Read the book: «Сказки Старой Эль», page 6
Резная бусина
Последнюю свою сказку она рассказала нам уже на исходе марта – день заметно прибавился, и мы реже забегали к ней, предпочитая строить крепости из талого снега и лепить снежных баб.
Задумчиво покрутила старая Эль резную бусину пальцами и посмотрела на маленькую темноглазую Ивку, поднявшую её с пола – она пришла в первый раз и очень боялась, что ведьма зажарит её и съест, если она не то выбросит в круг.
«Хочешь, я расскажу тебе сказку, дружочек? Сказку про лесного царя?»
Лесной царь
У него красивые черные волосы, длинные черные волосы… Он скалывает их на затылке, поэтому глаза у него раскосы. Но он не страшный, не бойся, он совсем не страшный. Он красивый, сильный и гибкий. Скулы у него бронзово-зелёные, вся кожа зеленью и медью отливает, пальцы тонкие – рунами исписаны. За спиной у него лук, у бедра – стрелы. Он – лесной царь. Его мать – Лето, его отец – Дождь. Любовью его Весна зовётся. Враг его первый – осенний Охотник и псарь, своры огненно-бурых псов он гоняет, владенья царские разоряет. Враг же последний – Зима.
Была ещё у него сестра… Пришла она издалека. Дочерью караванов, пустынь и песков она звалась. Шла из города в город, через пески горячие, через болота безлюдные, к лесу заповедному. Была девушка смугла и пригожа, но под длинным темным плащом прятала свою красоту. Людей она стереглась, за ветром шла, ветер пел ей, что лесной царь – Миром звали его – меч заветный хранит, и только тем мечом ледяного колдуна – Зиму – герой отважный победит. «О, огонь тысяч солнц! – сказала она. – Я найду лесного царя, я зажгу его – из того огня меч родится, и Зима мечу покорится!.. Кровь братьев моих только гибелью подлого колдуна ледяного искупится!»
Долго шла странница, устала, платье порвала, башмаки стоптала и сама не заметила, как в лес царский вошла. От деревца к деревцу, за духом лесным – свежим, звенящим, зеленью и росами за собой манящим. Смотрит девица, солнце бьёт сквозь кроны, птицы поют – утро встречают, травы шумят – её привечают, прилечь, отдохнуть от дороги долгой приглашают.
Обходил свои владенья в ту пору лесной царь, он каждое дерево здесь помнил, он каждый ручей по говору узнавал, он птицам на свирели подпевал… И вдруг услышал новую песню. Пела её птица не ему, не лету, не солнцу, не птенцам своим, издалека её голос звучал, от самой южной опушки принёс её ветер. Незнакома была эта песня Миру. Задумался царь, отложил свою свирель и за ветром пошел.
…Скользили, скользили ладошки по тёмной, старой коре деревьев-великанов. «Где же царь лесной? Где искать его? Скажите мне, дубы, кедры….»
«Напрасно, напрасно ищешь ты! Напрасно зовёшь! Лесной царь не придёт к тому, у кого сердце чёрной злобой сокрыто», – звонко, дерзко голос над ней прозвучал.
И бровью дева не повела, тихо к кедру могучему прильнула, губами едва шевельнула – будто в тоске.
«Кто ты? Голос твой тонок, сам ты мал… Кто тебя ко мне подослал?»
«Ты всюду вражду ищешь, ты одну её только и видишь! А моих слов ты совсем не слышишь… Ах, какая ты глупая! Чир-чирлик!»
На шелест двух крылышек серых быстрее молнии метнулась она – и в руке девичьей соловей затрепетал, не успевший с ветки слететь.
«Вот ты кто! Не боишься глупую деву злить?»
«Ты глупа от злости своей, от гнева, что в сердце несёшь! Отпусти меня, я страж южной леса границы. Я тебе все пути укажу, царя найти помогу… Отпусти! С плохим умыслом никто в лес не войдёт, ты напрасно плутать будешь!»
«Я вошла уже в этот лес, глупая птица! Он впустил меня!»
«Ты уставшей, несчастной была – лес пожалел и принял тебя. Ты долго шла, плащ твой в пыли и башмаки… Лицо твоё смугло – не под здешним солнцем довелось тебе родиться… ох!.. Отпусти меня. Боюсь, рука твоя не дрогнет, дева».
