Жизнь как подвиг

Где ветры соревнуются в бегах,

Где на морозе кровь густеет в жилах,

Окутанный метелью белокрылой

Мой город гордо высится в снегах.

© Эдгарт Альтшулер, 2018

ISBN 978-5-4490-8845-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Эпоха ГУЛАГа завершилась в Норильске де юро в 1956 году, но де факто она существует в памяти людей до сегодняшнего дня.

Норильск – это коллективный памятник вольнонаемным и заключенным, жившим и работавшим в экстремальных условиях Крайнего Севера.

Я приехал в Норильск в 1963 году по распределению Новочеркасского политехнического института. Мне так интересно рассказы вал об этом городе товарищ моего старшего брата, находившийся в это время в отпуске, что у меня не было и тени сомнения в правильности своего выбора. Я совсем не думал о том, что Норильск раньше был местом заключения сотен тысяч человек. Что там очень холодно и несколько месяцев не бывает солнца. Меня с невероятной силой влекла в Норильск романтика Крайнего Севера.

В Норильске я встретился с удивительными людьми, которые, пройдя через страшные испытания сталинской эпохи, сумели сохранить человечность и порядочность, честь и жизнелюбие. Благодаря этим людям, суровый северный край стал для меня на долгие годы родным домом.

Памяти своих замечательных норильских друзей, многих из которых, к глубокому сожалению, уже нет в живых, я посвящаю эту книгу.

Пролог

Прошло четыре года, как Владимир Дмитриевич Калмыков уехал из Норильска. Здесь он прожил тридцать пять лет, из них девять на ходился в заключении. Сейчас он вернулся в Норильск, чтобы посетить кладбище, на котором была похоронена его жена Беатрис. Раньше, когда его друзья жили в Норильске, они ухаживали за ее могилой – приносили цветы, следили за оградкой, поправляли па мятник. Сейчас никого из них уже не было в живых.

Владимира Дмитриевича в аэропорту «Норильск» встречал его бывший водитель Николай, которому он позвонил из Москвы. Сев в машину на привычное для себя второе сиденье, он с интересом смотрел в окно автомобиля. За годы его отсутствия в Норильске практически ничего не изменилось. Как ни странно было сознавать, вспоминая все пережитое, но Владимир Дмитриевич вдруг почувствовал, что Норильск – родной ему город, с которым связано очень много в его жизни.

Шоссе из аэропорта до города проходило через промышленную зону. В ней когда-то на месте ныне существующих складов рас полагались бараки четвертого отделения Норильского исправительно-трудового лагеря Норильлаг. В этом отделении Владимир Дмитриевич Калмыков отбывал наказание. Он попросил Николая остановить машину около лагерных ворот. За воротами не было слышно обычного шума от находящейся внутри замкнутого пространства большой массы людей, жуткого лая собак, резких окриков охраны и одиночных выстрелов. На вышках не было часовых. Все было тихо и мирно, как будто ничего и никогда в этом месте, далеко за Полярным кругом, не происходило.

Ворота были открыты, и Владимир Дмитриевич беспрепятственно зашел на территорию бывшего лагеря. Сразу неизвестно откуда прибежала большая, заросшая по самые глаза шерстью собака и пару раз на него гавкнула, отрабатывая свою сторожевую роль. За собакой появился человек с грозным выражением лица и винтовкой на плече. На мгновение Калмыкову показалось, что он раньше его где-то видел. Человек быстрым шагом направился в сторону Калмыкова и хриплым голосом спросил:

– Что Вам здесь нужно? Покиньте территорию базы.

– А почему у Вас открыты ворота охраняемого объекта? – вопросом на вопрос ответил Калмыков.

Сторож почему-то принял Владимира Дмитриевича за какое-то норильское начальство и стал оправдываться:

– Мы днем ворота не закрываем: грузы привозят и увозят, люди ходят туда-сюда. И, вообще, много суеты.

Потом вдруг спохватился, что не потребовал у непрошеного гостя документы.

– А кто Вы, собственно говоря, такой?

– Я много лет провел в этом лагере, будучи заключенным. Просто хотел взглянуть на кусок своей бывшей жизни.

– Посмотрели, ну и хорошо. А теперь немедленно покиньте территорию объекта.

