Read the book: «Москва – Таллинн. Беспошлинно»
Но теперь, когда все так меняется, не пришло ли время перемениться и нам? Не пора ли развиться немного, постепенно взять на себя свою долю в труде любви?
Р.М.Рильке. «Записки Мальте Лауридса Бригге»
1
– Фотографии, наверное, сделаны в середине восьмидесятых.
– Не помню, – слукавил Стас.
Точной была бы дата «1986».
– Таллинн выглядит так, будто в нем живет обида, – изрек Леха жалостливо.
Стас взял фотографии из рук друга, вгляделся. «Если можно на снимках разглядеть боль, то только мою. Как Леха сумел ее почувствовать? Забавно, от таких моментов остаются сувениры, и они вдруг выныривают из глубоких ящиков. Или же выползают продуманно?».
– Был октябрь, видишь, красные листья обрамляли стены и башню, они как яркие рыбы, облепившие камень.
– Нигулисте снимал когда-нибудь? – Леха пропустил описание пейзажа мимо ушей.
Стас вернулся в кабинет, пошуршал в ящике старинного письменного стола, вынес на балкон фотографии:
– Вот твой, твое…Нигулисте.
– Фасад, это только фасад! – возмутился Леха, будто Стас хотел всучить ему фальшивые купюры. – Мне нужен алтарь, чтобы каждая фигурка была видна. Донаторы! Съезди сними их крупным планом, – уточнил он просительно и замолчал, рассматривая верхушки деревьев перед балконом студии. За деревьями мерцал пруд, там плавали два белых лебедя в окружении мелких уток.
– Нет времени для твоих проектов, – ответил Стас твердо. Глядя сбоку на полуседую гриву курчавых волос, скрывающую лицо друга, он определил, что последует взрыв.
Стас привык, что идеи, время от времени овладевающие Лехой, заставляют его прогрызать ленивую жизнь вокруг, чтобы отвоевать энергию для воплощения. Когда в острой фазе такого состояния Леха агрессивной тучей врывался в редакции, библиотеки, музеи – куда бы он ни врывался – люди предпочитали подчиниться, внести лепту в построение тела идеи. Леха был убежден, что окружающие обязаны послужить горению славного делания, и все оцепенело служили. Это могла быть перепись дальневосточных муравьев, поиск ритуальных пещер древних народностей на Урале, восстановление сибирской Мангазеи и далее в любом духе. Идея когтисто терзала Леху от пяти недель до четырех месяцев, затем наступал период апатии. Единственным спасением был метод ускользания от Лехи в период обострений, но у Стаса не всегда хватало решимости надежно забаррикадироваться.
– Не стыдно тебе?! – Леха резко обернулся и взмахнул руками, словно ворон из новогодней сказки. – Донаторы! Люди вкладывали деньги, жертвовали для нас! Мы оказались неблагодарными потомками! – Леха кричал визгливо, так директор школы мог бы распекать выпускника, сорвавшего школьный бал. Стас сообразил, что речь шла о европейских событиях четырнадцатого или пятнадцатого веков:
– Я не их потомок, они были тевтонцы. Или ливонцы, что ли.
– Мы все вместе здесь! Времена и земли смешаны, это должно быть ясно даже тебе! – снова завопил Леха, подняв лицо к небу. Он походил на Карла Маркса, еще в большей степени на Моисея, пришедшего в отчаяние от тупости соратника.
– Не ори. Экология у них, надо полагать, была безупречной. Счастливые люди на свежем воздухе.
– А чума? Антисанитария всякая! Они ждали конца света и честно к нему готовились. Строили храмы с длинными шпилями – порталы в небо, лестницы в другие измерения, каялись и благотворительствовали.
Внизу сигналил автомобиль.
– Да заткнись ты, идиотская железяка, вот в кого мы выродились! – Леха обрушил гнев на владельца черной машины, живот его уже висел за парапетом.
– Сам ты чума, Лешик, – Стас придержал Леху; за годы знакомства ему много раз приходилось вызволять и поддерживать друга.
