшись в свою квартиру на улице Сен-Лазар, Каролина окончила укладку вещей и, проходя по опустевшей зале с чертежами, бросила взгляд на планы и акварели, висевшие на стене, которые она решилась увязать в одну пачку после всего. Но воспоминания задерживали ее перед каждым листом. Она вспоминала свою жизнь на Востоке, который так полюбился ей и как будто сообщил ей часть своего ослепительного света, потом четыре года парижской жизни, ежедневную суматоху, безумную деятельность, чудовищный ураган миллионов, ворвавшийся в ее жизнь, и произведший в ней столько опустошений. Она чувствовала, что из-под этих развалин пробивается и распускается на солнце целая жатва. Если национальный турецкий банк погиб вследствие крушения Всемирного банка, то компания соединенных пакетботов уцелела и процветает. Она видела волшебный берег Бейрута, где среди огромных магазинов, возвышались постройки управления, план которых она очищала от пыли в эту минуту: Марсель у ворот Малой Азии, Средиземное море завоевано, нации сближены, быть может, умиротворены. А Кармельское ущелье, рисунок которого она снимала со стены – еще на днях она читала в одном письме, что там возник целый народ. Деревня в пятьсот душ, построившаяся около рудника, превратилась в город с населением в несколько тысяч человек, возникла целая цивилизация, – дороги, фабрики, школы, оплодотворявшая этот глухой и дикий закоулок. Затем следовали чертежи, нивелировки, профили – целая серия листов, относившихся к железной дороге из Бруссы в Бейрут через Ангору и Алеппо. Без сомнения, пройдет много лет, пока ущелья Тавра сделаются доступными для паровозов, но новая жизнь приливала со всех сторон, почва древней колыбели человечества обсеменилась новым посевом людей, будущий прогресс принимался с удивительной быстротой в этом чудном климате, под лучами жаркого солнца. Оживал целый мир; человечество получало больше простора и счастья.