«Да, не дрогнет, маленький болтун! И если ты…»
«Ты могла бы воином быть, но ты косу и платье носить рождена, а не меч… Душа твоя от боли, от беды большой почернела. Мне тоже больно от руки твоей умирать. Отпусти меня».
И запел соловей. О гневе и боли, что сердца людские полнят, о свете, что сквозь листья сочится, о небе, что через кроны бежит…
Услыхал ту песню Мир. И едва он на опушку ступил, выпустила дева соловья, на прощанье чирикнул ей серый страж – тот, кого ищешь ты, сам к тебе пришёл! Обернулась дева, вскрикнула…
… Девушка стояла перед лесным царём, под чёрным плащом дрожала её рука, сжимающая пустые ножны, так дрожала в смуглом теле её душа, почуяв, что дорога кончена. У каждого порога тебя ждёт судьба или мечта. Судьба – ты пленник, мечта – ты творец.
– Я пленница твоя, – склонила перед ним голову дева.
– Нет, мой лес никого не неволит. Он светел и юн. Ему чужда тоска твоя. Не ходи сюда, дева, если в сердце твоём только тьма.
– Я пленница твоя, – повторила она, – я пришла.
Не чуял Мир беды. Повёл он деву в лес. Шла она за ним, ступая след в след, и чем дальше шла – тем ниже голову клонила, тяжко было на сердце её.
У каждого каравана – свой путь. Никогда караванщик не приблизится к лесу, никогда лес не впустит караванщика. Путник, уходящий всё дальше в лес, чувствует, как за ним зарастает тропа, если никто не идёт следом. Только царь лесной может ступать, не приминая травы, его дороги – неизведанны, его пути – неповторимы.
Однажды караванщик подошёл совсем близко к лесу, он заблудился, он вёл свой караван слишком долго, он забыл прежние дороги, а новые были незнакомы ему. Его манил шум из-за зелёной стены доносившийся. Лес пел, деревья кроны свивали, шептали, он всю ночь простоял, их шёпоту внимая. А на утро вышла из леса высокая женщина, с волосами, знойным золотом горящими. Несла она на руках младенца, а за руку мальчика вела.
– Позаботься о младенце, караванщик. Не из этого леса эта малышка. С ледяным сердцем она родилась, кто знает, может, жар пустынь её согреет и сердце растопит.
– А этот? – указал на мальчика пустынник, он мечтал о сыне, не знал, что дома три сына-близнеца у него подрастают, родились они, пока он свои следы с песком мешал.
– Это сын мой, он леса хозяин, – улыбнулась женщина и ласково прижала к себе ребёнка, – но с сестрой им вместе никак нельзя. Он сын Дождя, а она Зимы дитя, снежного всадника, с гор, с севера прилетевшего.
Забрал караванщик девочку, увёз её далеко к стенам белых пустынных городов. Там ждала его семья – трое сыновей и жена. Шли дни. Росла лесная дева среди песков и ветров. Научилась она прясть дни из тончайшей пряжи и считать огни ночных фонарщиков, что всегда на страже. А семерых братьев её учил караванщик по звёздам свой путь искать, учил воду чуять сквозь жар и зной, учил платить и продавать. Он брал их с собой, но далеко в пустыню не водил, в пески он по-прежнему ходил один, далеко минуя шумящий лес. Боялся караванщик, что златовласая красавица передумает и обратно свою дочь потребует, а в придачу и всех его сыновей. Сторонился он леса не напрасно, оттуда, из-за зелёных стен и настигла его беда, долго она шла к нему, но не миновать её было. Проведал белый всадник, что дочь его в пустыню отдана и решил её вернуть. Налетел он снежным вихрем на город, но братья не отдали сестру, отхлестали они всадника горящими плетьми. И пало с того дня на город проклятье – коснулся ледяной колдун своим посохом городских куполов, семь лет лютовала зима, пока всех сыновей караванщика не сгубила.
Вёл Мир деву сквозь лес к ручью звенящему – любую боль и хворь своими водами исцеляющему. Теперь чуял он, что беда на ней и скорбь великая – всё ниже она голову клонила, устало, спотыкаясь, брела. Легки были дороги лесные, когда Мир по ним шёл, но, видно, совсем дева истомилась – села на пенёк, головой покачала:
– Нет, дальше я не пойду. Ты оставь меня. Дай мне отдыху сроком два дня, а потом встретимся у того ручья, куда ты вёл меня.
