Read the book: «За столом с Булгаковым»

© Первушина Е.В., 2025

© «Центрполиграф», 2025

* * *

«Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок мяса, полил его лимонным соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку. ‹…›

Буфетчик из вежливости положил кусочек в рот и сразу понял, что жует что-то действительно очень свежее и, главное, необыкновенно вкусное».

«Нарезанный белый хлеб,

паюсная икра в вазочке,

белые маринованные

грибы на тарелочке,

что-то в кастрюльке…»

Мастер и Маргарита

Предисловие

Судьба Булгакова, как и многих его современников, «сшивает» разлом между двумя эпохами, между Россией имперской и Россией советской.

Булгакова привлекали сатирические и фантастические сюжеты, он так же легко, как и Гоголь, превращал повседневную жизнь в фантасмагорию, выявлял ее абсурдность. И одновременно он был певцом высоких радостей творчества и любви, дружной семьи, собирающейся за одним столом и вместе противостоящей невзгодам.

Произведения Булгакова, при всей их фантастичности, насыщены повседневными реалиями, и они, как и любые талантливые произведения, открывают нам дверь в его мир.

Еще один ключ к этой двери – не художественные, а сугубо практические книги, написанные и изданные в то время, в частности, – кулинарные. И если мы будем пользоваться этими ключами, то сможем проникнуться «атмосферой эпохи», «духом времени», и она, возможно, покажется нам более понятной, хотя от этого не станет менее фантастической.

Давайте попробуем.

Глава 1
Детство и юность в городе кофеен

Южная столица

Михаил Афанасьевич Булгаков родился 3 (15) мая 1891 года в Киеве, в семье доцента, а позже – профессора Киевской духовной академии Афанасия Булгакова. У него было четыре дяди (два брата отца и два брата матери). Родом Булгаковы были из Орловской губернии и принадлежали, как выражалась позже тетка писателя, «к колокольному дворянству» – к священнослужителям. Один из братьев отца был священником, другой преподавал в Тифлисской духовной семинарии. С материнской стороны оба дяди были врачами.

Михаил Афанасьевич был старшим сыном, после него в семье родились четыре дочери (Вера, Надежда, Варвара и Елена) и два сына – Николай и Иван.

Когда в семье родился первенец, они жили на тихой Воздвиженской улице. Михаил Афанасьевич был крещен в Воздвиженской церкви, стоявшей неподалеку.

Затем в 1906 году растущая семья переехала в один из домов по соседству – на Андреевский спуск, в дом № 38 (в романе «Белая гвардия» Андреевский спуск стал Алексеевским, но именно в своем доме Булгаков поселил семью Турбиных).

Позже Михаил Афанасьевич, возвращаясь к воспоминаниям детства, в романе «Белая гвардия» напишет: «Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик – в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе – и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу – первый, во двор под верандой Турбиных – подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем – сильно и весело загорелись турбинские окна».

Действительно, дом стоял на склоне, поэтому его первый этаж со стороны двора не имел окон. Первый этаж был каменным, второй – деревянным. На полуподвальном каменном этаже находилась бакалейная лавка купца Шайтера. Всего в доме было 8 квартир, которые сдавались внаем. Из квартиры на втором этаже можно было увидеть Днепр с плывущими по нему пароходами и баржами, а весной – цветущие каштаны на спуске и вишневые сады в Подоле.

Этот дом был «малой родиной» Булгакова, именно ему посвящены строки в «Белой гвардии»: «Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади „Саардамский Плотник“, часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий. Вот этот изразец и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, – все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:

– Дружно… живите».

