Read the book: «Темные завесы»

John Harrison

PASSING THROUGH VEILS

© Артём Лисочкин, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Лесли, Йену и Сидни, которые всегда слушают

Знать тьму внутри себя – лучший способ справиться с тьмой в других.

Карл Юнг

Пролог

Вашингтон, округ Колумбия

Город призраков… Во имя кого-то из них Потомак¹ осиян огнями величественных монументов – усилия их увековечены, достижения их почитаемы. Для остальных это бездонная трясина забвения, безграничная пустота тоски о былом, в которых они навеки увязли – неприкаянные, неупокоенные.

И обозленные до предела.

На Резервуар-роуд, неподалеку от перекрестка с Висконсин-авеню, всего в нескольких кварталах от Джорджтаунского университета, где улицы затеняют соборы вязов, пышных летом и готически строгих зимой, стоит очаровательный кирпичный таунхаус² в федеральном стиле. В стенах этого неприметного на вид дома постройки конца девятнадцатого века таятся изящные гостиные с дубовыми панелями на стенах и просторными паркетными полами, тихонько поскрипывающими и о чем-то вздыхающими по ночам. Второй этаж его украшают две большие спальни с собственными ванными комнатами, отделанными винтажной мозаичной плиткой, с тяжеленными ваннами на когтистых лапах – хозяйская, Ребеки и Роберта Райт, и еще одна поменьше, детская, их обожаемого годовалого сынишки Джек-Джека.

В этот тихий осенний вечер на улице ни души. В окнах загорается свет. Подаются коктейли, накрываются столы к ужину, люди смотрят по телевизору Кронкайта и «Час новостей» Макнила и Лерера³ или переодеваются для диктуемых этикетом политических мероприятий, рядящихся под благотворительные. Где-то трепетное сопрано Эдит Пиаф вкрадчиво выводит меланхолическую мелодию «Осенних листьев», что разносится по ветру, словно далекий сон. В темно-синем седане, припаркованном чуть дальше по улице, огонек зажигалки на миг выхватывает из темноты пристальный взгляд мужчины, который смотрит вверх на тень, мелькающую за занавесками окна спальни.

Сидя за туалетным столиком с мраморной столешницей, Ребека Райт ерошит пальцами свои густые, но короткие волосы цвета воронова крыла, чтобы они выглядели и небрежно-растрепанно, и стильно. На дверце шкафа висит в ожидании черное платье от «Живанши», но сейчас на ней нет ничего, кроме тоненькой комбинации, которая облегает ее стройную фигурку словно вторая кожа. На чуть смугловатом лице ярко выделяются миндалевидные глаза цвета черного дерева, смотрящие на нее из зеркала с целой гаммой эмоций. Деланая апатия в них соперничает с тоской, смирением и стыдом. Причина едва скрыта прямо за ними.

Страх.

На туалетном столике стоит изящная деревянная шкатулка ручной работы – свадебный подарок от свекрови Ребеки, семейная реликвия, передаваемая из поколения в поколение женами Райтов, каждая из которых оставила в ней какую-нибудь особо редкостную и памятную для себя вещицу. Прядь детских волос, переписанное от руки любимое стихотворение, драгоценная безделушка, скромный и непритязательный обрывок свадебной фаты – памятное значение каждого из хранящихся в ней предметов давно позабыто, но все это, как уверена Ребека, каким-то мистическим образом по-прежнему способно утешить и приветить каждую новую представительницу клана. Ребека тянется к шкатулке за вещицей, которую сама добавила туда. Это «Вальтер ППК» тридцать второго калибра. Изящный, женственный, смертоносный. Пальцы ее крепко смыкаются на рукоятке, когда она вынимает магазин, чтобы проверить, заряжен ли пистолет. Позади нее в зеркале возникает силуэт мужчины, который приближается к ней, и она может сказать, что он что-то прячет за спиной. Ребека быстро убирает пистолет обратно в шкатулку и закрывает ее, пока он ничего не заметил.

– С годовщиной, дорогая, – говорит Роберт, надевая ей на шею нитку таитянского черного жемчуга. Она знает, что эти жемчуга наверняка стоили целое состояние, но не смотрит на них. Ее взгляд по-прежнему прикован к полным нежности глазам мужа в зеркале, и страх и печаль, овладевшие ею всего мгновение назад, растворяются в туманной пустоте страсти.