При этом для устрашения передернул затвор винтовки и добавил несколько слов матом.

Владимир Дмитриевич не стал пререкаться со сторожем и вышел за ворота базы. Отойдя от ворот на несколько метров, он встал около забора и оперся на какой-то столб. И вдруг все вокруг него поплыло. Жар опалил грудину. Стало трудно дышать. Его лицо покрылось потом и ему послышалось, что сторож хриплым голосом орет:

– Первый пошел… Второй пошел… Быстрей, сволочь безродная…

В памяти Владимира Дмитриевича на мгновение ожила картина страшного времени его пребывания в норильском лагере. Среди таких же, как он сам – обмороженных, искалеченных, неоднократно униженных и оскорбленных людей.

Политических заключенных в бараке было четверо: молодой человек Файвус Золотой, обвиненный в диверсии с грузовым пароходом, кадровый офицер Исаак Маркович Рожанский, оказавшийся в немецком плену, талантливый ученый Игорь Николаевич Васильев, поставивший на место зарвавшегося советского чиновника, и московский инженер Владимир Дмитриевич Калмыков, позволивший себе открыто похвалить западную архитектуру. Все они были осуждены по пятьдесят восьмой статье и провели в Норильлаге много лет. Освободившись из заключения, эти люди, несмотря на разный возраст, уровень образования и занимаемые должности, продолжали регулярно общаться друг с другом, встречаясь по субботам в бане. Их объединяла не только память о страшных годах, проведенных вместе в норильском лагере, но и мужество, которое они при этом проявили.

В бане «Васильева», как ее называли в Норильске, дверь всегда была открыта для всех. Сюда приходили бывшие заключенные и вольнонаемные, старожилы и недавно приехавшие, пожилые и молодые. Данные визиты никого никогда не смущали и поэтому, облачившись в простыни, через короткое время незнакомые люди уже чувствовали себя своими в банной компании. Здесь обсуждались разные проблемы: производственные, спортивные, международные и даже семейные. Собравшиеся с удовольствием принимали в этих разговорах участие. Страсти накалялись только тогда, когда кто-нибудь затрагивал лагерную тему. Здесь уже никто не оставался равнодушным. Каждый старался эмоционально высказать свою точку зрения.

Однажды Васильев, которому на казахстанском этапе конвойные поломали обе руки, схватился с одним из гостей. Этим гостем был Виктор, сын одного из руководителей Норильского горно-металлургического комбината. Причиной спора между ними на повышенных тонах стало заявление Виктора:

– Охранники так же, как и заключенные, были в лагере разные. Среди них были и вполне вменяемые, нормальные люди. Я в Норильске родился, вырос, закончил школу. У меня в этом городе много друзей и знакомых. Я знаю, о чем говорю.

На что Васильев жестко ему ответил:

– Такого не может быть. В лагерной охране не было нормальных людей. Там работали всегда одни подонки.

Слово за слово, факт на факт, и в воздухе запахло большим скандалом. На сторону Васильева встал Файвус. Его в период заключения в Норильске в результате побоев и издевательств сделали стопроцентным инвалидом. И когда достаточно мирный в на чале, разговор, перешел чуть ли не в драку, Владимир Дмитриевич Калмыков, самый старший по возрасту в банной компании, спокойным тоном предложил:

– А хотите – я приведу к нам в баню настоящего охранника? Он у меня в настоящее время, после расформирования зоны, работает в отделе снабжения. Зададим ему в неформальной обстановке интересующие нас вопросы и получим, как говорится, исчерпывающую информацию из первых рук.

– Не надо никого приводить, – вдруг подключился к разговору до этого момента молчавший Исаак Маркович Рожанский. – Лучше послушайте, что я Вам расскажу. В 1942 году, после заброски в тыл врага, я попал к немцам в плен. То ли людей в лагерной охране не хватало, то ли все пленные в любом случае подлежали полной ликвидации, но меня назначили старшим по бараку.

– Как это Вас могли назначить старшим по бараку – еврея, коммуниста? – задал Исааку Марковичу вопрос Виктор, который до этого спорил с Васильевым.

– А вот так. Ты слушай и не перебивай. Люди знают мою жизненную историю. А тебе я когда-нибудь ее отдельно расскажу. Если свободное время будет.

