Read the book: «Женский род»

Font:

Ум женщины никогда не бывает юным. Женщины рождаются в возрасте трёх тысяч лет.
Шейла Делейни

ISBN 978-5-0064-0196-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Истории любви обычно заканчиваются свадьбой. Но моя история начинается с развода – и это странная история любви.

Осень наступила неожиданно и неизбежно. Вчера избалованный город впитывал в себя позднесентябрьское солнце – тёплое и умиротворяющее, как и любая ностальгия. А сегодня с утра небо обметало тучами. Ветер, налетевший подобно орде варваров, опустошил город. Вода великой русской реки Фонтанки текла бессмысленно в каменных набережных, одна и та же вода, и текла она, казалось, по кругу. Гуляющие пары, дамы с собаками и бабушки с внуками скрылись за неприступными дверьми парадных. Освободившееся место на улицах наполнилось тоской.

Я вышел из загса на улицу. Погода была подходящей. Было бы странно разводиться весной, когда всё вокруг пропитано зарождающейся жизнью. Нет-нет, только так, пускай серое небо наваливается на город, пускай одинаково грязные и безликие машины едут по улице, да моргает раздражающе-зелёный крест на вывеске аптеки. Замечательно, так и должно быть. Хорошо, когда внутреннее состояние так совпадает с окружающей обстановкой.

Итак, я только что развёлся. Процедурой я остался доволен. Не знаю, бывают ли отзывы на сайте загса, но если бывают, то я бы написал:

«Сотрудники сработали профессионально, меня с женой развели буквально за несколько минут. Всего-то пару подписей нужно поставить. Большое спасибо, в следующий раз буду разводиться тоже у вас!»

Присутствие моей жены (бывшей жены, бывшей – надо начинать тренироваться) не понадобилось. Она бы и не смогла присутствовать. Сейчас она была в другой стране, привыкала к другому климату. Возможно, даже трахалась с другим мужиком.

На самом деле удивительно, что в нашей стране, с её многовековыми бюрократическими традициями, существует такая простая и понятная процедура, как развод. Всё очень просто. Два человека приходят в загс и подписывают заявление. Им назначают определённый день, примерно через месяц. В этот день хотя бы один человек из двоих должен прийти и подтвердить своё желание расторгнуть брак. Удобно и по-человечески. Бывает, поссорились люди, погорячились, даже несколько тарелок разбили. Решили впечатлить друг друга собственной решительностью. А потом остыли. Подумали. Поговорили – как в прежние времена, спокойно и с любовью. И раздумали разводиться. В таком случае даже не нужно загс извещать, просто не приходите в назначенный день и считайте, что и не было никакого заявления.

В моём случае ситуация была немного другой. Вскоре после совместной подачи заявления моя жена (бывшая, бывшая) уехала за границу, на новое место работы. Так что окончательное решение о разводе было полностью в моей власти, словно только меня оно и касалось. Решение принималось с трудом. Проходило это в фастфуд-забегаловке рядом с Технологическим институтом. Вокруг сменялись посетители – прелые куртки после дождя, чавканье свежей грязи на полу и смех, приглушённый картошкой фри. Я в это время сидел в углу, допивал остывший кофе и разглядывал фотографии на телефоне, последние свидетельства нашей семейной жизни. Отпуск в Греции, Новый год в Риме, путешествие в Таллин. Каждое фото должно было быть суррогатом воспоминаний. При малейшем взгляде оно должно было расцветать секундами, минутами, до и после того мига, когда щёлкнул объектив фотоаппарата – разлагаться на движения воздуха, запахи из ближайшего кафе, бьющее в глаза солнце, шаги прохожих по мостовой и вопрос «Ты снимаешь?». Фотографии должны были звучать, как симфонии. Но они молчали в ответ. Я тянул время, пытался заставить хоть одну подать слабый сигнал. Но знак, которого я так ждал, и не думал появляться. Какие-то ностальгические чувства ещё накатывали ракушечным прибоем где-то в глубине, но как можно было отличить их от обычного страха перемен? Я посмотрел на часы. Загс закрывался через полчаса. Ещё успеваю.

