Read the book: «Чудеса во всём. Сборник сказок»

© Елена Николаева-Цыганкова, 2017

ISBN 978-5-4485-6988-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глухой Лес

В Глухом Лесу они расстались.

Боялись люди Леса этого, но иногда самые отчаянные все же забредали сюда, хоть и недобрая слава окружала его.

Провожала Семерина своего суженого Плимаса в поход с воеводой Вотерей.

Скрылся из глаз Плимас, растворился в дымке утреннего тумана. И тут же из тумана будто вынырнула старушка с лукошком.

– Ну что, милая, проводила своего суженого? – обратилась к девушке старушка.

А Семерина и глаз поднять не может, все платочек к лицу прижимает, слезы реками полноводными бегут. Всхлипнула она, постаралась улыбнуться, негоже людям на слезы смотреть, да слабость свою показывать. И посмотрела на старушку.

– Да, бабушка, проводила я Плимаса в поход, воевода позвал всех воинов на границу княжества, неспокойно там нынче.

– Не переживай, голубушка, – молвила старушка. Помогу я тебе печаль твою пережить, не будешь ты мучиться и убиваться сильно так, подержи мою клюку в руке, да и пройдет твоя горькая печаль, а там и оглянуться не успеешь, как твой жених вернется. И протянула свою клюку Семерине.

Семерина без раздумий, как за спасительную соломинку взялась за клюку. Уж так ей хотелось, чтобы Плимас уже поскорее вернулся.

И тут же превратилась в избушку на курьих ножках. А старушка приняла облик Семерины.

– Ну вот, милая моя, доверчивая моя красавица, – сказала старушка-колдунья, – теперь я твоего суженого буду ждать, и дождусь его. Уж больно он мне понравился. А ты стой тут себе тихонько. Лес-то все равно Глухой. Хоть обкричись, никто тебя не услышит. Не зря ведь зовут его Глухим Лесом.

А чтобы ты у меня не потерялась из Леса, посажу-ка я тебя на цепь. Да цепочка будет не простая, а золотая, но невидимая. Никуда ты из Леса и выйти не сможешь. Живи тут. А там посмотрим, что сделаем с тобой.

Рада была бы ответить старушке избушка, но не может.

А новоявленная Семерина, подхватив клюку и лукошко, направилась в деревню.

И потянулись дни ожидания возвращения из ратного похода Плимаса. Очень хотелось старушке-Семерине дождаться Плимаса, да свадьбу с ним сыграть.

День за днем, неделя за неделей, вот и год почти минул.

Вот и настал день возвращения воеводы со своим войском в родные края.

Гордо развевались на ветру знамена княжеские. С победой вернулись воины. С песнями вошли они в родное селение. А по правую руку воеводы ехал верхом на гнедом коне Плимас. Пришелся по душе воеводе Вотере богатырь Плимас. Ух, и смелости было в нем, и ума, да и бесстрашием был полон он.

Ехал воевода к князю, с докладом о ратных подвигах на границе княжества, да с рассказом о небывалой силе Плимаса. Да награды хотел просил у князя для отважного воина-богатыря.

А Плимасу не терпелось милую свою Семерину увидеть. Шепнул он на ухо воеводе что-то, улыбнулся тот понимающе и махнул рукой, соглашаясь с Плимасом.

Сжав бока боевого коня коленями, Плимас вскачь пустился к дому своей суженой.

Ворвался он в дом, будто ветер. Поклонился отцу и матери Семерины, а милую свою не увидел в доме.

– На речку ушла, видать, – молвила мать, – теперь она часто на берегу реки сидит. Сходи туда, может там её и найдешь.

Не думал Плимас, что ему надо будет искать свою суженую, думал, что будет ждать его, слезы проливая у оконца, да встретит его у порога дома. Но не всегда, видно, случается так, как в мечтах представляется.

У реки и вправду сидела девица. Обернулась она, услышав сзади шаги. Вскочила, да бегом бросилась навстречу Плимасу.