– Хорошо, – не хотел Мир оставлять ее одну – тревогой лес наполнился, когда дева в него вошла, но царь лесной сердце скрепил, согласился. – Возьми этот рожок, его звук я везде услышу и приду, а к ручью тебя соловей приведет, что встретил тебя на границе.
Ох, недобро, недобро дева глазами сверкнула при имени провожатого своего, но огонь свой спрятала, благодарно рожок приняла и царю за помощь и заботу поклонилась.
А едва ушел лесной царь, в тяжком сонном бессилии дева на траву опустилась. В плащ свой черный с головой укрылась и по дорожкам дрёмотным путём караванов в родные места унеслась.
«Кто она? Кто она? Кто она? – звенело в голове Мира. – Почему сердце от нее стынет, а голова звоном полнится? Что за беда за ней гонится? Что за напасть? Не вовремя! Ах, как не вовремя!»
В лесу день разгорался, всякая тварь на тропу свою выходила и в тихую песнь лесную голос свой вплетала. Лес тот был необычным. Было у него две хранительницы – Лето, первая госпожа, мать царя лесного, и Весна, невеста его нареченная. И лишь на короткий срок Лето власть свою уступала осенним вихрям и дождям, что сворой пролетали над угодьями Мира-царя. Они в холод и запустенье лес укутывали, когда лесной царь, отдыхая от трудов, погружался в сон безвременья, одна Весна могла тот сон прервать.
Зимы и стужи давно не было в этих местах, отвела Лето лютый северный ветер, и забыл он в эти земли дорогу. Но настал час, и пришлось Лету зайти за Одинокую гору и встретиться с колдуном Зимой. Мир с грустью принял власть у матери, он не знал, наступит ли день её возвращения – но надеялся, ждал…
И вот пришла дева, в сердце лед несущая, и впервые в летний зной в лесу холодом повеяло. Лес протяжно вздохнул, но холод этот мощью своей легко принял, растворил, развеял по полянам и оврагам тёмным. Сон девы сберёг, и проснулась она, боли, скорби тёмной не помня. Стряхнула плащ свой чёрный, в сторону его отбросила, тихо брякнули ножны пустые на боку, дева брови нахмурила, ножны сняла, задумчиво пальцем по старой задубевшей коже провела:
– Чем я наполню вас?
– Ты, дева пустынь, много секретов знаешь, неужели ни один из них не сгодится? – сладко чирикнул соловей над ухом и вспорхнул.
– Ах, ты мерзкий соглядатай!..
Обернулась гневно, заметалась. Но соловей уже улетел, и осталась она одна на поляне среди гибких и сильных клёнов. В бессилии закинула дева голову, а в кронах деревьев небо бежало и свет солнечный струился, как ни в чём не бывало.
«Отравил меня ледяной колдун, холодом сердце сковал, ненавистью лютой, братьев погубил и мне ничего кроме мести не оставил, но лес этот сердце моё оживил, расплавил, снова в нем мечты и песни, и будут цвести луга, алые луга маков на моей земле…»
Привязала дева ножны пустые на спину, косу переплела, плащ черный в дупле схоронила и пошла к ручью, где ее лесной царь ждал.
Мир сидел у ручья, задумчиво смотрел в воду, он совсем забросил свирель в эти дни, и лес вокруг него тоже притих, затаился. Шаги девичьи услышал задолго, но головы не поднимал до тех пор, пока она рядом не оказалась и не вздохнула, поняв, что путь её завершён. Поднял царь глаза, улыбнулся ласково:
– Вижу, лес мой тебя хорошо встретил, сон тебя исцелил не хуже вод этого источника.
– Да, легко моё сердце – как в прежние времена. А что за воды в этом ручье? Чем сильны они?
Задумался Мир, поднялся с прибрежного камня:
– Я отвечу тебе, дева пустыни, если и ты меня ответом одаришь.
Кивнула она в ответ.
– Подойди, – лесной царь протянул руку, – посмотри в воду, загляни в неё.
Встала она рядом, и поневоле подивился он красоте её и силе. Не уступала дева Миру ни в росте, ни в стати, ни в гордости – не такой она ступила на границу леса! Русло ручья было выстлано янтарём, сосны в изобилии росли на берегу и щедро кропили воду клейкими каплями., Дева склонилась над ручьём, и прозрачно-золотая вода затуманилась – то песок пустынь заклубился, качнулись широкие резные листья далёких пальм, пролетел одинокий сокол в вышине и сел на белоснежный купол.