Действительно, успел. Всё прошло быстро. Девушка, работница загса, показала, где нужно подписать. Я подписал. Потом спустился в гардероб, подул на печать в паспорте, чтобы быстрее высохла, и надел пальто. Положил паспорт во внутренний карман, оглядел пышно украшенный вестибюль загса и вспомнил, что здесь не только разводятся, но иногда ещё и женятся. Выйдя на осеннюю улицу, я огляделся и не заметил никаких изменений в окружающем мире. Небо не упало на землю, Фонтанка не вышла из берегов. Дома смотрели на меня белесоватыми окнами, в них начинали зажигаться огни. В этом мире всё осталось как прежде.

Уже на улице я вдруг вспомнил, что девушка, принимавшая сейчас моё заявление, была удивительно хороша. По привычке я подавил в себе эту мысль, а потом неожиданно услышал свой внутренний голос, который напомнил, что я теперь свободный человек и могу свободно думать о женщинах. Я с ним согласился. Внутренний голос продолжил свои рассуждения и заявил, что в мире огромное количество женщин, приятных во всех отношениях, и что все они, наверняка, будут только рады знакомству со мной. С этим утверждением я тоже был согласен. Раззадоренный моей покладистостью, внутренний голос потребовал, чтобы я немедленно развернулся и познакомился с этой девушкой поближе. Придумал бы какую-нибудь шутку и взял бы номер телефона, благо момент был подходящим. Тут я замялся. Призвал его не торопиться. Привёл несколько аргументов против этого. Всё-таки я уже четыре года не знакомился с девушками и уж тем более не приглашал их на свидания. И потом, сегодня я уже был эмоционально переполнен. Нужно же немного отдохнуть, прийти в себя, заняться домашними делами… Внутренний голос махнул на меня рукой, и я зашагал в сторону метро.

Жил я уже не дома. В смысле, не там, где жил последние несколько лет. Странное ощущение. Раньше мы жили в квартире, которую нам на свадьбу подарил мой тесть – тоже бывший, судя по всему. Теперь эту квартиру пришлось покинуть. Собственно, мы все её покинули, и сейчас она стояла пустой и холодной – обрывки семейного очага, который, как оказалось, был нарисован на бумаге. А раньше она мне казалась живой. Я выучил тональность скрипа каждой половицы и направление солнечных лучей, освещающих гостиную в зависимости от времени суток. Я мог с закрытыми, заляпанными шампунем глазами нащупать вентиль крана или, не отворачиваясь от плиты, в процессе кулинарного действа, протянуть руку за бутылкой с подсолнечным маслом. Теперь эти навыки были мне не нужны, хотя руки всё ещё помнили нужные движения.

Я переехал к своей тётке, которая жила на Лиговке, почти на углу с улицей Жуковского. Звали её Анна Львовна. Как так вышло, что я переехал к ней? Да очень просто. Времени было мало, я не успевал найти подходящее жильё, а переезжать к родителям было как-то неловко. Поэтому я очень обрадовался компромиссу в лице Анны Львовны. Каким-то невообразимым чутьём, даже не разговаривая со мной, она распознала мою потребность в жилье и предложила комнату в своей двухкомнатной квартире. Я постеснялся положенное по правилам вежливости время, а когда это время закончилось, задал лишь один вопрос – не возражает ли она против котов?

Да, у меня есть кот. Вернее, был-то он у нас, но к настоящему времени больше подходит единственное число – надо и к этому привыкать. Рыжий кот по имени Мартын был, наверное, нашим единственным совместно нажитым имуществом. К счастью, делить его не пришлось – жена не намеревалась везти его в другую страну. Я бы и не позволил. Да и был он не имуществом, разумеется – глядя в его желтые, с хитринкой, но всё же полные любви глаза, глядящие на меня в ответ, я понимал, что это ещё один член семьи. Так что, в некотором смысле наша семья не распалась, в ней просто осталось два члена: я и Мартын. На алименты рассчитывать не приходилось.

Итак, когда я закончил переносить вещи в свою новую комнату – основную тяжесть составляли книги, но была также и одежда, и даже мебель, а именно, моё любимое кресло (мой маленький хэтчбек оказался в буквальном смысле забитым под самую крышу, и единственным свободным местом было водительское сиденье. Впрочем, на коленях у меня лежал ноутбук, бережно завёрнутый в старую наволочку) – так вот, когда я закончил переносить вещи, я встал посреди комнаты и огляделся. Для большей картинности момента взял на руки Мартына, но он моментально вырвался и спрятался под диваном, выметая оттуда клочья пыли нервными взмахами хвоста. В комнату зашла тётя.

– Ну что, устроился? Как тебе жилплощадь?

