Read the book: «Рождественская песнь. Кроличьи истории»

Font::

Иногда бывает полезно уподобиться детям, особенно в Рождество, когда и сам наш Творец был ребенком.
ЧАРЛЬЗ ДИККЕНС

BASED ON THE CLASSIC TEXT BY CHARLES DICKENS

This book was first published in the United States by Moody Publishers, 820 N. LaSalle Blvd., Chicago, IL 60610 with the title Little Christmas Carol

«Махаон»^®

Первая строфа
Призрак Марли

ачнем с того, что Марли был мертв. Вне всякого сомнения. Свидетельство о его погребении подписали священник, клерк, гробовщик и главный плакальщик. Его подписал и Скрудж, а к чему бы Скрудж ни прикладывал лапу, все обретало достоверность. Старый Марли был мертвее дверного гвоздя.

Должен вам сразу сказать, что лично я не вполне понимаю, чего такого особо мертвого в дверном гвозде. Лично мне кажется, что мертвее всех остальных гвоздей гвоздь, вбитый в гроб. Но к такому сравнению прибегали наши предки, и не мне портить его своими нечестивыми лапами, потому что тогда конец нашей стране. А потому позвольте повторить, с особым выражением, что Марли был мертвее дверного гвоздя.

Знал ли Скрудж, что Марли мертв? Разумеется, знал. Как же иначе? Я уж и не припомню, сколько лет они со Скруджем были деловыми партнерами. Скрудж остался единственным душеприказчиком Марли, единственным наследником, единственным плакальщиком. Но даже и Скруджа не так уж сильно опечалило это прискорбное событие, потому что он, как и подобает деловому человеку, даже в день похорон умудрился заключить очень выгодную для себя сделку.

Упоминание о похоронах Марли возвращает меня к тому, с чего я начал. В том, что Марли был мертв, не было никаких сомнений. Это нужно осознать отчетливо, иначе вы не увидите ничего волшебного в истории, которую я собираюсь вам рассказать.

Скрудж не стал закрашивать имя старика Марли на вывеске. Прошло много лет, а оно по-прежнему сияло над входом в их контору: Скрудж и Марли. Фирма носила название «Скрудж и Марли». Иногда новички в делах называли ее владельца Скруджем, а иногда Марли, и он откликался в любом случае. Ему было все равно.

Ох, но каким же ужасным неисправимым скрягой был этот Скрудж! Этот старый греховодник только и делал, что вынюхивал, выманивал, вытягивал, выжимал, выкручивал все до последней капли! Был он тверд и холоден как кремень, из которого никто ни разу еще не смог выбить ни единой искры сострадания; был он скрытен, суров и самодостаточен – как устрица в своей раковине. Внутренний холод заморозил его стариковское лицо, заострил длинный нос, избороздил морщинами щеки, сковал походку; глаза сделал красными, тонкие губы синеватыми, придал скрипучести и визгливости голосу. Голова его, брови и щетинистый подбородок будто покрылись инеем. Куда бы он ни пошел, он нес внутри свою стужу; в его конторе и в летнюю жару трещал мороз, не оттаивала она и на Рождество.

Мороз или солнце на улице на Скруджа никак не влияли. Жара не могла его согреть, а холод заледенить. Самый свирепый ветер оказывался его милосерднее, самая лютая вьюга не могла поспорить с ним в безжалостности, и был он неумолимее самого затяжного дождя. Никакому ненастью было его не пронять. Ни ливень, ни метель, ни град, ни поземка не могли взять над ним верх – ну разве что в одном. Им случалось «разгуляться» в своей щедрости, тогда как Скруджу щедрость была неведома.

Никто никогда не останавливал его на улице, чтобы приветливо окликнуть: «Скрудж, дружище, как дела? Скоро в гости наведаешься?» Ни один нищий не обращался к нему за подаянием, никогда дети не спрашивали у него, который час, ни один человек ни разу не попросил Скруджа указать ему верную дорогу. Думаете, Скруджа это смущало? Напротив, ему нравилось идти по жизненной стезе, проталкиваясь сквозь толпу и гоня от себя всяческое сострадание.

В один прекрасный день – один из лучших в году, в сочельник – старый Скрудж сидел у себя в конторе за счетными книгами. День выдался холодный, пасмурный, промозглый – да еще и туманный. Скрудж слышал, как по двору снуют прохожие, бьют себя передними лапами в грудь, постукивают задними о камни мостовой, чтобы согреться. Городские часы только что пробили три, но уже совсем стемнело – настоящего света в тот день, собственно, не было вовсе – и в окнах соседних контор уже затеплились свечи, точно жаркие сполохи в плотном буром воздухе. Туман проникал во все щели и замочные скважины, а снаружи висел так густо, что хотя двор и был узким, дома напротив сделались совсем призрачными.