– Ах! Вот в чём секрет! Твой ручей..
– Показывает то, что жаждешь ты увидеть, то, что в сердце твоём сокрыто. Но не только в этом сила его. Воды его лечат раны тела и души, велика их сила, но не безгранична. Видишь – лесные воины отдают ему кровь свою, они же и хранят его. Но если стужа коснётся этих вод – уснут они мертвым сном, и даже весеннее тепло не разбудит их.
– Стужа? – опасно сузились глаза девы, темным гневным огнём загорелись. – Ты сказал – стужа? Но разве здесь бывает зима?
– Зимы не было давно в этих землях. Сколько я себя помню. Осенний охотник, земли мои разоряющий, в злобе своей проговорился, что северный ветер забыл дорогу в этот лес, потому что мать моя – Лето – заклятьем земли оградила. Но ослабло это заклятие – у всего есть свой срок. И вот уж год, как матери нет в лесу, оставила она свои владения, ушла туда, где северный ветер по приказу своего господина лютует. Ушла – чтобы он не пришёл, но мне не позволила следом идти, тайно ушла! Ушла, когда осень листья срывала, дождями мне глаза закрыла… Ушла и руки мне связала – не могу я лес оставить, погибнет он без меня, в сон вечный погрузится, и жадные своры Осеннего охотника истреплют все до единой кроны, высушат все луга, затопят низины…
– Разве ты один властелин этого леса?
– Нет, не один. Есть у меня помощница, что будит меня после долгого сна и вновь силами наполняет. Но кратка ее власть, лишь оживит всё и вновь уходит. Весной она зовётся…
– Как долго она бывает?
Мир покачал головой:
– Две-три луны – не дольше.
– И что ж за это время ты не успеешь до Одинокой горы дойти?!
Вскинул лесной царь голову, пристально посмотрел на деву дерзкую, она глаз не отвела, и он хорошо рассмотрел, как их прозрачная глубина тьмой затягивается – гневом душа полнится, ропотом.
– Думаешь, я не пытался?! Я бросился следом за матерью, лишь Весна меня разбудила, но догнали меня в пути осенние псы, и надолго я в битве задержался. Весна, той же дорогой обратно спешащая, велела мне вернуться, если лес и ручей заповедный хочу сохранить.
Дева смутилась, косу тяжелую с плеча скинула, но не сдалась.
– Если я с тобой пойду, то никакие псы тебя в дороге не задержат, я дочь караванщика, девой пустынь не зря ты зовёшь меня, много секретов знаю я, и не из такой беды выручающих. Успеешь ты к сроку вернуться, не погибнет лес без тебя.
Усмехнулся Мир:
– Вижу, ты смела, знаю, что по плечу тебе осенняя свора. Но ответь мне, дева пустынь, что за надоба тебе в Одинокой горе? Что за надоба тебе во мне? И в лесе моем?
Шагнул и крепко-крепко взял ее за плечо – не вырваться и глаз не отвести.
– Отвечай! Это плата за мой ответ – помнишь? Ты сюда пришла, плащом скорби укрытая, сбросила ты его, благодаря песне лесной, тебя убаюкавшей, но снова гневом и тоской полнится сердце твоё, и если не ответишь – лес одолеет тебя, изгнанницей уйдёшь отсюда и никогда не вернёшься, и то, что искала – не получишь никогда.
Засверкали было глаза девичьи, но угасли – правду он сказал. Ни одним словом не ошибся.
– Я тебя искала, лесной царь. Видел ножны за моей спиной? Они пусты. Меч лишь ты можешь дать мне – в тебе он хранится, пророс сквозь сердце твоё, и лишь в годину горя, против беды великой ты сможешь вырвать его из плеча и им любого врага поразить. Но цена тяжела у той победы – сердце твоё…
Разжал пальцы Мир, отступила дева на шаг, посмотрела горько, отчаянно.
– Я сразиться с тобой хотела и в бою том мечом завладеть. Я огонь с собой несу – всему гибель несущий, в горнах пустынного города рожденный, весь жар солнца беспощадного впитавший и сердец отчаявшихся. Когда ледяной колдун заклятье на наш город наслал, долго мы боролись с снежными ветрами и стужей, ковали мечи и стрелы, плети и сети – огненные, хитроумные, но ничего не помогало… Пока один за другим не погибли семь моих братьев, лютовала зима. Братья мои меня от белого всадника защитили, и он обиды не простил… Вот поэтому я шла сюда и огонь несла, хотела лес твой погубить и меч добыть. Лишь тем мечом можно ледяного колдуна сразить, жарко вспыхнет он и растопит любой лёд.