– В Средневековье решалось, спасется человечество или – соблазнится и свалится на путь превращения в придаток машины, – сообщил Леха, обретя равновесие, – и мы стали! У Босха на картине из задницы человека торчит железное устройство, он знал, какая грядет зараза…
– Дети, ссоритесь что ли опять? – скрипучий бас Варвары мгновенно усмирил Леху, из сердитого немолодого человека он превратился в ласкового мальчика в одежде, купленной в магазине для толстяков:
– Зараза грядет, – повторил Леха шепотом.
Мать Стаса стояла в проеме балконной двери, держа в руке длинный мундштук с торчащей тощенькой сигаретой, другую руку она протянула Лехе для поцелуя. Тот склонился.
– Варвар Иванна, – голос Лехи звучал жалобно, – конец света давно случился, мы проживаем в техногенном обществе свои вялые судьбы.
– Тогда идемте пить чай. Лешик, для тебя купила клюквенную пастилу, проскрипела Варвара и, развернувшись на каблуках, зашагала в соседнюю квартиру, помахивая мундштуком как тлеющей дирижерской палочкой.
* * *
Леха занял место за кухонным столом, где на светлой скатерти стояли старинная фарфоровая статуэтка и композиция из цветов. И если, например, в других домах хрустальная с серебром сахарница могла быть пыльной изнутри, заснеженной прилипшими крупинками сахара, то у Варвары куски сахара лежали будто пирожные в венской кондитерской – смирные и сосчитанные, не хватало кружев вокруг каждого белого кирпичика.
– Мам, ты Леху балуешь, – а он хочет отправить меня в Таллинн, наябедничал Стас, входя в кухню, – снимать средневековых – неизвестно кого.
– Варвар Иванна! – воззвал Леха уже с набитым ртом. – Донаторы оплачивали роспись алтаря, за что их изображали маленькими, вот такусенькими, в самом низу доски, со всем семейством. Что означало бессмертие, веками молились на их изображение! – Леха взмахнул рукой и чуть не опрокинул редкой красоты чайник. – Их нужно чествовать сегодня, пока мы еще не вполне потеряли человеческий облик.
– Стоп. – Варвара насторожилась, чайник со стола убрала. – Стасик поедет в Таллинн? Опять? Ее глаза за стеклами очков сузились.
– В крайнем случае, скажу пусть меня отправят в командировку, примирительно сказал Стас.
– Поезжай в Прагу, – Варвара всегда знала, как именно следует поступать ее сыну. – На фестиваль.
– Но я не был в Эстонии десять лет.
– Недавно уехал и пропал – я что, не помню?
– Не помнишь, – Стаса начал раздражать этот разговор.
– Пытаюсь ему втолковать… – Леха хотел налить себе чаю, опрокинул что-то на столе, но не смутился, – Эстония для нас географически близко, но там флюиды, противоположные вибрациям, которые мы ощущаем в Москве. Это рождает продуктивный диссонанс, – заключил он доверительным тоном. – Интересно вычислить, какая сторона влияет плодотворнее, выявить бы коэффициенты, хотя все наслоилось, события последних лет чересчур стремительны. И приземлены… ускорение временных парадигм… – уставившись в пространство, он чесал голову десятью пальцами.
Леха жил так, будто правил и требований общества не существовало. Научился проживать на мизерные деньги, – в месяц выходило гораздо меньше той пенсии, которую из гордости отказывалась получать Варвара. Последние два года Леха работал над комментариями к академической биографии поэтессы первой половины двадцатого века, мучил заказчиков, пытаясь обсудить с редактором подробности жизни любого человека, имя которого встречалось в биографии. Сначала издательство намеревалось заплатить Лехе, но работа затягивалась, а энтузиазм комментатора оставался избыточным. В редакции стали подумывать, что надо сократить гонорар или вовсе не платить, человек ведь и так получает большое удовольствие от своей деятельности. Леха был современным юродивым человеком блаженным, но перегруженным информацией.