– Замечательно! Спасибо вам большое, Анна Львовна, так выручили… – начал я с приторной учтивостью.

– Да брось ты, родственники же. И ты мне помог в своё время. Вот только эту Анну Львовну прекрати, – ответила она сурово, но со смутно ощущаемой благосклонностью. И я понял, что мы найдём общий язык.

Итак, Анна Львовна. Или, по всей видимости, тётя Аня. Старшая сестра моего отца, ей было пятьдесят с чем-то лет. Одиннадцать из них она была вдовой – муж погиб в пожаре, вместе с дачей. Отношение к ней в семье было странное – её почитали вздорной женщиной, даже со странностями, но при этом втайне завидовали ей. Чему именно? Да именно тому, что она могла себе позволить считаться вздорной женщиной со странностями и при этом не обращать на это ровно никакого внимания. К сожалению, в детстве мы с ней нечасто виделись, поскольку мой отец, кажется, стеснялся её присутствия, но все эти редкие встречи запомнились мне, как встречи с некой параллельной жизнью, протекающей в непостижимой простым людям вселенной. Молодость её прошла бурно, а теперь тётя была одинокой вдовой, хотя одиночества этого она, кажется, не боялась. А уж если перебрать все слухи о той самой бурной молодости и принять хотя бы половину из них за правду, могло показаться, что не боялась она ничего. И теперь она стояла передо мной, ничуть не возмущённая ни моим появлением, ни появлением четвероногого Мартына, и разглядывала нас с вежливым любопытством, как ещё одно непостижимое явление жизни, которому в очередной раз не удалось выбить её из колеи достоинства.

– Виноват, тётя Аня! – отрапортовал я, пытаясь за дурашливым тоном скрыть смущение.

– Вот так-то лучше, – кивнула она в ответ, – всего-то несколько лет как не виделись. Чувствуй себя как дома.

Жила она на заработки мужа. Того самого, который погиб одиннадцать лет назад. Он был художником, да и вообще творческим человеком, во всех отношениях, и именно он сделал молодость тёти Ани такой бурной. Их брак был той темой, которая на семейных собраниях обсуждается лишь под вечер и шёпотом, с театрально округляемыми глазами. По слухам, там была настоящая страсть. Кто-то кого-то бросал, кто-то к кому-то возвращался – впрочем, подробностей ни один сплетник не знал. В течение восьмидесятых он был никому не известным художником и зарабатывал любыми случайными способами, принятыми в тогдашней среде непризнанных гениев. А в начале девяностых его картины оказались замеченными в Европе и Америке. Появились поклонники, появились деньги. Как ни парадоксально, это-то его и сгубило. Его всё устраивало, пока он был никому не известен – творчество оставалось в его собственности, они были один на один. Но известность и деньги нарушили его душевное равновесие. В его строго охраняемые, даже интимные взаимоотношения с искусством вторглась толпа незнакомых людей – критиков, ценителей, покупателей. Всё это привело к депрессии, депрессия – к водке, а водка привела к тому, что как-то раз он заснул на даче с тлеющей сигаретой. Права на все картины перешли к тёте Ане.

Она бережно хранила наследие мужа. Занималась организацией выставок, иногда давала интервью и совсем редко продавала картины любителям. К тому же ей удалось расплатиться с его долгами, этой вечной ложкой дёгтя в бездонной бочке творческого существования. Она несла титул «вдовы художника» со всем положенным достоинством. Можно было бы сказать, что она наконец-то достигла гармонии в отношениях со своим мужем, но лично я в этом сомневаюсь. Мне кажется, что порой ей не хватало прежних времён – голодных, безвестных, но таких искренних.

Квартира была полна его картинами. Располагались они не в хронологическом порядке – не было в обычной двухкомнатной квартире таких возможностей – и поэтому можно было только догадываться о развитии его стиля. Так, постепенно городские пейзажи старых улиц и домов теряли свою географичность, дома из осязаемых конструкций, какими они были в его ранних работах, превращались в абстрактные прямоугольники с узкими мазками оконных стёкол, а лица на портретах (с запечатлёнными живыми характерами на них) сменялись цветными пятнами. Впрочем, ценители предпочитали более поздние работы. Их чаще возили на выставки, коллекционеры предлагали за них большие деньги. Да в них и действительно что-то было. В моей новой комнате висела одна из последних его работ. Кажется, Анна Львовна была особенно к ней привязана, потому что почти никогда не выставляла её, предпочитая, чтобы картина оставалась с ней дома. В юности я мельком видел её и тогда она меня напугала. Пугала она и сейчас, спустя столько лет, но уже не так сильно, да и любопытства она вызывала больше, чем страха. Как с заставкой телекомпании «Вид», которую помнят все, чьё детство пришлось на лихие девяностые.