– Я хочу тебя… – шепчет она, притягивая его руки к своим бедрам. Ее комбинация легко скользит вверх, когда он наклоняется, чтобы прижаться губами к ее затылку. Повернувшись, Ребека возится с пуговицами его костюмных брюк, и, пока она пытается стащить их с него, он поднимает ее лицо к своему. Их языки дразнят друг друга, взаимное возбуждение все нарастает. И вот они уже больше не в силах сдерживаться. Он подхватывает ее на руки и несет на кровать. Его губы легко скользят по ее горлу, животу, бедрам… Ухватившись за столбики кровати, она хватает ртом воздух.

А внизу доносящийся из стереосистемы голос Пиаф все продолжает доискиваться до сути классической баллады Джонни Мерсера.

А потом, пока Роберт по новой быстро принимает душ, Ребека ждет в гостиной возле проигрывателя – призрачное видение в своем простом, но элегантном платье от «Живанши», – слушая, как потрескивание дров в камине подчеркивает меланхолию Пиаф, перекликающуюся с далекой сиреной за окнами. Держит перед собой конверт от пластинки – смотрит на него, но ничего не видит. В глазах у нее проглядывает что-то шалое, порожденное борьбой между эндорфинами и адреналином у нее в крови.

«Это должно произойти сегодня, – говорит себе Ребека, нервно разглаживая отставший уголок обложки конверта, под которой она прячет правду. – Сегодня это должно закончиться».

Ребека укрепляет себя быстрым глотком скотча, ожидающего ее на проигрывателе, но тут ее отвлекает детский смех, донесшийся из фойе перед входной дверью. Джек-Джек, только что из ванны, высвобождается из объятий няни и нетвердой походкой ковыляет к матери, которая берет его на руки и прижимает к себе, вдыхая его теплый карамельный аромат, словно в самый первый раз.

– Будь умницей, слушайся нянечку, Джек-Джек, – говорит Роберт, не спеша спускаясь у них за спинами по лестнице.

«Боже, он просто великолепен», – думает Ребека, когда Роберт набрасывает шаль ей на плечи, сожалея, что нельзя опять затащить его наверх и еще разок соблазнить. Но «в Америке снова утро»⁴, и после пораженческого уныния предыдущего десятилетия все жаждут хоть немного изящества, хоть немного гламура, хоть немного веселья. Не показаться нельзя – сочтут надменной брюзгой. А кроме того, это может оказаться ее лучшим шансом покончить со всем этим кошмаром. Если у нее не сдадут нервы.

И если она готова пострадать от последствий.

Старинные каминные часы вестминстерскими курантами отбивают восемь, и Ребека передает Джека отцу, который крепко стискивает ребенка, вызвав у того громкий смех, прежде чем тот на вытянутых вверх отцовских руках «летит» обратно к няне.

– Будем не поздно, – говорит Роберт их собственной Мэри Поппинс.

Ребека наклоняется, чтобы в последний раз поцеловать Джек-Джека, и чуть не плачет, когда няня машет его крошечной ручкой – «пока-пока!».

На улице по-прежнему пусто и тихо. Ребека повисает на руке у Роберта, когда они идут по тротуару к своему серебристому купе «Мерседес 380SL» с откидным верхом. Он уже открывает для нее пассажирскую дверцу, но вдруг останавливается, заметив припаркованный чуть дальше по улице темный седан. Что-то в нем озадачивает его – как будто он узнаёт машину, но находит странным увидеть ее здесь, в это время, в этом районе. Однако его замешательство мимолетно, и он лишь отмахивается от него.

В машине Ребека достает из сумочки сигарету, и лицо у нее вдруг застывает. Она лихорадочно перебирает бумажные салфетки, вынимает губную помаду, пудреницу, но его там нет – «Вальтера ППК». Его нет в сумочке! «Вот черт!»

– Роберт, – окликает она мужа, когда тот обходит машину, – мне надо вернуться в дом. Я кое-что забыла.

Ребека продолжает тщетно рыться в сумочке, но знает, что пистолета там нет. Он остался наверху. Она хватается за внутреннюю ручку дверцы.

– Я быстрень…

Машина вдруг дергается, резко перевалившись с боку на бок. Ребека вскидывает голову в тот самый момент, когда лицо Роберта врезается в стекло водительской дверцы. Он встречается с ней взглядом, но не видит ее, потому что уже без сознания и начинает сползать на тротуар.