В 1967 году уроженец Киева Виктор Некрасов задался целью узнать, что представлял собой дом, где жили его любимый автор и любимые герои. Вот что он пишет: «Андреевский спуск – одна из самых „киевских“ улиц города. Очень крутая, выложенная булыжником (где его сейчас найдешь?), извиваясь в виде громадного „S“, она ведет из Старого города в нижнюю его часть – Подол. Вверху Андреевская церковь – Растрелли, XVIII век, – внизу Контрактовая площадь (когда-то там по веснам проводилась ярмарка – контракты, – я еще помню моченые яблоки, вафли, масса народу). Вся улица – маленькие, уютные домики. И только два или три больших. Один из них я хорошо знаю с детства. Он назывался у нас Замок Ричарда Львиное Сердце. Из желтого киевского кирпича, семиэтажный, „под готику“, с угловой остроконечной башней. Он виден издалека и со многих мест. Если войти в низкую, давящую дворовую арку (в Киеве это называется „подворотня“), попадаешь в тесный каменный двор, от которого у нас, детей, захватывало дух. Средневековье… Какие-то арки, своды, подпорные стены, каменные лестницы в толще стены, висячие железные, какие-то ходы, переходы, громадные балконы, зубцы на стенах… Не хватало только стражи, поставившей в угол свои алебарды и дующейся где-нибудь на бочке в кости. Но это еще не все. Если подняться по каменной, с амбразурами лестнице наверх, попадаешь на горку, восхитительную горку, заросшую буйной дерезой, горку, с которой открывается такой вид на Подол, на Днепр и Заднепровье, что впервые попавших сюда никак уж не прогонишь. А внизу, под крутой этой горкой, десятки прилепившихся к ней домиков, двориков с сарайчиками, голубятнями, развешанным бельем. Я не знаю, о чем думают киевские художники, – на их месте я с этой горки не слезал бы…».

Мать Булгакова, бывшая преподавательница женской прогимназии Варвара Михайловна (в девичестве – Покровская); к счастью, не умерла, как мать Турбиных, а вышла второй раз замуж и переехала в дом по соседству. Выросшие уже дети почувствовали свободу и зажили весело. «Очень они были веселые и шумные, – вспоминали позже соседи. – И всегда уйма народу. Пели, пили, говорили всегда разом, стараясь друг друга перекричать… Самой веселой была вторая Мишина сестра. Старшая посерьезнее, поспокойнее, замужем была за офицером. Фамилия его что-то вроде Краубе – немец по происхождению… Их потом выслали, и обоих уже нет в живых. А вторая сестра – Варя – была на редкость веселой: хорошо пела, играла на гитаре… А когда подымался слишком уже невообразимый шум, влезала на стул и писала на печке: „Тихо!“»

В семье Турбиных тоже был такой обычай: писать на печке (и, наверное, не только в их семье. И эти записи, по воле Булгакова, отразили короткую историю существования УНР – Украинской Народной Республики, эфемерного образования, существовавшего с ноября 1917 по ноябрь 1920:

«Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения:

„Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, – не верь. Союзники – сволочи.

Он сочувствует большевикам“.

Рисунок: рожа Момуса.

Подпись:

„Улан Леонид Юрьевич“.

„Слухи грозные, ужасные,

Наступают банды красные!“

Рисунок красками: голова с отвисшими усами, в папахе с синим хвостом.

Подпись:

„Бей Петлюру!“

Руками Елены и нежных и старинных турбинских друзей детства – Мышлаевского, Карася, Шервинского, – красками, тушью, чернилами, вишневым соком записано:

„Елена Васильевна любит нас сильно,

Кому – на, а кому – не“.

„Леночка, я взял билет на Аиду.

Бельэтаж № 8, правая сторона“.

„1918 года, мая 12 дня я влюбился“.

„Вы толстый и некрасивый“.

„После таких слов я застрелюсь“.

(Нарисован весьма похожий браунинг.)

„Да здравствует Россия!

Да здравствует самодержавие!“

„Июнь. Баркарола“.

„Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина“.

Печатными буквами, рукою Николки:

„Я таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела всякого товарища с лишением прав. Комиссар Подольского райкома.

Дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер.

1918 года, 30-го января“».

И любовно выписанная Булгаковым обстановка в столовой: «На столе чашки с нежными цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колонок. При матери, Анне Владимировне, это был праздничный сервиз в семействе, а теперь у детей пошел на каждый день. Скатерть, несмотря на пушки и на все это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна. Это от Елены, которая не может иначе, это от Анюты, выросшей в доме Турбиных. Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной, вазе голубые гортензии и две мрачных и знойных розы, утверждающие красоту и прочность жизни, несмотря на то, что на подступах к городу – коварный враг, который, пожалуй, может разбить снежный, прекрасный город и осколки покоя растоптать каблуками. Цветы. Цветы – приношение верного Елениного поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского, друга продавщицы в конфетной знаменитой „Маркизе“, друга продавщицы в уютном цветочном магазине „Ниццкая флора“. Под тенью гортензий тарелочка с синими узорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной масленке, в сухарнице пила-фраже¹ и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно было бы закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства…»

* * *

Но мы забежали вперед. Вернемся в конец XIX века – в детство Булгакова.