– Опять пытаешься втянуть Стасика в авантюру, – поморщилась Варвара, она принадлежала к редкой породе людей, обладающих иммунитетом против Лехиной одержимости. – Вот и Ядранка идет.
Звякнул сигнал домофона.
– Это, Варвар Иванна, к вашему сведению, не авантюра, – важно произнес Леха. – Это, это…мое актуальное исследование.
– Да дребедень.
– Добрый день, – появилась благостная Ядранка.
– Добар дан! – ответили ей по-сербски. – Како стэ?
– Ей вот можешь морочить голову, тем более девушке непонятна половина твоих слов. Как всякому нормальному человеку.
– Мне ясно! – Ядранка улыбалась, расширив карие глаза. – Я – разумею све.
Леха почесывал бороду и продолжал размышлять о взаимодействии парадигм времени, не обратив ни малейшего внимания на вошедшую. Стас же попытался взглянуть на Ядранку так, будто видит ее впервые, оценить, нравится она ему или нет. Русые волосы до плеч, ее живость, – все, безусловно, «да». Пышная фигура в этой полуспортивной одежде – не очень; живот напоказ, сзади тоже есть излишки, но при ее почти гренадерском росте не так заметно. Брови дугой над веселыми карими глазами. Ядранка напоминала ему задорную казачку из советского фильма. Он был уверен, что у нее хорошо получится пожать плечом и лихо подмигнуть, хотя пока в его присутствии она так не делала.
– Стасик, предложи девушке стул! – напомнила Варвара. – Яца, будешь пить чай?
– Надо чистить.
Ядранка зашла в темную комнату рядом с кухней, чтобы переодеться, взять ведро и тряпку.
– Достань сетки из второй кладовки и, молим те, поставь на окна. Полетит тополиный пух, мы все тут с ума сойдем от него. Лешик, знаешь как по-сербски будет «спасибо»? – мечтательно сощурившись спросила Варвара.
– Хвала, – констатировал Леха, который знал почти все, только иногда кое-что путал. Он потряс головой, словно стряхивая нужную мысль ближе к голосовым связкам:
– Концепция средневекового донаторства может сыграть важную роль в разработке проекта снижения налогов для меценатов, – сообщил он.
– Не смеши, Столыпин! – фыркнула Варвара и стала убирать со стола.
Квартира Варвары Ивановны располагалась на той же лестничной клетке, что и мастерская Стаса, но была обширнее, вся завешана и заставлена старинными вещами, антикварной мебелью и семейными реликвиями. Варваре исполнилось шестьдесят семь лет, фигура ее напоминала цилиндрик, лицо похоже на физиономию отчасти хитрого, отчасти самоуверенного, но при всех обстоятельствах жизнерадостного кабанчика. Варвара на недлинных ногах проходила жизненные испытания насквозь и со вкусом организовывала пространство вокруг себя: квартира в удобном месте, шофер три раза в неделю, приходящая кухарка (уволенная накануне) и девушка-помощница по хозяйству. Все это было заработано Варварой спокойно и бодро.
Она родилась в небольшом городе в Литве, из детства помнила: «выходишь утром, а еще одна улица исчезла, к вокзалу движутся толпы переселенцев с чемоданчиками». Семья переехала в Ленинград, отец Варвары проработал несколько лет в министерстве, затем был осужден и сослан, был тогда конец сороковых, потому отца не расстреляли.
Свой детский опыт Варвара излагала своеобразно, ее рассказы досаждали Стасу в его переходном возрасте. «Как лишенка и дочь репрессированного, я должна была научиться все делать лучше других, важно было всегда быть веселой, даже смешной, чтобы никто не смел тебя жалеть!», повторяла она с особенным выговором, это было фонетически выраженное смутное воспоминание о бабушке-немке и деде каунасском враче, нянчивших младенца Варвару до полутора лет.