– Роберт! – кричит Ребека, вываливаясь из машины. Ее шаль цепляется за защелку дверцы и отдергивает ее назад, но она яростно тянет, разрывая тонкую ткань в клочья. И уже мчится вокруг «Мерседеса» к своему мужу, как вдруг что-то останавливает ее. Детский плач. Маленький Джек как-то ухитрился забраться на стол в гостиной таунхауса и теперь тянется к ней, подползая к открытому окну. И в эту долю секунды колебаний судьба Ребеки решена.

За спиной у нее мелькает темная тень, и крепкая мужская рука вздергивает ей подбородок, обнажая горло. Перед глазами проскакивает сверкающее стальное лезвие стилета.

Няня подбегает к Джеку сзади, чтобы не дать ему выпасть из окна. Задевает боком проигрыватель, но все-таки успевает вовремя перехватить малыша. Темно-синий седан исчезает за углом на Висконсин-авеню. На улице воцаряется неестественная тишина. Ни ветерка, ни жужжания насекомых. Не слышно даже отголосков городского шума с другого берега Потомака, сменившихся беззвучным оцепенением. Все, что осталось, – это сводящее с ума спотыкание «Осенних листьев» на заевшей пластинке, выплывающее из окон и аккомпанирующее задыхающемуся бульканью Ребеки, когда она прислоняется к «Мерседесу», вцепившись окровавленными руками в перерезанное горло. Жемчугов у нее на шее уже нет. Она поднимает взгляд на своего сына наверху – губы у нее шевелятся, но не издают ни звука. А затем медленно оседает в болото из собственной крови.

Каминные часы в таунхаусе отбивают четверть часа, а у окна отчаянно заходится в плаче единственный очевидец этого преступления, неспособный понять то, что только что видел. Няня закрывает ему глаза рукой и оттаскивает назад. Его крики затихают в глубине таунхауса, оставляя лишь надрывный голос Пиаф, вновь и вновь жутковато оплакивающей опавшие листья и свою потерянную любовь, пока иголка проигрывателя раз за разом перескакивает на одну и ту же канавку пластинки.

Глава 1

– Неужели в этом богом забытом месте нет ни одной двери, которую можно нормально закрыть? – Слоун Филдс все толкала непокорную кедровую дверь кладовки, пока наконец не услышала, как та защелкнулась. Но не успела она отпустить ее, как дверь опять выскочила обратно.

– Этот дом построили в тысяча восемьсот девяносто шестом году, мама, – послышался голос из коридора.

«Когда люди, судя по всему, были намного меньше ростом», – добавила про себя Слоун. Вытянув руку, она практически могла дотянуться до низкого потолка.

– А он не вызывает у тебя клаустрофобию?

– По-моему, тут очень уютно, – ответила ее дочь Кэтрин, выходя из хозяйской спальни с пустым картонным коробом для перевозки вещей в руках.

– Не знаю, почему нельзя было выбрать более приличный район… – пробормотала Слоун, спускаясь вслед за дочерью по узкой лестнице.

Когда они вдвоем проходили через фойе перед входной дверью в гостиную по пути в кухню, Кэтрин едва подавила тягостный вздох.

– Что может быть приличней Джорджтауна, мам?

Звук их шагов резким эхом отдавался в не застеленных коврами комнатах, которые, как и любые помещения, лишенные мебели, казались меньше, чем в действительности. Свет, льющийся из окон, был пыльным, бледным и весь в мелькающих пятнах от раскачивающихся вязов снаружи. На полу, заляпанном краской, тут и там валялись всякие столярные инструменты. Обстановка напоминала первые кадры какого-нибудь телешоу про самодеятельный ремонт, в котором полную развалюху постепенно превращают в конфетку. Слоун вся подобралась, словно опасаясь запачкаться в этом убогом пространстве с его белеными стенами и грязной деревянной отделкой. «Ну конечно, – подумала про себя Кэтрин, – мама не осмелилась бы появиться на улицах Вашингтона в чем-то помимо самого лучшего». Слоун Филдс – не из тех, кто способен появиться на люди в джинсах. Только в чем-нибудь из «Неймана-Маркуса»⁵ с головы до ног, как будто собиралась устроить прием в саду посольства, а не посетить древний полузаброшенный дом, который ее дочь собиралась довести до ума. Даже в конюшнях семейного поместья в Вирджинии мать Кэтрин всегда появлялась одетой с иголочки. «Никогда не знаешь, на кого вдруг наткнешься» – таков был ее девиз.

– Не хочешь пивка? – предложила Кэтрин, открывая холодильник – громко жужжащую старую развалину, которую скоро придется заменить.