Киев, в котором рос Михаил Афанасьевич, был большим и по-настоящему космополитичным городом. Илья Эренбург, который родился в Киеве, но жил с родителями в Москве, а в Киев приезжал только к тетке на лето, вспоминает: «Прохожие на улице улыбались. Летом на Крещатике в кафе сидели люди – прямо на улице, пили кофе или ели мороженое. Я глядел на них с завистью и с восхищением».

Прежде всего, рестораны открывались при гостиницах, например, при гостинице «Европейская», единственной гостинице 1-го класса в городе, на Театральной площади по соседству с магазином «Шик Паризьен» некой мадам Анжу, где еще долго после отъезда хозяйки и всех ее покупательниц пахло духами (он упоминается в «Белой гвардии»).

1-классная гостиница, согласно распоряжению Правительствующего сената, изданному еще в XVIII веке, должна была предоставлять своим посетителям такие услуги: «…квартиры с постелями, столы с кушаньем, кофей, чай, шеколад, билиард, табак, виноградные вина, французская водка², заморский элбирь³ и легкое полпиво»⁴. Номер в гостинице стоил 12 рублей в сутки, обед – около 10 руб.

Хоть и не первоклассной, но популярной была другая гостиница – Hotel d’Angleterre на Крещатике. В ресторане при ней подавали спаржу за 75 коп., жареного цыпленка – 60 коп., суп с раками – 1 рубль, стерлядь «по-российски» – 2 руб., говядину-филе – 2 руб. 50 коп. и мороженое с фруктами – 3 руб. В то время как на рынке вся эта снедь стоила гораздо дешевле: фунт спаржи – 16 коп., а пара цыплят – 20 коп.

Но тут же, на Крещатике, вернее – на Крещатицкой площади (теперь Майдан Незалежности) можно было хорошо и недорого пообедать в ресторане «Россия» Ивана Батухина. «О такой семге, белорыбице, копченых рыбцах, о такой свежей белужьей икре в соблазнительных ивовых кадочках, какие подавались у Батухина, – пишет Александр Паталеев, знаток старого Киева, – теперь можно только мечтать. А цены-то, цены какие были! Каким бы вы ни были лакомкой, вам ни за что не истратить там целого рубля».

Ресторан в «Северной гостинице», принадлежавший Афанасию Дьякову, находился на углу Владимирской и Фундуклеевской улиц – напротив театра, был тихим и семейным, но с русским купеческим шиком – коронным блюдом были блины с икрой под шампанское.

* * *

Как и парижане, киевляне любили начинать утро с чтения газеты за чашечкой кофе.

Поэтому «Киевская кофейня на паях» на Фундуклеевской, 5, тратила до 563 рублей в год на подписку. Еще один известный киевский кондитер, Бернард Семадени, выписывал Independens Belge, Nord, Gazeta Polska, Allgemenie Zeitung, «Французская иллюстрация», «Санкт-Петербургские новости», «Русский инвалид», «Киевский телеграф» и многие другие газеты и журналы.

На расходы приходилось идти из-за жесткой конкуренции. Если в 1901 году в Киеве насчитывалось всего 6 кофеен, то в 1911 их было уже 39.

Разумеется, самые дорогие и высококлассные можно было найти на Крещатике.

Прежде всего, уже упоминавшуюся ранее кондитерскую Бернарда Семадени на углу ул. Институтской и Крещатика в доме № 15, напротив Городской думы и рядом с Биржей. Она называлась «Швейцарская кондитерская Бернарда Семадени и Фанкони» («Фанкони» – известная семья швейцарских кондитеров из Одессы, у которых обучался юный Бернард), позже владелец переименовал ее и стал называть просто «Б. Семадени».