На картине была изображена фигура на фоне бесформенного пейзажа постапокалиптической расцветки – то ли ядовитый туман, то ли далёкий взрыв виделись в этом месиве. Фигура тоже была странной, неестественной. Страшно вытянутая, лишенная ног, снизу она заканчивалась заострёнными основанием и походила формой на сигару или веретено. Только полосатая драпировка на теле выдавала в себе одежду, которой была обмотана женщина – а была это именно женщина. Руки, лишенные ладоней и пальцев, были вытянуты по швам. Сверху располагалась голова с копной тёмных волос, растворяющихся в пейзаже, а лица у женщины не было – вместо него было пятно непроницаемой черноты. Изображение выглядело жутковато, но оторваться от него было сложно.

– Как она называется? – спросил я тётю.

Она проследила за моим взглядом и ответила:

– Женский род.

– На мою бывшую жену похожа.

Тётя вышла из комнаты, предоставив мне разбираться с вещами. Вещей было слишком много и разбираться с ними было лень, вместо этого я подошёл к окну. Голые деревья, будто прожёванные и выплюнутые, раскисающая детская площадка с торчащими из грязи качелями, облезлые мусорные баки. Через двор бежала собака. На скамейке сидели персонажи маргинального типа и разливали что-то по стаканчикам – сказывалась близость вокзала.

– Мартын, друг мой! Начало новой жизни так себе, признаю. Но ведь для нас это не помеха, не так ли? – имитируя бодрые интонации, я обратился к коту. Кот ничего не ответил, только чихнул от клока пыли, найденного под диваном, и выскользнул из комнаты, озираясь в отчаянии. И мне захотелось поступить так же.

Самообмана хватило лишь на месяц. Прекрасный образ свободы пожух и превратился в грязь под ногами, подобно листве Летнего сада. Мой решительный рывок к свободе, такой героический, каким я пытался его себе вообразить, оказался незамеченным окружающими. А значит, и не нужным мне. Наверное, это и есть единственное отличие свободы от одиночества – есть ли тебе куда идти? Мне идти было некуда, меня никто не ждал. Если в октябре я мог убеждать себя, что всё произошло к лучшему, и что это был мой собственный выбор, и при этом верить самому себе, то к ноябрю я погрузился в беспросветную депрессию – а чем ещё заниматься в ноябре в Петербурге? Солнце отсутствовало даже то недолгое время, лишь несколько часов, в течение которых оно обязано было светить. Вместо этого оно отсыпалось за слоем облаков, навалившимся на город, как старый матрас. Город поглощал меня, растворял сыростью в ботинках, воздуха не хватало из-за хронического насморка, а голова была полна сонной мути. Спасением служили шерстяные носки, тёплый плед и Мартын, лежащий в ногах – он всё-таки освоился в новой квартире и нашёл общий язык с тётей Аней – но даже всё это не спасало от внутренней пустоты, по которой нет-нет, да пробегал холодящий сквозняк. Мне было одиноко. Неожиданно выяснилось, что за время моей семейной жизни все мои друзья тоже обзавелись жёнами, а также связанными с ними заботами и обязательствами. Я же, лишившись всего этого, не знал, что мне делать с таким количеством освободившегося времени. Оно было никому не нужно, даже мне самому.

И конечно, нельзя забывать о том ударе по самолюбию, который был мне нанесён. Где теперь были все те возможности, от которых я в своё время так недальновидно отказался, и ведь ещё так гордился собой! Где та коллега, что строила мне глазки, где та одноклассница, что выпила лишнего на встрече выпускников и позволяла себе недвусмысленные намёки. Нет, теперь они остались только в памяти, и видеться мне с ними приходилось перед сном, в темноте, когда я лежал один в постели.