Сказала это и опустила голову, слёзы потекли по смуглому лицу, братьев вспомнила, боли не сдержала.
– Постой, – Мир ласково коснулся склонённой головы, – ты не всё мне сказала, постой…
– Чир-чирррлик, – уселся соловей на плечо лесного царя, – она из пустыни пришла, но не дочь песков она, не дочь караванов. Ледяной колдун себе своё вернуть хотел, хотел – да не сумел! Чир-чирррлик!..
– Лгун! Убирайся отсюда! Мерзкий лгун!
Бросилась дева на соловья, но Мир сдержал.
– Мой отец караванщик, моя мать – пряха. Посмотри на меня. Разве ты не видишь?!
Вырвалась дева, платье своё с плеч скинула. Увидел лесной царь ладно скованные вороненые доспехи, волосы растрепавшиеся и каштаново блестевшие на плечах – солнцем и корой – лицо загаром тронутое, но бледность хранящее и глаза – тёмные, сверкающие. Не было в ней и капли стужи ветра северного, лишь сердце, когда-то ледяное… Ах, такое же сердечко билось в груди девочки лесной, которую мать путнику случайному отдала. И была та девочка мне сестра.
– Мать твоя – и моя мать. Но отец – белый всадник Зима, – молвил Мир, поднимаясь. – Идём, сестра, долгой дорога твоя была, но еще не завершилась она.
Отступила дева на шаг, два, а потом к брату кинулась, обняла крепко-накрепко, слезами его плечи омыла.
– Ты – брат мой, братец найденный! Сердце чуяло, знало, что не смогу я руку с огнём на этот лес поднять, не смогу жечь и убивать.
Соловей высоко в небо с ветки взмыл, лес и долы победной песнью озарил – нашла дева песков и пустынь брата лесного, будет, будет битва за горой, будет, будет повержен колдун ледяной.
«Что же ты на войну со мной пойдешь? Против отца родного выступишь, не дрогнешь?»
Мир на границе леса своего стоял, вдаль глядел, на деву взгляд свой не опускал. Далеко-далеко за пустошью гора Одинокая высилась, снежной вершиной облака резала, мертвыми склонами путников пугала. Не было там жизни – ни листочка, ни травинки, только белый замок в вышине, на той стороне. И там мать моя, Лето, томится. Угасает ее красота, седеют косы, печалью взор полнится.
«Не отец он мне! Он братьев моих погубил, город родной стужей опустошил, не прощу ему этого никогда! Идем, Мир, не дрогнет моя рука!»
«Как же звать мне тебя, сестра?»
«Моя пряха-мать звала меня Лея. Как же родная меня назвала – не ведаю…».
Мир прикрыл глаза, мать, когда тайну ему о сестрице шептала, имени её не сказала.
«Пойдём, Лея. Труден будет наш путь – через пустоши каменные, по крутой тропе, вверх да ввысь, где только орлы парят, облака туманные и стужа лютая – до замка ледяного колдуна Зимы.
Рука об руку шагнули они за границу леса, обернулся Мир-царь на прощание – меж берез платье любимой его светлело, Весны, чьи косы светлы, как утро, и подснежниками перевиты. Осталась она лес хранить, в заповедный ручей слёзы ронять, да с птицами любимому весточки слать. Лея, дева пустынь, не обернулась, вдаль смотрела, чуяла она, что в лес ей обратной дороги не будет, только вперёд вела ее душа, мести полная. Под чёрным плащом на груди ладанку с жарким огнём она спрятала, а у пояса гибкий хлыст, что жалил больнее змеи. Пустые ножны и рожок она Миру отдала. Царь лесной лук и стрелы из прочного тиса за спину повесил. Трудна была их дорога через каменные пустоши – ни ручейка, ни деревца, голову в тени не преклонить, жажды не утолить. Птицы им воду в скорлупках приносили, а от зноя лишь плащ девичий, на колья натянутый, скрывал. Но вот уж чёрная громада солнце собой заслонила – подошли они к подножию Одинокой горы, последний рывок остался. И тут-то налетел на них Осенний охотник на сером коне, с сворой рыжих псов. Одну за другой царь лесной стрелы в него пускал, да ломались вихрями стрелы. Тогда дева вперёд шагнула, плащ свой скинула, взвился гибкий хлыст с острым жалом на конце – завизжали псы, закрутились, шаг за шагом гнала их Лея прочь, пока не заступил ей дорогу псарь.