Белокурая миниатюрная Варенька в 1958 году поступила в театральное училище в Москве, сняла комнату в переулке рядом со Спиридоновкой и стала учиться, по обыкновению превосходно, получая персональную стипендию. На третьем курсе она встретила своего режиссера, он же стал ее мужем и единственной любовью. Сначала в театральной среде считалось, что она расчетливо влюбила в себя и развела с женой сорокалетнего мэтра ради карьеры, выигрышных ролей. Однако вопреки сплетням Варвара стала не успешной актрисой, а преданной женой Константина Евгеньевича К., известного персонажа театральной Москвы тех лет.
В роли жены Варвара была хороша. Меню ее обедов, изысканность завтраков, интерьер их жилища, даже если они с мужем останавливались всего на неделю в «Доме колхозника» где-нибудь в Вологодской области, элегантные костюмы Константина Евгеньевича, сшитые собственноручно Варварой, – все это исполнялось с блеском. Свои наряды Варвара сочиняла так, чтобы на премьере они сочетались со стилем и цветом одежды мужа, а заодно с темой спектакля. Когда эта пара сидела в третьем ряду на премьере, окружающие воспринимали их как целое – словно букет, составленный гармонично. В эти счастливые годы Варваре удалось перебороть три инсульта Константина Евгеньевича, она проникала в клиники, хотя бы и через забор, без устали сновала с судками и суднами, стряпала бульоны и паровые котлетки, мыла полы больничных палат и коридоров. Самые живые ее воспоминания были связаны с великими победами, когда удавалось в очередной раз заставить мужа двигаться и разговаривать. Даже приступать к новым спектаклям и сочинять песни. Они любили петь дуэтом, а также разговаривать обо всем вечерами и по ночам. Восемнадцать лет мир для Варвары был расколот надвое: всему на свете они с мужем противостояли, обнявшись. Уступила Варвара только четвертому инсульту, и то не без борьбы. Затем все закончилось – песни, объятия, поцелуи в промежутках между медицинскими процедурами.
Когда Варвара пришла в себя после смерти мужа, то обнаружила, что сыну уже двенадцать и, кроме того, им негде жить. Другие наследники режиссера сделали все, чтобы Варваре ничего не досталось, а она хотя и была боевой, но оказалось также и брезгливой. У нее не было ни профессии, ни денег. Из квартиры родственники разрешили забрать два чемодана; она сложила в них афиши спектаклей мужа, его «лагерные» рисунки, немногие старинные вещи своей семьи.
Почему в тот страшный год не нашлось людей, готовых ей помочь? Кем был очерчен круг, в который никто не захотел ступить? Сама Варвара едва ли рассуждала над этим, но иногда позже задумывался Стас. Возможно, та же сила, что позволяла его матери выживать вопреки всему, отпугивала от нее людей, – думал Стас, глядя, например, с пляжа португальского города Фигейро-де-Фош на горы живой воды в океане. Её натура была рассчитана на то, чтобы выкарабкиваться из любых обстоятельств, люди это чувствовали и экономили силы – толкать ракету не нужно.
Впрочем, самое важное сложилось: знакомый скульптор позволил Варваре с сыном жить в его мастерской, в маленькой темной комнате без окон, и это было бесплатное жилье в центре Москвы, где они провели больше трех лет. Скульптор, преуспевающий мастодонт соцреализма, оказался единственным, кто пожалел вдову. Семья его обитала в другом районе города, сам мэтр с очередной поклонницей предпочитал творить в загородном доме, в мастерской появлялся нечасто. Если благодетель все же собирался придти с заказчиками или с какой-нибудь комиссией типа «худсовет», – Варвара со Стасом должны были заранее выйти на Сретенский бульвар, и не показываться, пока не уйдут гости мастера.
Варвара брала с собой книгу по истории столицы, чтобы гулять, изучая определенную улицу или район города. Когда Стас уставал, шли на Рождественский бульвар или в монастырь поблизости, заросший кустами сирени, и там сидели на лавочке, сын дремал на плече у Варвары.
Из хорошенькой миниатюрной Варвара быстро превратилась в женщину сразу пожилую, плотную, со смело выпирающим животом. Стала много курить и громко смеялась, чаще невпопад.