«В дневное время, примерно между 11-ю и 3-мя часами, – писали в путеводителе по Киеву в 1901 году поляки Карл Свирский и Чеслав Ящевский, – кондитерская бывает переполнена специфической толпой киевских коммерсантов и дельцов, многочисленными авантюристами и аферистами, маклерами и шулерами, а также вездесущими газетными репортерами, которые устроили здесь что-то вроде „неофициальной биржи“; посторонний посетитель будет чувствовать себя здесь не в своей тарелке».

О том же рассказывал один из персонажей Шолом-Алейхема: «Я втерся в компанию маклеров и сижу уже у Семадени наравне со всеми за белым мраморным столиком и пью кофе со сдобными булочками. Такой уж здесь обычай – не то подходит человек и выгоняет вон. Тут, у Семадени, и есть самая биржа. Сюда собираются маклеры со всех концов света. Здесь всегда крик, шум, гам, как – не в пример будет сказано – в синагоге: все говорят, смеются, размахивают руками. Иногда ссорятся, спорят, потом судятся, потому что постоянно возникают недоразумения и претензии; без суда посторонних лиц, без проклятий, кукишей и пощечин никогда ни у кого – и у меня так же – не обходится».

Константин Георгиевич Паустовский, детство которого прошло в Киеве, вспоминает, как ходил к Семадени: «Нам подали мороженое на маленький трехногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и просчитывали на столиках свои прибыли и убытки».

В 1877 году открылась кондитерская Семадени. Бернард принадлежал к известной в начале XIX века швейцарской семье кондитеров, представители которой сначала обосновались с Польше, а позже «распространили свое влияние» и на Украину.

В кондитерской можно было купить букеты из шоколадных конфет, шоколадные башенки, торты в виде цветочных корзинок, каштаны в сиропе, ананасы. Самыми вкусными считались фирменные пирожные и торт-мороженое «Семадени». А еще можно было заказать торт по оригинальному эскизу, который изготовили бы на маленькой шоколадной и конфетной фабрике Семадени. Или просто купить пакетик карамели «Кетти-Босс» на экстрактах различных лечебных трав, помогавших от кашля. Эта карамель также была визитной карточкой кондитерской.

Продукция фабрики Семадени много раз брала призы на киевских сельскохозяйственных и промышленных выставках.

А еще Семадени сам писал стихи для рекламных открыток:

Зима

 
Зимний вечер… Скучно что-то…
И от лампы пали тени…
Мне развлечься есть охота…
Не пойти ли к Семадени?
 

Весна

 
И покинув тяжесть лени,
Чтоб забыться как-нибудь,
Направляюсь к Семадени
И хочу там отдохнуть.
 

Продавали у Семадени и другие киевские «специалитеты»: кефир от «Центральной молочной» Тарасовой (на Крещатике, 33) или «сухое варенье» (цукаты) другого известного киевского кондитера Николая Семеновича Балабухи.

* * *

«Магазин кондитерских изделий Балабухи, в нем продавали сухое варенье (его называли „балабухой“); в коробке лежала конфета, похожая на розу, она пахла духами», – вспоминал Илья Эренбург. Киевские сухие варенья были знамениты еще с XVIII века. Легенда гласит, что рецепт пришел из Турции, и при дворе императрицы Елизаветы Петровны существовала специальная должность «конфектного подмастерья Киевского Императорского двора». Более того, стоило оно целый рубль за фунт.

Основателем фирмы был Семен Семенович Балабуха – купец и киевский бургомистр, живший в конце XVIII – первой половине XIX века. После его смерти дело возглавил его старший сын Николай. Фабрика Балабухи была в Подоле – на углу Александровской и Андреевской улиц, при ней находился маленький магазинчик, но, конечно, Николай Семенович считал сотрудничество с Семадени очень выгодным для себя, ведь так он мог не платить налога, которым облагались владельцы кофеен, торговавшие также спиртными напитками, и не снимать дорогую недвижимость на главной улице города.