Обернулась она, на брата глянула – стоял он у горы, последнюю стрелу в руке сжимая.
– Беги, Мир, спасай матушку!
Хлыст взлетел и упал к ее ногам. Грозно смотрел всадник, но и она взгляда не отвела. Грыз удила серый конь, клубилась пыль под его копытами, а всадник всё смотрел в очи чёрные. Много видел он на веку своём бесконечном, но жара такого не встречал. Был он высок и широк в плечах, кудри огненные венчала корона из дубовых листьев, красивый расписной рог слева у седла крутился, а тяжёлый двуручный меч справа блистал.
– Кто ты, дева, чьи очи ночи черней? – молвил он наконец.
– Я – Лея, Лета и Зимы дочь, от того и гибельны мои очи, не смотри в них, дно колодца в пустыне и то светлей, не гляди, не пей яд души моей.
– Ох, никогда не встречались прежде Лето и Зима!
– Никогда.
– Ведь погибель при встрече им суждена.
– Я и есть та погибель, псарь!
Тронула ладанку она на груди, и вырвался на волю огненный вихрь. Взвился серый в яблоках конь, занялся от огня плащ, закружился на месте всадник и помчался прочь, сбивая пламя рукой.
Спрятала дева огонь на груди, голову склонила и к горе пошла. Тяжела моя ноша, тяжела, собирала я этот огонь в кузнях города моего, угли прятала у сердца, разжигала злобой своей, гневом яростным. Креп огонёк, жгли угли кожу, но сильнее жажда мести мою душу терзала. Сковал брат мой старший перед смертью ладанку медную, чтобы я огонь смогла донести, а брат средний мне доспехи сладил, чтобы никто меня не сразил, а брат младший на прощанье мне песню спел… Потом уснули братики мои сном вечным, злая стужа жизнь из них выпила… Лишь один, один брат мой, царь лесной, жив еще! Он помощи моей ждет, сам он на гору не взойдёт. Быстрей, быстрей, пока ноги идут, пока силы не покинули дрожащие руки! Камни сыпятся по склону, шумят, гремят… Но смогу я! Я быстра, как стрела, как единственная стрела, что у него осталась!..
И мой брат ждет меня. Вон он спит, завёрнутый в белоснежное одеяло.
С горьким криком упала Лея на грудь лесного царя. Крепок был сон его, почти убаюкала его нянька ледяного колдуна – седая вьюга, уж она вилась и стенала, комья снега в лицо деве бросала, но отступила, едва хлыст засвистел, верхушки сугробов срезая.
«Брат мой, Мир мой! Проснись! Открой глаза, еще не завершили мы путь. Ах, почти добрались мы до перевала, на том склоне замок проклятого колдуна! Просыпайся, Мир, мы должны идти!»
С трудом открыл глаза лесной царь, лицо его посерело, поблекли изящные руны на пальцах, черные волосы иней посеребрил: «Согрей меня, сестрица».
Отпрянула дева в сторону, сердце страхом зашлось… О, Мир, брат мой!.. Тот огонь, что несу я, погубит тебя, не согреет, нет!
«Согрей, сестрица», – упорно царь твердил. Дрожащими руками она ладанку из-под плаща достала, крышку откинула и к губам поднесла, быстро-быстро зашептала: «Огонь, радость моя, гнев мой, о, боль моя… Огонь! Согрей брата моего да не отними у него ничего».
Выпорхнул крохотный джинн-огонёк, на грудь царя опустился и закружился в танце. И шуршал песок, гонг звучал, где-то вдалеке верблюд кричал, маленький пустынный дух танцевал, расходился свет от него кругами, таял снег под огненными стопами.
Очнулся Мир, поднялся, смыл с лица своего боль, стряхнул капли ледяные с волос, плечи расправил и на колени перед девой-сестрой встал:
– Лея, ты спасла меня.
Крепко сжала она ладони, головы не подняла.
– Огонь… весь огонь свой я растратила. Нечем мне сразить белого колдуна.
– Хватит искорки нам, сестра. Осталось у тебя?