Стас под руководством матери делал зарядку, – она называла это «утренней гимнастикой». В память о тех упражнениях Стас впоследствии никогда по утрам не проделывал полезных пассов ногами и руками. Понукаемый ее лозунгами, учился на «отлично», в школе не смел получить даже «четверку». Тогда же он полюбил запахи, которыми пропитаны мастерские скульпторов и художников.
Варвара занялась выгуливанием чужих собак, собачьими стрижками, мытьем полов в метро, иногда – уборками в богатых домах. Убиралась быстро и чудовищно эффективно, все мела, начищала, выбрасывала, как безжалостный комбайн, брала за уборки дорого.
Одновременно Варвара окончила заочный педагогический техникум. Затем подвернулся счастливый случай, он же озарение. Позднее, выслушивая комплименты, Варвара всерьез утверждала, что муж «оттуда» помог ей найти успешное дело жизни. Поверхностное изучение проблем, связанных с исправлением детских речевых дефектов (что входило в программу педагогического техникума), плюс знания, полученные на занятиях по сценической речи в театральном училище – таковы были «исходные». Кроме того, у Варвары проявились способности к гипнозу и интуитивное понимание психологии. Так она открыла в себе талант в не слишком затянутые сроки сделать из косноязычного человека сносного оратора, подготовить «фактурного», но шепелявого десятиклассника к поступлению в театральный институт, научить заику побеждать свои приступы. Она привнесла в свою методику элементы театральных этюдов, вокала и дыхательной гимнастики. Со временем Варвара обзавелась постоянной клиентурой, от актеров до чиновников.
Кооперативная квартира, летний отдых с сыном в Крыму, качественная еда с рынка, – все это Варвара имела до перестройки, после оной дела у нее шли не хуже. Косноязычных общественных деятелей, безграмотных чиновников и бизнесменов-заик, желающих обрести дар речи, стало больше. Актерам по-прежнему было необходимо стирать следы местечкового произношения или подростковой гнусавости, если только они не собирались всю жизнь играть провинциальных бандитов. В девяностые годы, кроме частных уроков, Варвара преподавала в двух институтах. Она вполне могла бы прикупить себе ученую степень, но к подобным вещам относилась пренебрежительно, она даже пенсию не получала. Варвара считала, что пока может разговаривать, ей и ходить не обязательно, сидя в кресле она способна прокормить себя и целую команду – шофера, маникюршу и парикмахера.
Всегда находилось двое-трое учеников из солидных бизнесменов, которые воспринимали ее не только в качестве преподавателя. Очень ценилось то, что Варвара могла быстро вникнуть и подсказать как вести себя в щекотливой ситуации, у властных учеников вырабатывалась зависимость от задушевных бесед с ней. Тогда занятия речью превращались в исповеди; обсуждались проблемы, которые не рисковали обсуждать ни с женами, ни с любовницами, ни с партнерами по бизнесу.
Стаса устраивало, что непомерно развитая материнская воля распылялась вовне. Когда он оказывался в центре материнского внимания, конструкции его жизни не выдерживали напряжения.
Варвара завернула оставшуюся пастилу в салфетку и протянула Лехе. Он с достоинством положил кулек в карман пиджака.
– Я говорила? Мне один оттуда, – Варвара показала пальцем на потолок, заика бывший, – дачу подарить хочет. Чтобы я отдыхала. Говорит, трехэтажный дом в лесу.
– Грибы будем собирать, – оживился Леха.
– Некогда мне по дачам разъезжать, – Варвара смеялась долго, и это было похоже на карканье.
– Зря вы, Варвар Иванна, мы же, если вдуматься, состоим из грибов, и все болезни – грибы, фокус в том, какая именно часть грибной иерархии в нас побеждает, низшая или высшая. Древние шотландцы, между прочим, изобрели гольф, чтобы маскировать сбор психоделических грибов, запрещенных христианством, «гольф» на самом деле означает GO Look For …«иди поищи», так и мы с вами поиграем на даче, разомнемся.
– Болтун энциклопедический, – рассмеялась хозяйка дома. – В Будве у меня дача, хватит.