Я вспомнил о девушке Насте, в которую был когда-то влюблён – ну или она мне просто нравилась, терминология довольно запутанная. Кажется, когда-то у нас что-то начиналось. Все эти долгие взгляды, чуть тянущиеся интонации, разряды тока, вспышкой проносящиеся по руке при случайном прикосновении… Что-то начиналось, но так и не началось. Она надолго уехала из города, а я, не до конца уверенный в её возвращении, да и вообще в её чувствах, познакомился с другой девушкой, начал с ней встречаться, а потом и женился. Теперь я воображал, что мне открылся секрет путешествий во времени – сейчас я могу вернуться в прошлое и исправить ту ошибку. Настя согласилась выпить со мной кофе, с сочувствием выслушала мой рассказ о разводе, а потом рассказала, что встречается с хорошим молодым человеком. Тот самый безошибочный гриф «всё серьёзно». Я невозмутимо допил кофе и проводил Настю до метро. Вернуться в прошлое не получилось, я находился в пугающем настоящем, наедине с самим собой.

А где все остальные женщины? Ведь я был уверен, что, прослышав о моём возвращении в большой секс, они бросятся на меня, каждая – в надежде получить частицу меня. Где же они? Я знаю ответ на этот вопрос. Они были вокруг меня. На улице, в метро, в очереди в магазин. Они смотрели сквозь меня и не проявляли ни малейшего энтузиазма по отношению ко мне. И вместо того, чтобы предаваться заслуженным утехам свободного человека, мне оставалось бросать на них голодные взоры. Словно мы стояли на разнонаправленных эскалаторах в метро, и девушки поднимались вверх, навстречу воздуху и солнцу, в то время как мне оставалось лишь глядеть им вслед, неизбежно опускаясь всё глубже и глубже. Робость сковала меня.

Как же мне познакомиться с девушкой?

Не найдя ответа на этот вопрос в собственной голове, я решил задать его миру и набрал «Как мне познакомиться с девушкой» в Яндексе. Тот пытался предложить вариант «Как мне познакомиться с красивой девушкой», но такие подробности меня уже не интересовали. В ответ я получил набор статей из разряда «10 советов опытных пикаперов. Все они сопровождались фотографиями девушек и парней – все девушки были прекрасны, а все парни были не мной.

Преодолев брезгливость и почему-то стеснительность, я открыл несколько из них и сначала даже увлёкся чтением – забавно было читать об этих приключениях альфа-самца и представлять, что они происходят со мной. Всё изменилось, когда я понял, что это именно мне придётся подходить на улице к незнакомым девушкам, остроумно шутить, сыпать комплиментами и покорять их сердца. Я тут же понял, что всё пропало. Сильнее всего меня убедила в этом фраза:

«Всегда излучай самоуверенность, женщины запрограммированы реагировать на уверенных в себе мужчин. В этом тебе помогут прямая осанка, легкость в контакте глазами и непринужденное положение рук».

Я оглядел себя и понял, что даже сейчас, сидя в одиночестве у себя в комнате, я не излучаю самоуверенности. Спина скрючена, руки странно поджаты, а глаза избегают контакта с собственным отражением в зеркале. Я поспешил закрыть все вкладки со статьями, чтобы не позориться.

Конечно, друзья поддерживали, в пределах возможного. Иногда такая забота была даже трогательной. Например, мой хороший друг Коля повёл меня в недавно открывшуюся бельгийскую пивную на Васильевском острове. После необходимого вступления, состоявшего из нескольких подходов к пшеничному и ламбику, блюду с мидиями, и прочих знаков соболезнования, Коля прямо заявил:

– Тебе нужна человеческая самка!

Я в ответ сослался на свою эмоциональную неготовность к новым отношениям. Коля на это возразил:

– А при чём тут отношения?

Я постарался сменить тему, хотя в целом ход мысли друга мне приглянулся. Но всерьёз задумываться об этом я ещё не решался. Хорошо, когда есть друзья, которые сами подумают за тебя о разнообразных глупостях. Когда ещё после нескольких стаканов и нескольких торопливых визитов в уборную (как сейчас помню, между умывальниками там стоял брюссельский писающий мальчик, что было довольно банально) мы вышли на улицу, Коля позвонил своей девушке и, вместо приветствия, со всей серьёзностью заявил:

– Маша, нам срочно нужна человеческая самка!

Когда я представил себе выражение лица Маши, мне стало не по себе. Я махал руками, чтобы он прекратил этот опасный разговор, но Коля уже отвечал на неслышный мне вопрос:

– Какая разница, который сейчас час? Маш, ты не понимаешь, это вопрос жизни и смерти! Косте срочно нужна человеческая самка.