– Ограничусь простой водичкой, – отозвалась ее мать, неодобрительно нахмурившись и потянувшись к шкафчику за единственным стаканом, который припасла там Кэтрин. Дверца шкафчика продолжала упорно распахиваться, но Слоун знала, что дочь с веселой улыбкой наблюдает за ней, поэтому оставила попытки захлопнуть ее. Воцарилось неловкое молчание, пока обе маленькими глотками утоляли жажду, избегая смотреть друг другу в глаза.

– Ты ведь не думаешь, что у меня получится? – наконец выпалила Кэтрин после очередного многозначительного вздоха матери.

– Я волнуюсь за тебя, вот и всё.

– Ты не волнуешься, мам. Ты боишься.

– Боюсь?

– Потерять контроль.

Глаза Слоун потухли, как это всегда бывало, когда ей бросали вызов. Это было верным предвестником расчетливой размолвки, иногда длившейся час или два, а иногда даже день или больше – в зависимости от степени мнимой обиды, пока провинившаяся сторона наконец не приносила униженные извинения, зачастую даже толком не понимая, за что. Кэтрин не раз видела, как ее отчим подобным образом преклонял колена. Конечно, у него имелось на то полным-полно причин, но абсолютно никто, будь то некто высокопоставленный и могущественный или же мелкий и незначительный, не ведал пощады. Демонстративная холодность Слоун Филдс не знала дискриминации по любым признакам. Кэтрин, однако, отказывалась трепетать перед ней. С раннего детства она никогда не отводила взгляда от акульих глаз своей матери и умела надольше прикусывать язык, что бесило Слоун еще пуще.

– А разве это не ты должна бояться потерять контроль? – спросила она свою дочь, явно задетая за живое. На сей раз Кэтрин первой отвела взгляд. Мать все-таки нащупала ее мягкое подбрюшье и сильно ткнула в него. Остаток пива быстро и кисло опрокинулся в горло.

– Там кто-то у двери, – сказала Кэтрин, раздавливая банку в кулаке и выбегая в фойе.

– Я не слышала, чтобы кто-нибудь стучал, – отозвалась Слоун, выходя вслед за ней из кухни, но Кэтрин проигнорировала ее и резко распахнула входную дверь, едва не напугав какого-то привлекательного мужчину в сшитом на заказ сером костюме, который уже тянулся к дверному молотку.

– Я… Я нашел оригинальные чертежи, – произнес тот, вытаскивая из-под мышки несколько длинных коричневых тубусов.

– Да, Алекс говорила мне, что вы попробуете… Входите же, входите!

– Это вы Кэтрин? – спросил мужчина, входя в фойе и попадая под лазерный луч пристального взгляда Слоун. – Наверное, мне лучше было бы сначала позвонить.

– Нет-нет! У меня было предчувствие, что вы заглянете, – сказала Кэтрин. – Это Джек Райт, мама. Его отец некогда владел этим таунхаусом.

Охваченная волнением, она без спросу выхватила у него из рук тубусы и поспешила в гостиную, оставив Джека и Слоун с неловкими улыбками смотреть друг на друга.

– Смотрите, – крикнула Кэтрин. – За этой стеной есть камин!

Войдя в гостиную, Слоун обнаружила, что ее дочь уже просматривает кипу чертежей, расстелив их на обрезках фанеры, уложенных на строительные козлы. Изображения слегка выцвели, ватман пожелтел, но линии по-прежнему были четкими, а размеры точными, давая полное представление об изначальной концепции дома.

– Мой отец тут все полностью переделал, – сказал Джек, останавливаясь в дверном проеме. – Сдал первый этаж в аренду, а сам переехал наверх. Вскоре после смерти моей матери.

Развивать эту тему ему явно не хотелось, и взгляд его был по-прежнему прикован к окнам, выходящим на улицу.

– А где была ваша комната? – жизнерадостно поинтересовалась Кэтрин, продолжая просматривать архитектурные планы, но Джек ничего не ответил. Не расслышал или же просто проигнорировал вопрос? Слоун повернулась к нему с выжидательным выражением на лице.

– Я вырос не здесь, – тихо произнес он, оставив все остальное невысказанным.

Ощутив, что задела его за живое, Кэтрин поставила свои близорукие восторги на паузу и подошла к нему.

– Спасибо за хлопоты, – сказала она. – Моему подрядчику эти планы наверняка пригодятся.