Пять лет назад Варвара впервые оказалась на берегу Адриатического моря, в Черногории. Там ее поразил распространенный вирус: многие русские, попав в Черногорию, мечтают туда вернуться и купить жилье. Причем дело явно не только в природе, не столько в чистоте моря. Вряд ли тому причиной и притяжение разбросанных когда-то по миру славянских племен, ведь несть числа примерам, когда налицо близкое антропологическое родство, языки похожи, а вражда от этого только крепнет. Возможно, русских притягивают многочисленные православные монастыри. В любом случае, рациональными причинами трудно объяснить этот импульс.
При всех неприятностях, которые пережила Черногория за последние десятилетия, воздух там заряжен будущим, – так почувствовала Варвара. Влюбившись в это место на земле, она купила двухкомнатную квартиру недалеко от моря, и проводила там два-три месяца в году. Варвара даже просила похоронить ее рядом с женским монастырем в горах над морем, хотя Стаса расстраивали эти разговоры.
Варвара страстно хотела иметь внука, знала как его воспитывать, чему учить, куда увозить на лето. Сыну уже исполнилось сорок три, но внук все не появлялся, а ведь она еще могла успеть его вырастить. Варвара сиживала в кафе на берегу Адриатики, смотрела на море, на высоких статных папаш, гуляющих с детьми, и подбирала имя для внука: Савва, Божидар, Драголюб, Богдан, Светозар, – музыка славянских имен завораживала. Душко!
С Ядранкой Варвара познакомилась в Старой Будве, среди домов почти средневекового города. В конце восьмидесятых в Черногории случилось землетрясение, разрушенный город Будва собрали из разрозненных, вручную пронумерованных камней. Архитектура восстановилась внешне, но дух города выветрился, возможно, его вытоптали туристы. Ядранка, улыбчивая сербка из Белграда, на первом этаже псевдо венецианского палаццо снимала помещение площадью чуть больше подъезда пятиэтажки-хрущебы. У нее там был магазинчик под названием "Alta moda», она продавала тряпки из Китая, снабдив их этикетками итальянских фирм.
Конечно, Варвара не признавалась себе, что тайная цель ее дружбы с Ядранкой – завести здорового внука от этой девушки. Но так сложилось, что Ядранка приехала в Москву, снимала комнату на Дорогомиловской улице у одинокой Варвариной приятельницы и зарабатывала тем, что убиралась в квартире Варвары и у ее подруг. Стаса поразило, что Ядранка общалась с его авторитарной матерью без тени подобострастия. Кроме энергичных уборок два раза в неделю женщины занимались изучением сербского и русского, в процессе выпивая по рюмке-другой 50-градусной черногорской ракии.
– Варя Ивановна, там ветер – и тако, – Ядранка светло улыбалась, в руках у нее были осколки цветочного горшка.
Варвара присела на стул, с подвыванием выдохнула:
– Что у меня с памятью? Вчера ключи куда-то дела, на прошлой неделе окно оставила открытым… Теперь снова.
– Не страшно. Бырзо уберем, – ласково пропела помощница.
– У меня явно с головой что-то не то.
– Может меньше курить, ма? – осторожно предложил Стас.
– И так на самые слабые перешла. Не могу же лишить себя всех удовольствий сразу. Правда, Лешик? Для тебя какое главное удовольствие?
– Поесть. Нет! Почитать.
– А для меня – покурить. Все, ребятки, идите к себе, должен прийти ученик, тоже – донатор. Только для меня, – она снова зашлась в приступе смеха.
Стас решил ехать в Эстонию на следующей неделе. «Теперь, – подумал он, стоя в дверях кухни и наблюдая за движениями Ядранки, которая мыла межкомнатную дверь, – можно за мать не волноваться». Он вдруг осознал, что черногорская гостья его не раздражает.
– Яца, пойду в кабинет, а ты впусти ученика, когда придет, – попросила Варвара.
– Зачем я? – воскликнула Ядранка, но никто ее не услышал.