– Да, осталось, – глухо голос её звучал, очи тёмные снова гневом пылали. О, выросшие в песках пощады не знали!
– Постой, – Мир поднялся, наклонился в размётанный снег у своих ног и поднял гладкий деревянный меч. – Возьми его, сестра. Я достал его, когда с вьюгой сражался. Он досыта моей крови напился, он вспыхнет жарче солнца, ты одолеешь нашего врага.
Миновали они перевал и вышли на тропу, на которой замок Зимы стоял. Тысячу ступеней в скале и ворота каменные прорубили тролли, сотни стёкол выковала стужа, а расписал мороз. Лишь одно оконце сквозное было – и жила в той горнице Лето, леса заповедного хозяйка. Зеленые шелковые занавеси трепали ветра, но упорно их штопала госпожа, травами да маками вышивала, ни отдыха, ни печали не знала. Пела песни она до заката, а после первой звезды плотно сшивала края полотна, и ни вьюга, ни тоска над нею не властны были, ни сам северный господин, что на белом коне объезжал владения. Год за годом, день за днём, он ждал, что впустит его она, но суровы были её слова: «Я пришла к тебе по своей воле, обещание выполнила. Но твоей я не стану больше никогда. Ты сильнее меня был всегда, от твоего дыхания седеют косы мои, от твоего поцелуя стынут уста, лишь когда ты спустился за перевал, когда жажду власти свою усмирил и из источника воды выпил, лишь на ту ночь я тебе поверила. Ту единственную, когда день на убыль не идет… Когда одинокое сердце суженого ждёт».
«Кто же стережёт замок его?»
«Тролли, каменные тролли. Видишь, замерли глыбами они? Лишь солнце скроется, оживут и дубинами ворочать начнут».
«Как же мы пройдём мимо них? Закат близится, не успеть нам!»
«Поспешим, сестрица!»
Они бежали по ступеням вниз, вниз, вниз, и бился чёрный плащ за её спиной крыльям подобно, одиноко стучала тисовая стрела в пустом колчане Мира-царя, луч закатный розово-алым скользил по земле, в миг последний кровью пролился на тысячную ступень… Ожили тролли, раскрыли глаза, увидели бегущих, пальцами каменными камень ломали. Брат и сестра головы руками прикрывали, шаг за шагом отступая к воротам. И когда каменные створки в спину им врезались, дева вскрикнула зло, разгневанно: «Прочь идите, пугала! Прочь! Не ступит ваша нога дальше этих ворот!» Лишь коснулась рука ее резного гранита, как слетели запоры – сам колдун Зима непрошенных гостей видеть пожелал.
– Матушка! Разыщи её, Мир!
«А я найду колдуна».
Я не видела его никогда, мои братья укрыли меня с матерью в доме и выходить запретили, я бы вырвалась, но мать слезами мне подол вымочила и упросила остаться. Только позже, много лун спустя младший братик мой выговорил, от лихорадки сгорая: «А у тебя, Лея, как у него глаза, чёрные-пречёрные, ночные». Сказал и глаза свои карие закрыл навсегда. А я, сколько б ни плакала, не смогла черноты той гибельной ни смыть, ни убавить…
Воронёная сталь доспехов ей грудь теснила, но дева шла, пощады к себе не зная. Старые ножны за спиной приняли меч лесной, теплился в ладанке огонёк заветный… Нет, не заступили ей путь слуги, нет, не запирали они двери, шла она – как ветер летела, только билось сердце птичкой пойманной, только гасли свечи в покоях ледяного колдуна… А когда полная тьма поглотила всё, дева вскрикнула и замерла. В тишине последние ступени миновала и дверь резную распахнула. На самом верху одинокой башни, у узкого окна ждал её черноглазый ведун, белый всадник, северный властелин Зима, повелитель бурь и снегов, страх пустынь.
– Что ж, дитя, я думал, ты будешь править со мной – над всем этим миром, над этой горой. Я подарю тебе коня – такого же белого, как мой – Лунным Сиянием я зову его. Только представь, как прекрасен будет наш полёт! Лишь холодные звёзды в чёрной глубине сияют над тобой, клубится звёздная пыль под копытами коней, в тучи собирается, снегом сыпется на холмы…
– Что мне конь и вся власть, когда братья мои спят мертвым сном! Это ты их убил, колдун! Ты сам зажег в моём сердце пожар, и ледяное сердце не выдержало – дрогнуло под потоками огня, что месть во мне родила. Знаешь, как она горяча?