При Николае Семеновиче киевское сухое варенье становится известным не только в России, но и за рубежом, получая награды на Всероссийской выставке 1870 года в Москве и Всемирных выставках в Вене и Праге в 1873 и 1877 годах. А при его сыне Аркадии Николаевиче на Крещатике все же появился фирменный магазин Балабухи, где и существовал до 1915 года. Второй сын Балабухи, Александр Семенович, не съезжал с Подола, где руководил собственной фабрикой. Его сын Николай добился звания «поставщика двора Его Императорского Высочества Великого Князя Владимира Александровича», и вдобавок к уже двум киевским магазинам на углу Спасской и Межигорской улиц и на Крещатике создал еще один – в столице, на Невском проспекте. Правда, в 1911 году он разорился, еще раз подтвердив мудрость Балабухи-деда и Балабухи-отца.

А, впрочем, известному московскому купцу и меценату Петру Ивановичу Щукину киевское варенье Балабухи не понравилось. Да и вообще, приехав в Киев после путешествия по Африке, он был разочарован: «Из Львова, через Казатин, приехал я в первый раз в Киев. На улицах встречалось множество богомольцев и богомолок с котомками. Гостиница, в которой я остановился, оказалась плохой и дорогой. Купленное мною в кондитерской Балабухи, на Крещатике, сухое киевское варенье тоже мне не понравилось: куда лучше было оно в Москве, в когда-то существовавшей на Никольской кондитерской Савицкого».

Засахаренные ягоды и сейчас можно найти в продаже, а если они вам случайно не попадутся, то вот несколько рецептов, сохранившихся в кулинарных книгах XIX века:

Как обсахарить смородину

Взять несколько сахару и немного нажать смородинового соку, прибавя (!) несколько в него розовой воды. Поварить сей морс несколько на угольях, пока сахар с ним перемешается и станет густ. Потом взять кисть смородины отборной на стебельках, обмакивать в тот сахар и тотчас вынуть. Валять ее в мелко толченном и просеянном сахаре так, чтоб везде пристал к ягодам оный. Посыпав сахару, класть каждую кисть рядом на чистую бумагу, чтобы засохли. Но дóжно сию смородину по сделанию (!) скоро и употреблять.

Как обсахарить вишню

Взять сахару по произволению и распустить его в розовой воде. Варить в кострюльке (!) на угольях до тех пор, чтобы он сделался густ и капнутый на оловянную тарелку застывал. Потом свежие вишни, бравши за стебель ягоду за ягодою, в теплый сахар окунать и скоро опять вынимать. Потом развешивать за стебельки, чтобы сахар на них окреп.

Как обсахарить крыжовник

Набрать спелые и твердые ягоды, проварить их предварительно в воде, причем ягоды, кроме того, накалываются. Зетам начинают их каждый день доливать густым сиропом. На четвертый день ягоды варят до полупрозрачности и оставляют в сиропе на 2 дня. Затем вынимают, дают обтечь от сиропа и наконец просушивают.

В 1911 году в Петербурге даже вышла книга Н. Петровской «Приготовление цукатов и сухого варенья», благодаря которой любой желающий мог составить конкуренцию семье Балабухи. В предисловии автор пишет: «Под именем цукатов подразумеваются исключительно засушенные фрукты, а сухим вареньем называют засахаренные ягоды. Так, например, у нас славится киевское и смоленское сухое варенье, в особенности первое».

Тем не менее в рецептах нашлось место не только для ягод (вишня, земляника, малина, крыжовник, смородина, рябина), но и для… цветов:

Сухое варенье из розовых лепестков

Берут фунт⁵ очищенных розовых лепестков, растирают их в каменной ступке с 2 ¹/₂ фунтами мелко просеянного сахара. Когда получится однородная масса, перекладывают ее в каменный тазик и парят на слабом огне, пока масса получит клейкую консистенцию. Эту массу перекладывают на железный лист, раскатывают скалкой, режут на кусочки и слегка поджаривают. По другому способу, то же варенье приготовляют так: полфунта лепестков растирают с 2 фунтами просеянного сахара и ставят на лед. Когда масса даст сок, варят на легком огне, пока не начнет крепнуть. Затем наполняют небольшие жестяные или картонные формы, предварительно обсыпанные мелким сахаром, подсушивают и выкладывают на бумагу. Иногда формы делают из жести в виде цветка розы, что выходит довольно красиво и натурально.