Вечером у Станислава была встреча с Милой. Давно, в середине восьмидесятых, он познакомился с ней в рекламном агентстве «Автотрансреклама» на улице Герцена. Мила тогда работала художественным редактором, Стас был начинающим фотографом, его слайды Мила иногда помещала на плакат или в рекламный буклет.
Фотографы, снимающие для рекламных изданий, в 70-е и даже в 80-е в СССР жили хорошо, – но совершенно непонятно было, каким образом можно присоединиться к их славному отряду. В узкий круг владельцев кожаных корфов можно было попасть по двум билетам, предъявленным одновременно: фортуна и блат. В годы, когда зарплата в 140 рублей считалась «повышенной», «фотохудожник» (так любили называть себя амбициозные фотографы) спокойно зарабатывал две-три тысячи рублей в месяц. И это за много лет до появления революционного закона «Об индивидуальной трудовой деятельности».
Расценки на «цветные слайды для печати» в соответствующем документе Министерства культуры (Приказ № 314) варьировались от 60 до 120 рублей за один слайд. За макет плаката, с учетом слайдов, можно было получить около трехсот рублей.
В издательском плане агентства «Автотрансреклама» в те годы каждый квартал выпускалось несколько десятков «календарных» и тематических плакатов. Обычно фотохудожники делились гонораром с теми, от кого зависело распределение заказов, – с главным редактором или с начальником издательского отдела.
Кроме плакатов, в «Автотрансрекламе» издавались буклеты, проспекты, карманные календарики, серии листовок типа «Нельзя переходить улицу на красный свет», другие бессмысленные издания, в частности, дипломы и грамоты для победителей многочисленных социалистических соревнований. За изображение Ленина, силуэт или просто абрис головы, который располагался узнаваемым пятном вверху грамоты, – художнику полагалось дополнительная сумма. Внешнеторговые организации, такие как «Совтрансавто» и «Автоэкспорт», также были заказчиками «Автотрансрекламы», их издания печатались за границей, на «валюту», и за макеты таких «изданий повышенной идеологической значимости» платили во много раз дороже.
Советская богема; номенклатурные мужи придумали для своих детей возможность жить интересно и безбедно – конечно, только для тех отпрысков, которые не хотели или не могли становиться дипломатами. Таким образом, между маргиналами и партократией возник мостик, потаенный, – он проходил именно через творческие профессии. Дети советских вельмож стеснялись своих родителей, начинавших карьеру в Ставропольском или Краснодарском крае на сельхозработах и не обладающих интеллигентным произношением. Неблагодарные наследники партократов хотели жить, подражая героям романов Хемингуэя и Ремарка, бродить ночами по ресторанам, рассуждать об искусстве, поражать воображение красивых дев, одетых во все импортное. И ходили, и разговаривали. Ресторанов было мало, от силы десять на всю Москву, в них бок о бок друг с другом сиживали иностранцы, путаны, кагэбэшники – и советская богема, никем так не называемая, но отчетливо себя ощущавшая.
Стас поступил в Московский государственный университет на исторический факультет, но после первого курса был отчислен, поскольку подрался с парнем, с которым нельзя было драться. Поступил в «пед» имени Ленина, оттуда сам ушел от скуки. Армия Стасу не грозила из-за зрения, состояние которого, благодаря взятке, в медицинских документах было признано очень плохим, значительно хуже, чем было в действительности.
Варвара уговорила знакомого фотографа взять Стаса на лето в ученики, обещая составить дочери фотографа протекцию при поступлении в театральный вуз. Кроме того, Варваре привезли из Финляндии широкоформатную фотокамеру, которую она подарила фотографу-учителю Стаса. Сыну купила аппаратуру подешевле, но хорошую, сделанную в ГДР.
Спустя год Стас уже сотрудничал в двух рекламных агентствах, «Автотрансреклама» и «Морфлот», стал членом фотосекции Московского Горкома графиков. Каждый человек искусства обязан был вступить в соответствующий творческий союз, «встать на учет», иначе ты был уже не человек искусства, а обычный тунеядец. Член творческого союза имел право получить мастерскую. В восьмидесятые годы мастерские «получали», давая взятки начальнику дэза или его заместителю. Тот подыскивал якобы «нежилое помещение», затем необходимые документы оформлялись в Горкоме графиков, тоже за взятку.