– На здоровье. Когда-то это был просто замечательный дом. По крайней мере, как мне говорили. – Джек оглядел комнату с выражением на лице, которое Кэтрин так и не смогла до конца расшифровать. Что это было – ностальгическая грустинка или же некое горестное подозрение?

– Надеюсь, вы еще вернетесь и увидите, что я восстановила справедливость.

Впервые за все время Джек улыбнулся, но оставил это замечание без ответа. Потом вежливо кивнул Слоун.

– Не провожайте, я сам найду выход.

Кэтрин подождала, пока он не скроется за дверью, а затем обернулась и увидела, что ее мать смотрит ему вслед, приподняв брови.

– Симпатичный малый, как думаешь? – спросила Слоун.

– И очень, очень богатый, – ответила Кэтрин, зная, что это произведет на ее мать куда большее впечатление.

* * *

Небо было хмурым и грозило разразиться дождем, когда Кэтрин вместе со Слоун переходила улицу к ее «Ягуару XL».

– А это не тут произошло убийство? Я вроде припоминаю…

– Не в доме, – ответила Кэтрин. – На улице. Вообще-то убили мать Джека Райта. И ограбили. Прямо там, где ты сейчас стоишь.

Ее мать едва не подскочила, как будто под туфлями у нее все еще расстилалась лужа крови. Кэтрин захотелось рассмеяться. Она ничего не могла с собой поделать.

– Это было больше тридцати пяти лет назад, мам, – сказала она, едва сдерживая улыбку.

Слоун с легкой дрожью оглянулась на таунхаус.

– Он словно смотрит прямо на нас, – пробормотала она.

– Просто скажи своим друзьям, что это практически в Вирджинии.

– «Практически» тут и рядом не лежало, милочка.

Слоун скользнула в свой «Ягуар», захлопнула дверцу и опустила стекло.

– Аккуратней с выпивкой, – добавила она. – И не забудь принимать свои лекарства.

Слоун подставила щеку, которую дочь послушно, хоть и чисто символически поцеловала. Мать уже отъезжала от тротуара, когда на лицо Кэтрин тяжело упали первые капли дождя. Она закрыла глаза и подняла лицо к верхушкам деревьев, которые теперь вовсю раскачивались под усиливающимся ветром. Дождь был приятным, очищающим. Она с нетерпением ждала свежего влажного запаха, который последует, когда он прекратится, думая о том, как распахнет все окна в таунхаусе, позволив этому аромату перебить вонь краски и опилок.

И тут вдруг ощутила на себе чей-то пристальный взгляд.

Кэтрин открыла глаза и огляделась. На улице никого не было. Но все же она мельком углядела женский силуэт, укрывшийся за занавесками в окне спальни соседнего таунхауса. Ей пришлось сморгнуть крупные капли дождя, стекающие со лба, но когда она вновь перевела туда взгляд, там уже никого не было. И вот тогда-то небеса окончательно разверзлись.

Вернувшись в гостиную, Кэтрин взяла один из чертежей, которые принес Джек Райт, и вышла на середину комнаты. Глядя в них, начала так и эдак поворачиваться на месте, пытаясь сравнить ее размеры с теми, что предусматривались первоначальным планом. Стены и перегородки исчезали у нее в голове, а затем собирались заново в иной конфигурации, показывая, какой была эта комната до того, как Роберт Райт, по словам его сына, переделал ее, чтобы превратить в небольшую квартирку для сдачи внаем. Комната вдруг стала больше. В ней начала появляться очаровательная мебель, со вкусом расставленная. Унылые серые и бежевые стены и потолок обрели приглушенные цвета, оттеняя оживленные восточные мотивы на полу. И чем больше Кэтрин поддавалась влиянию этого призрачного места своей мечты, тем быстрее поворачивалась с чертежом в руках, полностью отдавшись на волю своему воображению.

«Он ждал меня. Этот дом. Ждал, когда я верну его к жизни».

Ее улыбка превратилась в смех, радостный и безудержный, но тут она вдруг резко остановилась. Нахлынувшее смущение рассеяло ее мечтательность, как будто некая остаточная сущность Слоун Филдс все еще витала в воздухе, чтобы наказать ее за то, что ощутила себя такой свободной. И вновь у Кэтрин возникло жутковатое ощущение, будто кто-то может наблюдать за ней.

Она никак не могла знать, что только что представила себе обстановку, все в которой выглядело практически точно так же, как и в ту ночь, когда от ножа убийцы погибла Ребека Райт.