Я приложился к бутылке пива, которую удачно захватил с собой, и постарался сделать вид, что не имею никакого отношения к этой беседе. Коля ещё побушевал какое-то время – я не прислушивался, с интеллигентным видом наблюдая за пешеходами, идущими по 6-й линии – после чего, закончив разговор без положительного результата, решительным шагом отправился обратно в пивную. У меня назрела шутка «Ну хоть вы теперь не расстаньтесь!», но я не решился её озвучить.

Остаток вечера я помню фрагментарно. Кажется, мы покинули заведение уже ночью, прихватив несколько бутылок с собой. Вроде бы мы ещё немного погуляли по Васильевскому острову. Одно мне запомнилось точно: в какой-то момент мы оказались на набережной Невы, между сфинксами. Торжественно подсвеченный город сиял перед нами, отражаясь из Невы, по которой неспешно плыли первые предвестники зимы – комья льда и снега из Ладоги. Ощущая всю эстетическую значимость момента, я достал из бумажника обручальное кольцо (которое я почему-то до сих пор носил с собой), размахнулся и бросил его в воду. Кольцо звякнуло о льдинку и исчезло в тёмной воде. Коля с понимающим видом похлопал меня по плечу и выразительно рыгнул. Дальше наступил самый длительный провал. Тётя Аня впоследствии рассказала, что я заявился под утро, споткнулся о кота, пожаловался ему на качество мидий и заснул, забравшись на кровать лишь наполовину. Утром мутило, болью стягивало голову, а ещё почему-то было мучительно стыдно перед Бельгией. И Мартын, и тётя Аня сторонились меня, симулируя наличие более важных дел. В поисках хотя бы капли сочувствия я позвонил Коле. Он тоже страдал, но, к счастью, за ним ухаживала его девушка. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким.

Ноябрь незаметно перерос в декабрь. Продолжалось всё то же время года, в котором каждая резкая смена погоды – выпавшие накануне сугробы растекались слякотью под ногами, чтобы на следующий день превратиться в лёд – казалась апокалиптическим знамением. Я продолжал машинально вставать по утрам в кромешной темноте, машинально собираться и уходить на работу. Машину я оставил во дворе, и из покрывшего её капот снега мальчишки теперь лепили снежки. На работу я ездил на метро, у меня не было сил садиться за руль и не было желания совершать какие-либо осмысленные движения – я мог только спуститься в метро в общем потоке таких же бедолаг, задремать, придавленный к стеклу с надписью «Не прислоняться» и по приобретённой привычке проснуться на нужной станции. Да и не пробуждением это было, – весь оставшийся день проходил ровно в такой же дремоте. Чувства и эмоции притупились, разговоры с коллегами не клеились, дела шли кое-как. Вечером, всё в той же темноте – где же был этот день? – я возвращался домой на Лиговку и с каждым вечером находил всё меньше причин, чтобы не завалиться в кровать сразу же по приходу.

Как-то раз я проснулся в субботу – день, ничем не отличающийся от рабочего, разве что вместо дрёмы в метро я дремал на кровати, да вместо офиса ходил с тем же недовольным выражением лица по квартире. Так вот, именно в такую субботу я проснулся уже ближе к двенадцати, трагично вздохнул, аккуратно вытащил ноги из-под растянувшегося на них Мартына, натянул потёртый халат и побрёл на кухню. Туда меня влёк запах кофе – и именно он поставил меня в неловкое положение, потому что, будучи одурманенным предвкушением утреннего ритуала (наверное, одного из немногих, которые ещё утверждали моё отличие от животных), я совершенно не обратил внимания на такую деталь, как оживлённая беседа, доносившаяся с кухни.

Итак, я вошёл на кухню. Волосы взъерошены, лицо небрито, на щеке – отпечаток подушки. Из одежды на мне были (сверху вниз): распахнутый халат, несвежая футболка с изображением лося, трусы пошлейшей леопардовой расцветки (подарок бывшей жены – не выкидывать же, так трусов не напасёшься) и тапочки на босу ногу. Именно в таком виде меня и увидела сидевшая на кухне девушка.

– Ой… Здрасте, – одним подобием междометия выстрелил я.

– Привет, – рассмеялась она – судя по всему, совершенно не смущённая.

– Доброе… утро, – с брезгливым сомнением протянула тётя Аня, – это мой племянник, Костя. Большой специалист по эффектным появлениям.

– Да уж, этого не отнять, – пробормотал я, от неожиданности забыв маршрут до ванной, и уже на выходе, спохватившись, спросил с глупой улыбкой:

– А как вас зовут?