– Знаю. Когда-то и эта гора была горяча, потоки огня бежали по ее склонам, но я остудил их, и она уснула на веки. Великая власть мне дана. Да некому передать её. Протяни руку, дочь моя, и твое сердце вновь камнем обернется.
– Не боишься, что огонь мой сильнее льда?
Усмехнулся колдун, вскинул посох:
– Та искорка, что ты несешь, под плащом скрывая?
– Та искорка, что меч зажжет, который царь лесной из плеча своего вырвал!
Но дева меч не подняла, лишь сжала ладанку на груди – если вспыхнет огонь, не будет обратного пути, без деревянного меча не жить Миру-царю, а без царя зачахнет лес заповедный, умолкнут птицы навсегда.
Ледяной колдун пристально посмотрел на дочь и качнул головой:
– Нет. Не тебе тем мечом разить, от твоего огня только вспыхнет он и сгорит. И… подумай, дитя, что будет с лесом, что будет с миром, если ты одолеешь меня? Уйдет холод, растают льды, поднимется большая вода и поглотит всё до самого неба. Я держу равновесие, дочка. Мы с твоей матерью стоим по разные стороны огромного колеса, мы меняем жизнь и сон, пробуждение и покой. Нам бы никогда не встретиться… Но есть миг в году, когда ночь и день равняются, протяни руку – и коснёшься. Однажды я протянул руку, и златоволосая красавица не оттолкнула меня. Ты должна была жить в этом замке, но твоя мать вывела тебя на перепутье. Отдала людям! – Зима обрушил посох на пол, и замок содрогнулся. – Отдала моё дитя!
– Ты убил тех людей, колдун, – зло сощурилась дева, дрожь земная её не страшила. – Полегчало тебе? Думал так ты вернешь меня – силой? Гневаясь и разрушая?
– Ты идешь по моим следам, – обронил северный властелин, и как звёзды вспыхнули его глаза. – Ты дочь моя. Прогнала псаря, вьюгу отхлестала. Там, где матушка твоя пела и лаской укрощала, ты шла напролом. Как и я. Так ступай ко мне! Руку протяни! Я верну тебе всё, что люди глупые отняли, сядешь ты одесную меня на ледяной трон, вечность будет тебе уделом, пока ввысь не унесет тебя конь. Что тебе те мгновения, когда росла ты в шатре, среди смертных и немощных, слабых, угасающих столь же быстро, как свеча горит?
Медная ладанка на тонком шнурке, зазвенев, покатилась по полу. Зашуршали старые ножны, выпуская меч, и с глухим стуком он наземь упал.
Дева очи подняла, слёзы осушила.
– Те мгновения…
– Против вечности, дитя! Против вечного…
– И холодного!
– Да. Против ледяного…
– Мой меч против твоего меча, – молвил Мир, ступая в круг башни и ладанку с пола поднимая.
Ледяной колдун не терял ни мгновения, его посох описал широкое полукружье и обрушился на склонившегося лесного царя, но тот ловко перекатился в сторону, подхватил меч, и ладанку не упустил. Он стал у окна, сжимая оружие, готовый сорвать одним движением витую крышечку. Дева вскрикнула у двери, Зима против Мира высился, и всё ярче, всё нестерпимей хрусталь в его посохе блистал. Но вот повеяло теплом, словно солнце глянуло в окно, птицы защебетали, травы зашумели – сама Лето госпожа в комнату ступила.
Золотые косы её струились поверх платья зелёного, расшитого маками и горицветами, мальвами и астрами. Янтарный пояс и очелье, жемчугом убранные рукава, ясный взор и, словно перелив ручья, слова:
– Довольно! Давно я ступила в твой замок, Зима. Я сама пришла, не твоя воля держала меня. Я любила тебя, Зима, но дитя наше от ледяных объятий уберегла. Её судьба иная – ей, изведавшей сполна лёд и пламя, краткость жизни и тяжесть вечности, идти теперь туда, куда мы ступить не смеем. Мы ходим по краю, ей же в центре быть. С солнцем наравне нашу ось хранить. Если зима лето обманет или лето не уступит в свой час, ничто не уцелеет, даже лес заповедный сгинет и ручей в нём утихнет. Сама жизнь уйдет, как в песок вода. Верь ей, муж мой. Она знает больше, чем знаю я.
