Read the book: «Писькохудожник»
Отсчитывая в грязную чашку крупинки растворимого кофе, он думал о молодости. Годы шли. Жизнь лучше не стала.
По нему было явственно видно, что закончил академию художеств. Ходил все пять курсов в широкополом пальто, предпочитал обнаженных женщин и Джеймса Эббота Мак-Нейла Уистлера, ибо мог произнести его имя на студенческих попойках в мольберт пьяным. Он ждал, что его картины купят за приличные деньги. У других же покупали, причем уже на первом курсе. Он видел, как его коллеги по цеху выставляли фото с заказами в социальные сети. Они хвастались. На деньги с их картин можно было жить месяц. Одна картина – его зарплата. Но он не продавался. Не нравился людям. Он перепробовал всё – от пейзажей до ненавистных портретов в генеральских мундирах. Продавались даже размытые балерины или круглорылые мещанские коты. Продавалось всё. Но не он. Он работал в офисе.
Он стоял перед холодильником в трусах и драном халате. Трусы купила жена. Ужасные, но удобные. Как и он сам. В упаковке три пары. С ананасами, полосатые и эти. «Этими» художник называл трусы с мопсами. Мопсы изображались в канонах эллинистического искусства – с животиком и без лап. Жена умилялась трусам, поэтому у них с художником давно не было секса. Он носил драный халат, чтобы контролировать мужественность и не давать жене повода. И трусы. Трусы он носил, чтобы надежда у жены всё же была.
Бесцельное стояние перед открытым холодильником – признак несчастного человека. Либо ему некуда идти, либо дел столько, что улучшаешь минуту отдохнуть, разглядывая пустые полки. На холодильнике висела фотография гор. Но не из поездок. Он вырезал мечту из журналов. Он мечтал надеть дешевые кроссовки, такие, чтобы развалились и натирали после первого подъема, и идти, бесконечно идти без имени и цели, куда глядят глаза. Не думать о еде и сне, чтобы жизнь схлопнулась в один день. Чтобы не было ничего, кроме гор, а в душе его разрушались горы. Горы из мусора и ненависти к себе. Горы сожалений, разлук и ссор.
Жена хотела на море, а он послушно копил. Горы ждали на дверце холодильника. Сгнившая луковица уныла лупала на художника беспощадной гнилью, подпирая склизким боком пустой пакет из доставки. Художник взял с полки взял Пискарёвское 2,5%. Понюхал. Посмотрел срок гордости. Вернул на место. Хлопнул дверью громко, чтобы жена услышала. Ответ не случился. Единственное, что он требовал – свежее молоко дома. Художник любил молоко. Жена не покупала молоко. Давно.
Он курил. Курил на балконе, безразлично запивая сигареты чёрным кофе. Во дворе играли дети. Мальчик с огненными волосами кричал на друга, весь красный под цвет волос. Обернулся и увидел художника в окне. Смотрел прямо в глаза, ровно. Пацану нечего терять, кроме будущего. «Отвянь», – подумал художник, но мальчишка ещё и помахал ему. Художник спрятал глаза. Дети…
Униформа. Рубашка наспех. Нелюбимая, несобранная, неглаженая. Кто стирает кандалы? Галстук. Туфли. Джинсы? Нет. Татуировки? Нет. Цветные волосы? Мы же не какая-то там компания… Какая-то. Мы большая компания, в нас нет «я». Мы – безликая семья. Художник схватил бейдж со стола, надев наизнанку – но кому сдалось его имя? Схватил и сбежал из квартиры. Напоследок он крикнул в открытую дверь спальни:
КУПИ МОЛОКА ПРОКИСЛО
Ступни с ярко-розовым педикюром лежали в презренной апатии. Такого же цвета был циферблат над проходной в офисе. Блестящие золотые буквы в окантовке GRAND MEDIA HOLDING PRODUCTIONS LTD и отвратительный, неоновый, цепляющий за душу и заставляющий нервничать до колик, ведь нужно всегда торопиться сделать больше, быстрее, выше, сильнее и лучше, но не перегнать в таланте и старании начальника, яркий до рези в глаз циферблат с отсчетом, сколько осталось до вашего опоздания, граждане товарищи члены семьи без социального пакета. Оставалось 5 минут.
Он пах кислой капустой после автобуса, где рядом с ним толкалась бабка с двумя пакетами невнятной еды. Цифры горели розовым пламенем. Почему не красным? Красный – самый влиятельный цвет. Время имеет огромное значение в конторе на несколько тысяч человек. Если ты опоздаешь, машина перестает работать. Именно так считал его начальник, отсчитывая крупицы секунд, как растворимый кофе в грязную чашку. Кофе коричневый. Цвет получается, если смешать красный и зеленый. Зеленый? Почему бы не сделать цифры зеленым? Оставалось 4 минуты до выговора, но ведь у художника ещё было время. Ещё немного…
Неумеха в очках впереди выронил папку. Документы взвились птицами над толпой, но уже через секунды их затоптали ногами – огромная очередь перед турникетами торопилась в офисный муравейник. Ботан наклонился, чтобы подобрать. Работники топтали руки каблуками. 3 минуты до момента, когда у начальника появится законное основание выпустить на художнике пар. 2 минуты 59 секунд… 2 минуты 58 секунд… Художник начал подбирать бумажки вместе с очкариком.
– То ещё утречко, да?, – подбодрил он нового знакомого.
– Верно…, – ботан был удивлен доброте незнакомца. Никто никогда не обращал на него внимания. А ведь он всегда был рядом.
1 минута до звонка… Толпа толкалась, вертелась. Крики. Давка. Крысиные бега. 56 секунд… Коллеги ломились сквозь турникеты и охрану, прикладывая пропуска, будто отбивали чечетку, чтобы уже на этаже, приведя в порядок прическу и галстук, мирно собраться у кулера, по-христиански простив давку у турникета и подставив щеку тем, кто имеет право на доминирование в рамках офисной иерархии. Парень схватил папку и накрыл голову, чтобы его нечаянно не ударили локтем. Художник зажмурил глаза. Ещё немного – и можно будет дышать. 10 секунд… 9 секунд… 8… 7…
Неумеха исчез. Охранник, сочувственно кивающий им головой, тоже. Бумаги, цифры, золотые буквы LTD бесконечно падали вместе с художником, пока не приземлились в его рабочее кресло под оглушительный звонок. Опоздал.
– Пять минут! Пять минут каждый день это тридцать часов за год! За тридцать часов в год ты мог бы стать таким, как я, но нет, ты, ленивое ничтожное создание, которое никогда не…
Художник играл карандашом. Пустой лист бумаги на столе. Крики начальника доносились из трубки, будто сквозь воду. Он поднес трубку к уху. Крик стал громче.