– Ладно, слушаю Вас.

– Ну, так вот. В моем бараке было около шестидесяти человек. Много, кстати, среди них было раненых и больных. Всех ежедневно выгоняли на тяжелые работы. При этом немцы практически перестали военнопленных кормить, так что они еле-еле таскали ноги. В этой должности я пробыл недолго – примерно три недели. Но этого времени было достаточно, чтобы познакомиться практически со всеми обитателями барака. Каждую ночь кто-то из них подползал к моим нарам, присаживался на корточки и что-то тихо шептал. В основном жаловались на свою жизнь и что-то для себя клянчили. Только один раз меня разбудил под утро молодой парень, у которого друг умирал, и, весь в слезах, попросил ему помочь.

– Ну, и что Вы этим хотите сказать? – стал Виктор торопить Исаака Марковича.

– А то, что жизнь по обе стороны колючей проволоки – весьма сложное явление. Неизвестно, кто и как себя в этой критической ситуации поведет. Сначала я думал, что все заключенные думают только о том, как бы им в этих непростых условиях выжить. А потом понял: одни стараются это сделать за счет собственных сил, характера, воли, а другие хотят свои проблемы переложить на чужие плечи. Вот это страшно, а остальное все можно в лагере пережить.

– Я, вообще, Исаак Маркович, не понял, – резко заметил Васильев. – При чем тут немцы? Для них русские военнопленные были не люди, а скоты. Я же говорю о норильской зоне и о тех, кто здесь нас охранял. И вообще, ты что, их оправдываешь?

– Никого я не оправдываю. Ты сам хорошо знаешь, через что мы в лагере прошли. Только не все охранники были подонками, как ты, Васильев, их назвал. Были, конечно, среди них зомбированные, законченные негодяи, которые служили режиму по призванию, вдохновенно и преданно. А были и те, кто работал в норильском лагере по окончании института, по призыву в армию или еще по каким-то причинам. Так что наш молодой гость в какой-то степени прав.

– Опять не понял. Кто же тогда должен ответить за то, что из норильской зоны вышло столько морально и физически покалеченных людей? С кого спросить за нашу с тобой, в конце концов, исковерканную судьбу?

– С государства и только с государства. Его страшная репрессивная система душила все и всех.

– Ну и какой же вывод из нашего разговора? – опять подал свой голос Виктор.

– А вывод простой, – спокойно подытожил дискуссию Исаак Маркович. – Ни от чего нельзя в жизни зарекаться. Она сама проверяет каждого человека на прочность в разных условиях. Нужно любить жизнь и ей радоваться.

Часть 1. Горькая правда жизни

Глава 1. Крутов

1.1

В июне 1922 года с получившего название в народе «профессорского парохода» из России на пристань города Марселя сошел немолодой мужчина в потрепанном костюме и весьма несвежей рубашке. Было видно, что он очень стесняется своего внешнего вида и поэтому старается как можно быстрее раствориться в людской толпе, уйти подальше от тех, с кем приплыл во Францию. Это был бывший профессор филологии Санкт-Петербургского университета Крутов Федор Иванович, которого гнала судьба с бывшей родины неизвестно куда. Потерявший несколько лет назад, в связи с эпидемией холеры в России, жену и двух сыновей, он был согласен на все, лишь бы быть подальше от своей прежней жизни. В свою очередь, советская страна тоже не возражала, чтобы ее как можно быстрее покинул вышеозначенный профессор.

К своему огромному сожалению, Федор Иванович, уехав от тотального дефицита и послереволюционного хамства, от погромных речей и непредсказуемых поступков, столкнулся практически сразу с теми же самыми явлениями на корабле. Он ничего не мог с собой поделать: его ужасно раздражало общение со своими бывшими соотечественниками, их амбиции и гонор, их заискивание перед иностранцами и желание смешать с грязью все русское. На его глазах, буквально в течение нескольких дней, произошла активная сепарация эмигрантской массы: люди, как правило, ничего не имеющие за душой, нахрапистые и наглые, начали задавать на корабле тон. А образованные, интеллигентные, достигшие чего-то серьезного в жизни, старались отойти в сторону, затеряться в толпе и не привлекать к себе внимание. Процесс захватывания бунтарями и демагогами руководящей роли в корабельном сообществе выражался не только в узурпации распределения материальных благ (матрасов, пакетов с едой, мест на палубе и т. д.), но и в актив ном представительстве от имени этого сообщества в переговорах с разного уровня властями. Жалкое зрелище зарождавшегося на глазах Крутова нового эмигрантского движения, с непонятными для него лозунгами и мелкими интригами, палубными вождями и выяснениями отношений друг с другом, вызывало у него неконтролируемый внутренний протест. Он понимал, что теперь ему придется среди этих людей жить и следует начать привыкать к но вой действительности жуткого коктейля хамства и глупости. Но он пока к этому был никак не готов, чувствуя какую-то внутреннюю опустошенность и страх.