Обнялись они. Да вдвоем теперь на бережку сели. Разговоры длинные вели, все за руки держались. Хоть и насторожился было Плимас, из-за того что глаза Семерины иногда излучали надменность и холодность, но не придал он этому значения, времени-то много прошло, мало ли что случиться могло, надеялся он, что со временем уйдет из глаз суженой это новое для него и непонятное пока чувство превосходства-отчуждения.

Вечером расстались с девицей. Плимасу надо было к князю в княжеский двор прибыть, обещался воеводе.

Распрощались они, и Плимас, вскочив на коня, скрылся за поворотом.

На дворе князя шел пир. Праздновали победу воеводы и его дружины.

Обрадовался воевода прибытию своего могучего дружинника. Представил Вотеря князю богатыря Плимаса. Много слов добрых слов о ратных подвигах воина рассказал. Подивился князь рассказам, очень рад был он, что в дружине полное единство царит, да богатыри такие водятся.

И решил наградить Плимаса, узнав, что тот собирается женится, наделом земным с лесными угодьями.

Решил, да тут же бумагу и написал. И отходил по той бумаге богатырю надел с Глухим Лесом.

Плимас был очень рад такому подарку-награде. Он уже представлял себе вместо дремучего и темного Леса большое ржаное поле все-все в маках и васильках, а за полем лес, но не такой, как сейчас – страшный, а светлый, звонкий, сосновый, пронизанный солнечными лучами насквозь. А по полю бежит к нему Семерина, а вот и дети наши бегут, и увидел детвору, которая наперегонки бежала к нему, смеясь и радуясь отцу. Всё это за мгновение представил Плимас. Очень мечта эта яркая пришлась ему по душе.

Поклонился низко он князю и воеводе. Поблагодарил их от всего сердца за доверие и за честь, которую ему оказали.

А пир продолжился почти до полуночи. Ну тут и ночь наступила, и разошлись ратники по своим домам.

И Плимас вернулся в отеческий дом, когда уже звезды сияли в небесной выси.

Мать его еще не ложилась. Ждала. Сердцем чувствовала, что сын появится.

Потихоньку прошел Плимас в дом, боясь разбудить мать. Но увидев, что мать сидит на лавке у печи, подскочил к ней, схватил на руки, закружил её по дому, рассмеялся звонко, расцеловал её.

– Мама, матушка, милая моя, к тебе должен быть заехать в первую очередь, прости, что так поздно вернулся. Но ты ведь знаешь, что и к Семерине хотелось мне заглянуть, да к князю во двор тоже надо было явится.

– Неужто, сынок, я виню тебя? – удивилась мать. – Дело молодое твое и понятное, а князя не уважить нельзя, ты прав. А я тебя всегда дождусь. Я же матушка твоя, а материнская доля такая и есть: ждать, верить, надеяться да любить. Так что не печалься зря, сынок.

Почти до утра сидели мать с сыном рядышком. Все наговориться не могли, да насмотреться друг на друга. Рассказал ей сын про походы свои, про подарки княжеские и награды полученные, про Семерину тоже сказал, и добавил, что заметил в девице какие-то непонятные ему новые взгляды, в которых царила не то чтобы отчужденность, но какая-то холодность и надменность.

Матушка поведала ему историю своей жизни без него. А про Семерину сказала, что после отъезда Плимаса в поход ратный все заметили изменения в девице. Особенно её родители. Потому как скотина, которую раньше кормила и поила Семерина, криком стала кричать, только стоило Семерине зайти в хлев. Не давали коровы ей молока, козы разбегались в разные стороны, кони лягались. Но потом родные решили, что так на Семерину подействовал твой отъезд в поход и переживания её. И не отправляли её больше к скотине ни на дойку, ни для кормления её.

– Знаешь что, сынок, давай-ка мы проверим твою суженую, – сказала мать, пытливо смотря на Плимаса, – есть у меня травка, называется сон-трава, если её выпить в полнолуние, да сказать в полночь Семерине: «Явись в истинном облике», то может и увидим, кто завладел душой девицы. Если же нам всё кажется, то и бояться нечего, Семерина останется собой, а уж если кто принял вдруг облик её, то уж он тут же покажется-явится.