А в 1917 году, 20 января, из этого кафе выгнали… Ярослава Гашека, будущего автора «Похождений бравого солдата Швейка». Правда, в то время он был еще никому не известен и просто пришел в кондитерскую вместе с деверем, офицером русской армии Ярославом Майером. В то время вход нижним чинам в кафе и рестораны был запрещен. Гашек был ефрейтором и один из сидевших в кафе генералов возмутился и потребовал, чтобы тот покинул кафе. Гашека задержали и отправили для содержания под арестом в Борисполь, где квартировал чехословацкий запасный батальон.

* * *

На углу Крещатика и Прорезной, где традиционно собирались в 1860-е годы греки-кондитеры, продавали белую халву, рахат-лукум, монпансье, засахаренные орехи, миндальные конфеты, а пирожники предлагали горячие пироги с мясом или рисом, работала кондитерская одессита, купца 3-й гильдии Давида Васильевича Бастунова. Она называлась «Яссы» (по названию бывшей столицы Молдавского княжества), видимо потому, что молдаване славились своим умением готовить кофе, которое они переняли от турок. Известный в Киеве журналист, литератор и редактор «Киевского телеграфа» барон Альфред Августович фон Юнк писал: «Кондитерская „Яссы“ устроена вполне на аристократическую ногу и мы без преувеличения можем сказать, что и в столице подобное заведение могло бы считаться первым. Не говоря о приготовлении в этой кондитерской конфектов, тортов, разных печений, убранство ее великолепно: мебель спокойная на пружинах, дамская гостинная наполнена тропическими растениями. С нижнего этажа проведена спиральная лестница на второй этаж, где устроены прекрасная билиардная и особый буфет. Здесь во всякое время можно встретить множество посетителей, играющих в билиард, шахматы или домино. Умеренность цен много привлекает посетителей, и в свободное время здесь с удовольствием можно провести вечер».

После смерти владельца бойкое мес то не пустовало: кондитерскую выкупил некто Жорж Дортенман и в 1872 году снова открыл, но теперь уже под названием «Жорж». При кондитерской тоже работала шоколадная фабрика. А интерьер нового заведения создавал некто иной, как Михаил Врубель, работавший в 1886 году в Киеве над восстановлением только что открытых уникальных росписей ХІІ века в Кирилловской церкви, а также внутренней отделкой строящегося Владимирского собора. Кстати, Врубелю Киев очень понравился. Он писал: «Как хорош, однако же, Киев! Жаль, что я здесь не живу. Я люблю Киев!»

Кстати, здесь же, неподалеку, в ломбарде ростовщика Дахновича, на углу Крещатика и Бибиковского бульвара, Врубель увидел и написал «Девочку на фоне персидского ковра» – дочь владельца ломбарда. Сейчас картина хранится в Киевском музее русского искусства.

Но Жорж Дортенман не долго любовался врубелевскими росписями, в том же году он заболел и уехал за границу.

После Дортенмана кондитерской владели две семьи – Врит и Берто, в 1916 году владелицей осталась одна Каролина Берто. Но называлось заведение по-прежнему – «Жорж». Здесь угощали не только кофе, но и чаем разных сортов. А отличительной чертой кафе были шоколадные фигурки: свисток, флейта, гномы, заяц, клоун, трубочист, бутылка шампанского, револьвер, домино, велосипедист, мальчик и девочка на качелях, запряженный в повозку конь, паровоз с вагонами и др.

* * *

На углу Крещатика и Фундуклеевской, 2, находилась кондитерская, или точнее «кавярня», – «Франсуа», но принадлежала она не французу, как можно было подумать, а варшавскому мещанину Францу Францевичу Голомбеку, владевшему также одноименным отелем на углу Владимирской и Б. Хмельницкого (Фундуклеевской) и меблированными комнатами на 130 номеров, где тем не менее тоже работало кафе «Франсуа» с бильярдной.

«Франсуа» славилось хорошим кофе, шоколадными конфетами, которые владелец изготовлял на собственной фабрике, засахаренными фруктами и большой увитой диким виноградом верандой, где любили сидеть гимназисты и гимназистки. Благо женская гимназия находилась по соседству – на Фундуклеевской улице, 6.