И еще вдруг осознал, что он теперь не профессор. Ему нужно забыть о своих регалиях и званиях, о своем особом положении в обществе. Он не должен отличаться от окружающих его людей. Любое упоминание в разговорах о его прежней жизни, заслугах, привычках, а тем более о льготах, будет вызывать у них яростное желание стянуть его с пьедестала. Лишний раз пнуть и показать, что он теперь такой же, как все. А может быть и хуже, со своими жалкими претензиями. Стремление окружающих его унизить и оскорбить будет моральной компенсацией им за то, что они в прежней жизни не имели. Он пока не понимал, что желание подравнять его со всеми в эмигрантской тусовке, запугать и морально парализовать, имеет своей целью сделать профессора послушным и управляемым, согласным идти туда, куда ему укажут. Федор Иванович оказался на обочине дороги, по которой уверенно двигался всю свою прежнюю жизнь. И дело было даже не в самолюбии, о котором на данном этапе Федор Иванович Крутов должен был забыть. Нет. Он просто не знал, как подступиться к решению самых простых житейских проблем, которые сонмом надвигались на него. Это приводило его в состояние жуткого внутреннего страха. Порождало желание куда-нибудь заползти, спрятаться от реальной жизни и ничем не заниматься, положившись на счастливый случай.

В каком-то сомнамбулическом состоянии Крутов все дальше отдалялся от порта, от жутко галдящей, непривычно активной массы его бывших соотечественников. Только сейчас Федор Иванович почувствовал, как он устал. Причем не только физически, но и морально. Ему вдруг захотелось, от всего, что навалилось на него в последнее время, передохнуть. Просто на что-нибудь присесть, а еще лучше прилечь. Хоть на некоторое время закрыть глаза и забыться. Вдалеке он увидел ухоженный парк и одинокую каменную скамейку. Скамейка стояла буквально в центре цветочной клумбы, но к ней вела узенькая, уложенная гравием дорожка. Все было чисто, аккуратно и совершенно беззащитно от какой-либо агрессии. Никто не рвал цветы, не топтал газоны, не ломал садовый инвентарь. Он даже подумал сначала, что на этой скамейке сидеть нельзя, но, подойдя поближе, не увидел никаких запрещающих знаков.

Федор Иванович достал из кармана свой единственный платок и, расстелив его, присел на край покрашенной в необычный оранжевый цвет скамейки. Рядом на скамейку он поставил свой баул, чтобы на него облокотиться и может быть, подложив под голову, полежать. Но расслабиться ему не дал непонятно откуда появившийся незнакомый, с очень простой внешностью человек.

– Извините, барин, но сидеть, а тем паче лежать Вам на камне никак нельзя. Может случиться какая-нибудь внутренняя болезнь. Лучше сядьте на свой саквояж, если не боитесь там что-нибудь раздавить.

– А Вы, любезный, кто такой? И откуда у Вас, позвольте узнать, познания – на чем можно сидеть, а на чем нет?

– Особых познаний у меня нет. Это правда. Но вот только мой кум от сиденья на холодных бревнах у реки сначала шибко заболел, а потом вообще взял и помер.