Остроумие социальных построений тех времен заключалось в том, что персонажи хитрые и жадные в выверенных пропорциях перемежались с людьми наивными, искренне впитавшими идеалы «советского воспитания». Это скрытое социальное расслоение (наверное, точнее его можно назвать «этическим») создавало структуры наподобие торта «Наполеон».
Любимейший самодельный торт времен «застоя» создавался так: сухой корж – слой сгущенки со сливочным маслом, сухой корж – слой сгущенки… сверху слегка надавить, дабы коржи с хрустом просели, потрескались, жирный крем просочился в дырочки и разломы… В те времена слова «холестерин-убийца» и «вредные животные жиры» еще не испортили аппетит советских граждан, не разбалансировали вкусовые центры в наших мозгах, и домашний торт «Наполеон» обладал незабываемым вкусом: ощущения менялись во рту, он казался чуть соленым, одновременно сладким, слегка пресным и приятно-сливочным, сухая твердость переливалась в ощущение поджаристой пресной корки, а затем сочеталась с растекающейся жирностью. Запивать его следовало горячим черным чаем, вернее, просто чаем (назывался «индийский со слоном»), тогда чаи еще не делились на породы и цвета. Исхитрялись готовить «Наполеон» и в голодные времена, в начале девяностых. Верхом остроумия можно признать изделие, крем для которого делали на основе манной крупы. Получался грустный постсоветский «Наполеон», начиненный слизкой кашей.
В 1985-м фотограф-покровитель Стаса представил его директору агентства «Автотрансреклама». Покровитель приходил в «контору» распить бутылку коньяка, поделиться гонораром и получить новые заказы.
Агентство располагалось в ветхом строении на улице Герцена (до советского периода и после него – Большая Никитская). Сотрудники утверждали, что именно в этом двухэтажном доме постройки второй половины XVIII века родилась Наталья Гончарова, будущая Н.Н.Пушкина.
Стас жил неподалеку, часто приходил в контору рано, когда Москва только начинала пробуждаться. Во дворе «Автотрансрекламы» рос тополь с необъятным стволом, и чтобы войти в невысокую, просевшую дверь агентства, надо было обогнуть древнее дерево. Стасу казалось, будто он находится в уютной дореволюционной деревне: шелестели листья июльским утром, косолапо, у самой земли, притулились окошки «гончаровского» дома с флигелями.
Художественный редактор Мила попала в «Автотрансрекламу» после полиграфического института, ей нравилось работать с фотографами и художниками, лишь бывало неловко, когда в день выплаты гонораров они по традиции приносили в отдел торты и пирожные. Потом Мила привыкла. Художники пообщительнее приходили с бутылкой вина, балагурили, ухаживали за сотрудницами. Стас чтил традиции, с гонорара шел в кондитерский к Никитским воротам, становился в очередь, покупал три торта – «Абрикотин», «Ленинградский», «Прага», соответственно для бухгалтерии, в производственный отдел и в редакцию.
Однажды в проливной дождь Мила и Стас стояли у раскрытой двери агентства, наблюдали желто-зеленую, пузырящуюся сбитой пыльцой лужу вокруг тополя. Это был шквальный ливень, который случается иногда ранним летом в Москве. Около дерева было оставлено немного земли, а вокруг лежал потрескавшийся асфальт – поэтому лужа получалась почти квадратная, она быстро переполнялась, перетекая к порогу «Автотрансрекламы». Миле надо было попасть через двор в другой флигель, в производственный отдел, но выйти было невозможно. Молчали, лишь улыбнулись друг другу, когда дождь стал стихать, затем Мила храбро ступила в воду и выбежала, прикрывая голову картонной папкой для бумаг. Стас пожалел, что не решился пойти рядом с ней, не защитил. По дороге домой он думал о ней с нежностью и напевал песню Градского: «в полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зи-имних вьюг».