Задумался Плимас. Глубоко задумался. Сидел, тер лоб, переживал, за Семерину, за себя, за матушку, за родителей девицы. Всё ему казалось, что неправильно что-то сделано им. Да и поить Семерину сон-травой ему не хотелось.

И тут ему пришла мысль о том, что надо начать как раз с Глухого Леса. Ведь там они расстались с Семериной перед его походом с воеводой.

За эту мысль он крепко ухватился.

Сказал матери, что пойдет прогуляется по росе, подумает ещё, зайдет в Лес Глухой, может там находится разгадка тайны взглядов отчуждения его суженой. Обнял он мать напоследок и вышел из дома.

Пичуги на все голоса славили рассвет. Солнце еще не встало. Природа просыпалась от ночного сна. Густой утренний туман висел над полем, заползая местами в Глухой лес.

Покусывая травинку, в раздумьях глубоких Плимас дошел до леса. Оглянулся на поднимающееся солнце, попросил его помощи. Солнце будто услышало призыв, и поднялось над горизонтом, давая силу надежды.

Вот и тропка наша, вглядываясь под ноги, думал Плимас. Вот и елки наши, под которыми ежи любят дремать.

Ооооо, а это что такое? – удивился Плимас, увидев избушку на курьих ножках, стоящую за елками. Кто построил это чудо-чудное?

Подошел поближе. Обошел избу со всех сторон. Избушка была маленькая, аккуратная, в оконцах избы висели занавески цвета юного весеннего неба. И очень напомнили ему сарафан его Семерины. Именно в таком одеянии она провожала его.

Постучал он в избушку. Никто не ответил ему. Лишь избушка переступила с ноги на ногу.

Подергал он дверь, открылась она. Зашел он в сумерки дома. Осмотрелся. Заметил дрова у печи и растопил печь. Ведь огонь живой, может он поможет ему найти отгадку.

Весело принялись гореть дрова. Затрещали в печи. Пыхнула печь дымом сначала в избу, не топлена была давно, а потом дымок пошел и из трубы.

Присел молодец-богатырь на лавку у стола, смотрит, а скатерть-то ведь платок Семерины, ведь именно такой платок был накинут на плечи суженой, ведь в таком она провожала его.

Мысли его туго и медленно пытались соединиться в единую картину. Не получалось им пока сложиться.

И заговорила тут печь языком человеческим: «Спасибо тебе, родной мой, что пришел ко мне, что увидела тебя живым и здоровым, но вижу милый, что несчастен ты, и причину знаю, знаю, но сказать боюсь».

– Ты ли со мной говоришь, Семерина? Ты ли? Сердце мое! Любимая моя! – бросился Плимас к печи.

– Я, мой милый, да, твоя Семерина, заколдована старушкой-колдуньей, она завладела моим обликом, а меня превратила в избушку на курьих ножках, да на цепь золотую посадила, да цепь-то та не простая, невидимая, но не дает мне с места уйти. Да и Лес наш Глухой, сколько бы я не кричала, не слышит зова моего никто. А если кто и забредает сюда случайно, то подойти к избушке боятся. Лишь ты один не побоялся, зашел, печь затопил, меня огнем оживил, дал мне огнем этим с тобой говорить.

– Что же делать нам, милая моя, как мне тебя вызволить из плена колдовского? И зачем старухе понадобилось тебя в избу превращать?

Рассказала Семерина, что приглянулся колдунье богатырь, хотела обманом заполучить его в мужья. Потому и околдовала её и в лесу на цепи оставила.

Рассказала еще Семерина, что ходят по лесу волки, но не свирепые, они рассказали ей, что они заколдованные богатыри, эта старушка-колдунья сначала их так же уводила обманом от суженых, а потом уж околдовывала молодцов себе для воинства лесного и темного. Не нуждается она ни в красавицах, ни в богатырях. Видит она в них только слуг своих. Вот и озлобленная ходит по миру, колдует и околдовывает. Пытается она красоту и силу людскую себе на служение поставить, но не на светлое служение, а на темное.