И дальше без пауз, глядя на Крутова своими бесцветными, не много слезящимися глазами, человек продолжил:

– Мы с Вами на одном пароходе сюда приплыли. Я, вообще, дав но за Вами наблюдаю и хочу заметить, что Вы, уважаемый, весьма странного поведения: спите там, где никто не спит, кушаете то, что остается после других. Не толкаетесь, не работаете локтями, чтобы проложить себе дорогу. Вы беззащитны, как ребенок, и совсем, из вините, не приспособлены к этой жизни. Вот я и подумал – нужно человеку помочь. Пошел за Вами, когда Вы сошли на берег и побрели один, неизвестно куда. А сейчас решился к Вам подойти. Да, простите великодушно, не представился – Димитрий Пантелеевич Лаптев, стряпчий. На этом пароходе я должен был сопровождать старшего юридического советника Говорова, но они в последний момент не смогли поехать по причине внезапной смерти.

– Профессор Крутов Федор Иванович. Спасибо, что обратили на меня внимание. Я, в самом деле, несколько растерялся в новых для себя жизненных обстоятельствах. Ранее мне, слава Богу, не приходилось сталкиваться с подобными проблемами. Так что от Вашей помощи не откажусь

– Ну и хорошо. А мы сейчас по поводу нашего знакомства немножко перекусим. Разносолов предложить не могу, но и голодны ми, уверяю Вас, не останетесь.

Димитрий как-то споро расстелил на лавке чистую салфетку, достал из своего чемоданчика хлеб, крутые яйца, соленые огурчики и даже две салфетки. Потом еще раз нырнул в свой чемоданчик и вытащил оттуда простую алюминиевую фляжку.

– А?.. – многозначительно спросил он.

– Нет, нет, не надо, – торопливо произнес Федор Иванович, боясь, что тот его не послушает. Но Димитрий, сам несколько устыдившись сделанного предложения, быстро спрятал фляжку.

Кушали они молча, а по окончанию трапезы Димитрий также ловко все убрал с импровизированного стола.

– А у Вас, Федор Иванович, извините за вопрос, что из багажа имеется?

– Да вот все со мной. Один саквояж.

– Ну и хорошо, а то бы нам пришлось ждать разгрузку парохода. А еще позвольте полюбопытствовать, – куда путь держите? Мне, может быть, с Вами по пути, если не побрезгуете моей компанией?

– Отчего же. Не откажусь. Все вдвоем веселее. А направляюсь я в город Лион. Там, на факультете филологии местного университета, работает мой коллега, профессор Буржэ, с которым я хорошо знаком. О своем приезде я его, к сожалению, не уведомил, но, думаю, он это поймет правильно. Войдет в мое бедственное положение и окажет нужное содействие.

Еще некоторое время посидев и поговорив на какие-то незначительные темы, Федор Иванович и Димитрий отправились искать железнодорожный вокзал Марселя. Ехали они до Лиона на поезде в отдельном душном купе, с не открывающимся окном. Купе было очень неудобным – в нем были две полки и маленький столик. На полках, близко расположенных по высоте, сидеть было нельзя – только лежать, что создавало пассажирам большое неудобство. Федор Иванович, лежа на нижней полке, всю дорогу читал Флобера на французском языке, а Димитрий спал. Однако на остановках они оба выходили из вагона: Федор Иванович со скучающим видом прогуливался по платформе, а Димитрий куда-то исчезал. Через некоторое время он появлялся, неся или кипяток, или пирожки. И громко рассказывал Федору Ивановичу о своих новых впечатлениях.

По прибытии в Лион профессор Крутов решил сразу разыскать профессора Буржэ и обговорить с ним возможность получения работы в университете. Однако на это Димитрий резонно посоветовал ему сначала решить вопрос с жильем, а затем уже наносить визиты коллегам.

– Федор Иванович, простите меня великодушно, но не кажется ли Вам, что нам первым делом целесообразно решить квартирный вопрос. Думаю, с учетом наших материальных возможностей, желательно поселиться вместе, в одной квартире. А так как Вы, насколько мне понятно, собираетесь работать в университете, то и квартиру нам следует искать в районе университета.

– Вы правы, милейший, но я совсем не представляю, как эту идею реализовать.

– Реализовывать эту идею, с Вашего позволения, буду я. А Вы пока посидите в парке на скамеечку и почитаете газету.

Самое интересное, что они друг друга называли на «Вы»: Федор Иванович никогда ни к кому на «ты» не обращался. А Димитрий этим обращением демонстрировал свое особое уважение к профессору, хотя был, как минимум, лет на десять его старше.