Булгаков учился в Первой киевской гимназии на углу Университетского бульвара и Владимирской улицы, но оттуда недалеко до Фундуклеевской, особенно если там тебя ждут сладости, вкусный кофе и хорошенькие девичьи лица.

Еще одна кофейня называлась «Варшавская», которой владел поляк В.Л. Зигмундовский, но эта кофейня была известна не только кофе и сластями, но и своим шахматным клубом.

А маленькая безымянная греческая кофейня в центре Киева, которая полюбилась Илье Эренбургу: «На Софийской улице, возле Думской площади, было маленькое грязное кафе; держал его худущий грек с длинным и страстным лицом моделей Эль Греко. В окне была вывеска: „Настоящий свежий простокваш“. Грек готовил душистый турецкий кофе, и мы к нему часто ходили – поэты, художники, актеры».

* * *

Купить шоколадных конфет для домашнего чаепития или заказать на праздник торт с шоколадной глазурью можно было в магазине шоколада, конфет и какао варшавской фабрики Яна Фрунзенского на углу Крещатика и Николаевской, который открыт с 1913 года.

Или «настоящий швейцарский шоколад», сделанный на фабрике уроженца Швейцарии, купца 2-й гильдии Мартина, и продававшийся в двух магазинах, тоже на Крещатике.

Заведения Штифлера закрылись в 1900 году, но Киев не остался без швейцарского шоколада. «Эстафету принял» Альберт Вюрглер, директор правления Общества Демеевской паровой фабрики шоколада и конфет фирмы «Валентин Ефимов». Газеты писали: «Фирма составила себе лестную репутацию у всех имевших и имеющих с ней дело, в особенности у сахарных заводов, которых она первая обогатила разными техническими новостями и усовершенствованиями».

Фабрика продолжала работать и в советские времена, носила имя Карла Маркса и выпускала знаменитый «Киевский торт».

А на улицах торговали дешевыми сластями: пряниками с позолотой или без позолоты, в форме петушка, коня, двуглавого орла, орехами в меду, маковниками, пастилой и пр.

* * *

Желавшие провести вечер в более непринужденной обстановке могли пойти в принадлежавший тому же Дьякову ресторан «Киевская Русь» недалеко от Софийского собора, или в ресторан «Люнивер» на Крещатике, или в «Шато», где по вечерам работал кафешантан и шла азартная игра в карты.

Мода на кафешантаны также пришла из Парижа.

Если в начале XIX века в кабаке или в кафе могли выступать для развлечения публики артисты – певцы, музыканты, фокусники, акробаты, жонглеры, иногда музицировал сам хозяин кафе или его постоянные гостьи, то в 1840-х годах индустрия кафе сделала следующий шаг – начала приглашать на выступления профессиональных певцов и певиц, и такие заведения стали называть кафешантан (café-chantant), то есть «поющими кафе». Все началось с двух кафе, расположенных в Париже неподалеку от площади Согласия под открытым небом, хозяева которых построили у себя сцены для выступления певцов, потом подобные заведения появились на Елисейских полях. В 1880-е годы конкуренцию им составили кабаре. Располагались они по большей части в окрестностях Монмартра и в Латинском квартале, но привлекали к себе людей с взыскательным вкусом и тугим кошельком, так как были дороже кафешантанов.

В Киеве особенно славился кафешантан «Шато де Флер», располагавшийся на месте нынешнего стадиона «Динамо». При нем был большой парк с электроосвещением. В «Шато де Флер» проходили балы, концерты, просмотры фильмов, театральные представления, эстрадные номера, поэтические чтения, в парке – полеты на воздушных шарах с акробатическими трюками и фейерверками. Вход на один вечер стоил 40 коп., а за 9 руб. можно было в течение месяца получить обед из трех блюд, за 12 – из четырех, за 15 – из пяти. Илья Эренбург будет писать: «Нет, Киев мне не чужой! Первые мои воспоминания – это большой двор, куры, бело-рыжая кошка, а напротив дома (на Александровской) красивые фонарики – там помещалось летнее увеселительное заведение „Шато де Флер“».

Киев старался идти в ногу со временем и выглядеть европейским городом. Ресторан при «Гранд-отеле» на Думской площади (теперь Майдан Незалежности) первым провел электрическое освещение.