Но есть у меня мысль такая, – продолжила Семерина, – заколдовала меня эта старушка клюкой своей. Значит, и сила её в клюке. Найти бы клюку ту. И думаю, что тогда и колдовство исчезло бы, а может, и злодейка вместе с ним.

Наговорился Плимас с Семериной-избушкой. Поцеловал печь, обнял крепко. Уходя, сказал: «Верь мне, родная, вернусь, жизнь свою положу за тебя, вызволю тебя из плена колдовского. Не печалься, не грусти, не лей напрасно слез. Мы рождены, чтобы быть счастливыми, и мы обязательно будем счастливы!»

Осторожно прикрыв дверь избушки, он быстро направился к селению.

С утра Плимас уже был во дворе родителей Семерины. Решил он проверить Семерину колдовскую. Вышла девица с утра во двор, улыбнулась молодцу, да улыбка-то кривой вышла, неискренней.

Обратился к ней молодец: «Напои меня молочком парным, девица», а сам ждет дальнейших её действий.

Остолбенела Семерина, да опрометью бросилась к хлеву. Молодец бегом за ней. Скотина, запертая на ночь, заревела так, будто мучают её страшными мучениями, заскочила Семерина в хлев, там над притолокой у входа была её клюка, спрятанная от глаз людских, схватила она ее крепко. Схватила, да зловеще закричала: «Не подходи ко мне, страшилище, не подходи, заколдую, пропадешь ни за грош!»

Да не из боязливых был Плимас, одной рукой схватил колдунью, а другой клюку её. И так в родительский дом Семерины протиснулся. А мать девицы уже и печь затопила, жарко пылает огонь в печи.

Плимас, недолго думая, сунул клюку в печь, а колдунью из рук не выпускает.

Занялась клюка огнем, стала извиваться в печи, будто змея живая. Заверещала в руке у молодца колдунья, стала тоже извиваться, из рук вырываться. Но крепко держит её молодец. Не дает ей выскользнуть. Прогорела клюка, рассыпалась в прах, ничего от нее не осталось.

Смотрит Плимас, а в руке, что колдунью держала, только тряпка негодная осталась, кинул он и эту тряпку в огонь. Зашипела печь, вспыхнул огонь ярче, и не осталось следа от колдовства.

Мать Семерины, не ожидая такого действа, замерла будто во сне.

Плимас, не теряя зря времени, бросился к Глухому Лесу. Там его любимая, там его суженая.

Добежав до елок, где избушка стояла, увидел он Семерину, настоящую, исчезла избушка, лишь цепь не исчезла, пусть и невидима она, но с места сойти не дает.

Подбежал к девице богатырь, хочет увести её, хочет взять на руки. А цепь огромная мешает.

Упал он в ноги к суженой, целует её башмачки, шепчет и шепчет: «Ты свободна, упадите цепи!»

И чудо случилось. Рассыпалась невидимая цепь. Шажок сделала Семерина, потом другой. И побежали они вдвоем из леса. Побежали по полю золотому, смеясь и радуясь свободе, жизни, цветам и любви!

***

А потом их селение наполнилось богатырями могучими да девицами-красавицами, теми, которые были околдованы в незапамятные времена и были на веки вечные обречены жить в Глухом Лесу, но и с них упали чары злой колдуньи в тот миг, когда огонь поглотил клюку и её саму.

И до сих пор славятся эти края красавицами и богатырями.

Волюшка

Много лет и зим минуло с той поры, о которой сказ поведу.

В одной очень-очень далекой стране, за морями, да лесами дремучими, была деревенька маленькая. И жила в этой деревеньке семья: муж с женой, и был у них сын. Звали его Волюшка.

Смышленый такой мальчишка рос, в лес любил ходить, мог днями там пропадать, всё ему там интересно было. Разглядывал каждую травинку, каждый листик, с каждым деревом был на «ты». Матушка и батюшка не боялись его туда отпускать, он в лесу как родной деревне был.

Иной взрослый мог и заплутать там ненароком, то кикиморы из болотца морока наведут, то леший тропинки запутает, а Волюшка всегда понимал лес, он даже шепот его понимал и внимал ему, как человеку. А ведь так и ведётся с давних пор, кто внемлет, тот и знает, понимает.

