Read the book: «Стопка газет», page 4

Что бы ни происходило, он всегда был естественен и спонтанен. Жил без принуждения и не принуждал никого и ни к чему. Образчик свободы был моим кошмаром и примером для подражания одновременно.

Его поэзия, газеты, чашки и спонтанная невинность напоминали мне сумасшедшего шляпника из Алисы в стране чудес. Первые полгода нашего вынужденного общения, а точнее моего вынужденного трудоустройства, все во мне бунтовало и кричало, стремилось воспитать и перекроить 98-летнего хулигана с его стопкой газет. По ночам я представляла, как с удовольствием жгу печатные шалости у него на глазах, выбивая из него его свободолюбивое ребячество, скомкивая его ничем не обусловленную радость жизни, втаптывая его детскую непосредственность в пепелище выжженной свободы.

Признаться, старик был совершенно безобиден, как и его чудачества. Единственное, что тогда действительно огорчало меня – мое неумение быть такой же, как он. На его фоне – 98-летнего старика с палочкой, я была похожа на полузастывшую куклу Барби, сделанную из той же сладкой ваты, что и баба Глаша с ее знаменитым пирогом со смородиной.

Но стопка газет росла, и я училась у декламатора его живости и простоте. Чашки чая наполнялись и опустошались, а мы постепенно находили общий язык. Только субботка все еще была откровенно не любима из-за травяных клизм и раннего отхода ко сну, но в целом наша дружная компания больше была похожа на неидеальную семью из какой-нибудь индийской кинокомедии.

Каждый сентябрь, помимо моего техобслуживания, государство сдавало Василия в поликлинику на стационарную неделю техосмотра. Как раз в один из таких отпусков я ощутила его нехватку и пошла пить чай сама. Налив, как и положено, две с половиной чашки чая, я, глядя на склеенную кружку, пыталась разгадать тайну его супруги, о которой, по его словам, ничего не было известно уже больше сорока лет.

Что примечательно, Василий нигде не хранил ее фотографий, писем и напоминаний о ней. Одно лишь только обручальное кольцо и склеенная кружка в кухонном серванте говорили о том, что она не была вымышленной. По привычке налив чай в ее кружку, я все же решила отвлечься и присела на любимое кресло хулигана с томиком Шекспира. Спустя час такого чтения, я, незаметно для себя, приснула, уложив ноги на пресловутую стопку газет, которая действительно оказалась чертовски удобна для полуденного дрема.

Уродливая, сложенная не совсем ровно, она занимала слишком много места и выглядела странно. Все, что позволено мне было с ней делать, так это немного смахивать с нее пыль и передвигать для того чтобы вымыть скрипучие полы.

Проснулась я уже за полночь от того, что кто-то щелкнул меня по носу с криком: «Жить надоело? Убери ноги, паскуда!»

Я, продрав глаза и свалившись с кресла, увидела Василия, сбежавшего из поликлиники ночью, прождавшего часа четыре, пока медсестра заснет. О, это его выражение лица обещало мне рассказать за пять минут о том, как прошла Великая Отечественная и где после этого оказались немцы. Видимо, мне было с ними по пути. Спустя полчаса отборного мата и криков, когда я, сев на пол, просто разрыдалась, пообещав, что больше так не буду, Василий успокоился и, увидев его две с половиной остывшие чашки чая, поставил чайник, выторговав сто грамм наполеона за непреднамеренное вредительство и моральный ущерб.