Волюшка был мастер на все руки, несмотря на своё малолетство, он всегда что-то мастерил из деревьев, поваленных бурей, да из сучьев сухих. И выходило обязательно что-нибудь нужное по хозяйству, или же весёлое и смешное. Вырезал он фигурки забавные, то сову вырежет так, что и от настоящей отличить её можно, только потрогав её, то белку выстругает так, что хоть в лес неси, да знакомь там с настоящими белками.

Для всего селения мастерил он и корыта для теста, и совки, бочки, жбаны, чаши, миски, ложки. То он для матери ложку вырежет на длинном-предлинном таком черенке, что мать может мешать кашу не заходя домой, прямо со двора, Мать и радуется, и смеётся от его умения. То мальчишка свирель смастерит для пастуха. И свирель-то удивительнейшим образом волшебная получается.

Все коровы слушают её мелодию, зажмурив глаза от удовольствия, до того им напев её нравится. Раньше-то коровы разбредались по лугу, когда не было ещё у пастуха такой свирели, а теперь и не отходят далеко. А если какая корова и забудется, задумается о чём-то своем коровьем, или солнышком разморит её и она вдруг и отобьётся от стада, то стоит пастуху поднести свирель к губам и начать выдувать мелодию, как отбившаяся корова сразу же идёт на этот волшебный звук.

И даже молоко коровы с той поры стали давать вкуснейшее, сладкое. За молоком приходили и приезжали из окрестных деревень, говорят, оно помогало немощным скорее выздороветь.

Отец Волюшки на кузне кузнецом был. Всё хотел сына к своему умению приучить. Да не выходит никак. Не лежит душа у сына к кузне. А неволить нельзя. По душе ведь все занятие себе выбирают. Так принято было в те далёкие времена, в той далекой стране. Железо становится послушным тому, кто толк в нем имеет. Так и дерево становится послушным для того, кто его душу знает. Поэтому в той далекой стране всё было хорошо, всё ладилось. Но так случилось, как и везде, наверное бывает, ведь и на солнышко тоже набегают тучи. Так и тут, печаль пришла, откуда её не ждали.

Как-то раз Волюшка бродил по лесу да к полудню вышел на излучину реки. И наткнулся на берегу на одинокого старца. Был он печален безмерно. Сидел смотрел на воду, шептал кому-то неведомому непонятные слова. И столько в этих словах было горести, что слезы всей земли не могли сравнится с его печалью.

В руках старика был посох деревянный старинный резной, а ведь Волюшка понимал знаки деревьев, и совсем неважно, что посоху было может было семь, а может и более веков, язык дерево не теряет никогда. Так и получилось, что мальчик узнал историю печали старика, стоило старику лишь прикоснуться к посоху, тут же язык деревянного посоха передал всю историю Волюшке.

Оказалось, что у старца пропала единственная и самая любимая внучка Любушка. Старик исходил уже все земли родные и чужеземные, заходил во все города заморские, побывал во всех лесах дремучих, чащах непролазных, но нигде не нашел Любушки. И понимая, что лета его на исходе, он просил для Любушки лучшей доли, понимая, что не сможет ей помочь, хоть умел он многое.

Он болезни людские и звериные понимал и лечил, он скотину заблудившую везде находил, отвары делал для больных и скорбящих. Но внучку найти не мог. И понять не мог, отчего же так происходит. Молил он, всеми силами своей души, духов лесных и водных сохранить Любушку, раз уж он найти её не может. Подняв свои покрасневшие от слез глаза на Волюшку, старик каким-то таинственным образом вдруг понял, что мальчик, появившийся на берегу, сможет ему помочь.

– Волюшка, доброго дня тебе, – обратился к нему старец, – знаю и ведаю я многое, – продолжил он, – знаю также, что не зря ты забрёл сюда, да и меня судьба недаром привела к тебе. Только ты один во всём мире можешь помочь отыскать мою Любушку.

Говорил я только что с Водяным, он то и подсказал мне, что сейчас я увижу спасителя моей внучки. Сказал он мне ещё, что унес ветром буйным Чудо-Юдо Любушку к себе в царство, но только тот может спасти Любовь, кто изобьёт свои ноги в кровь, износит семь пар лаптей железных и сможет потом отдать всё самое-самое дорогое, просто так отдать, потому что это кому-то другому нужнее.

Волюшка так сильно захотел помочь старцу вызволить из заточения Любушку, что согласился пойти на службу к Чуду-Юду невиданному, у которого томилась в неволе Любушка.

Сборы были недолгими, хоть и вытирала слезу горькую мать потихоньку, чтобы родные не видели, но собрала Волюшку в дорогу дальнюю. Отец принес из кузницы лаптей железных семь пар. Простились они ранним утречком, солнышко только один лучик показало, как Волюшка, благословленный родителями, пошел на поиски Любушки.

Долгими ночами и днями пробирался мальчик через леса дремучие, и горы высокие. Лаптей шесть пар износил. Но никто, ни звери лесные, ни водяные, ни лешие не могли ему помочь и подсказать дорогу к царству-государству заморскому, где по древнему преданию жило Чудо-Юдо ужасное.

День сменялся вечером, вечер ночью. При неясном свете луны думал Волюшка: Верен ли мой путь? Как понять? Но сердце ему подсказывало, что верен путь, хоть труден и долог.

Лес стал редеть понемногу, превратившись однажды почти в кустарник, столь малы стали ростом деревья. Увидел Волюшка вдали мерцающее, блестящее при свете ночного светила, огромное море-океан. Прилег Волюшка в пушистый и пахучий мох на сопке, а дума о неведомом Чуде-Юде не покидала его.

– Как же добраться-то до тебя? – думал он, – как Любушку вызволить из плена твоего?

Как вдруг, совершенно неожиданно услышал он трубный голос. Будто будил его он. Повернул Волюшка голову в сторону звука призывного и увидел серебряное, колышущееся море. Именно отсюда шла Песня. Песня оленей северных! Победная песня оленей!

Вожак стаи, отделившись от стада, подошел к мальчику, склонив перед ним голову, молвил: – Знаем о тебе, Волюшка, знаем, и давно ждём тебя. Посланы мы Любушкой сюда, она нас отправила встретить тебя и проводить в чертог Чуда-Юда. Она воспитала наших детей, она пела песни нам долгими ночами, она вплетала в шерсть нашу серебро своей Любви к Миру и людям добрым, она научила нас быть стойкими и верными долгу нашему. Мы должны отплатить ей тем же.

– Садись на меня, – сказал вожак стаи, – держись крепче за рога, я доставлю тебя прямо во дворец Чуда-Юда.

Зазвенели бубенцы, привязанные на шеях оленей, разлилась по округе песня серебряная, колокольчиковая. И воздух пришел в движение. Он будто подхватил оленей своей силой. Взмыл в небо вожак стаи, а за ним и стадо оленье, понеслись они над морем-океаном в царство-государство неведомое.

Долго ли, коротко ли было их путешествие по небесным далям, но вот и показалась вдали твердь земная. Опустились олени на землю. А земля-то черна и неприветлива там. Ни травинки, ни цветочка, будто огонь прошел, всё испепелил. Припал Волюшка к земле ухом, услышать хотел зов земли, что поведает ему она. Услышал лишь вздох тяжелый, будто ранена земля и помощи просит.

Топнул Волюшка ногою крепко. Да сказал громко, на всё государство-царство разнесся его голос:

– Не бывать Чуду-Юду царем на земле, где бы царство его не было. Выручу! Обязательно выручу! Спасу Любушку! Негоже в таком месте жить-быть.

Вспыхнул перед ним огонь, а из огня-пламени появился Чудо-Юдо трехглавый! Дохнул на Волюшку смертельным огнём, а Волюшка только ростом стал выше. Дохнул на него в другой раз Чудо-Юдо, а только у Волюшки кольчуга серебряная появилась, а последний раз дохнул огнем на него Чудо-Юдо ужасное, но этим-то он и увеличил силу богатырскую в молодце красном.