Дверь в кабинет Скрудж не затворял, чтобы удобнее было присматривать за клерком, смиренным бурундучком, который переписывал письма в тесной и унылой каморке. Если огонь в очаге у Скруджа едва теплился, то у клерка, похоже, и вовсе тлел единственный уголек. Подбросить еще клерк не мог, потому что ящик с углем Скрудж держал у себя в кабинете, и если бы клерк зашел к нему с лопаткой для угля, хозяин сразу бы сделал вывод, что им пора расстаться. Поэтому клерк-бурундучок обмотал шею толстым белым шарфом и пытался согреть лапки над свечой; вот только воображение у него было не слишком богатое, так что и тут он потерпел неудачу.

– Счастливого тебе Рождества, дядюшка! Бог в помощь! – зазвенел жизнерадостный голос. Он принадлежал племяннику Скруджа, который вошел так стремительно, что никто его не заметил, пока он не заговорил.

– Фу! – откликнулся Скрудж. – Вздор!

Племянник Скруджа так разгорячился от быстрой ходьбы в промозглом тумане, что теперь светился как печка: симпатичное лицо раскраснелось, глаза сияли, изо рта вылетали клубы пара.

– Это Рождество-то вздор, дядя? – удивился он. – Уверен, что ты так не думаешь!

– Думаю, – стоял на своем Скрудж. – Счастливого Рождества! А кто тебе дал право быть счастливым? Какие у тебя к тому основания? Ты же ужасно беден.

– Да ладно! – жизнерадостно ответил племянник. – А кто дал тебе право быть угрюмым? Какие у тебя основания сидеть мрачнее тучи? Ты же ужасно богат!

Скрудж не сумел сразу придумать достойный ответ, поэтому только повторил: «Фу!», а потом добавил: «Вздор».

– Да не брюзжи ты, дядя, – посоветовал племянник.

– А что мне еще делать, если вокруг сплошные болваны вроде тебя? Счастливого Рождества? На что мне сдалось твое счастливое Рождество? Что для тебя толку в этом Рождестве, если это время платить по счетам, а денег-то нет; вот ты обнаружил, что стал на год старше, но не богаче ни на грош, пора подводить годовой баланс, да тут-то и выяснится, что за двенадцать месяцев у тебя сплошные убытки. Будь по-моему, – возмущенно продолжал Скрудж, – я бы каждого недотепу, который ходит и желает другим «счастливого Рождества», испек вместе с его пудингом и закопал в могилу, воткнув в сердце ветку остролиста. Поделом!

– Дядя! – умоляюще вскричал племянник.

– Племянник! – сурово откликнулся дядя. – Празднуй Рождество, как тебе вздумается, а мне позволь праздновать по-своему.

– Празднуй! – повторил племянник Скруджа. – Но ты-то его не празднуешь!

– Значит, позволь мне не праздновать, – стоял на своем Скрудж. – А то тебе много от Рождества толку! А то оно в прошлом тебя хоть чем-то порадовало!

– Должен сказать, в жизни моей было немало вещей, которые принесли мне радость, не принося выгоды, – ответил племянник. – Рождество из их числа. Должен тебе сказать, что праздничные дни для меня – это не только возможность вспомнить о святой сущности этого праздника, хотя, разумеется, именно этому все и должно быть подчинено, – но это еще и время для радости. Время творить добро, прощать, оделять бедных, наслаждаться – единственный день во всем длинном календаре, когда все звери в едином порыве раскрывают свои запертые на замок сердца и начинают думать о самых ничтожных своих собратьях как о спутниках на общем пути к могиле, а не как о другом отдельном виде, у которого своя, иная дорога. Так что, дядя, хотя я ни разу еще не заработал за Рождество ни единой золотой или серебряной монеты, оно все-таки принесло мне много радости и будет приносить в будущем. Вот почему я и говорю: да будь этот праздник благословен!

Клерк из своей каморки невольно зааплодировал. Но тут же понял, насколько это невежливо, поспешил пошевелить кочергой свой уголек и случайно задул последнее слабое пламя.

– Еще один звук, – обратился к нему Скрудж, – и Рождество ты встретишь безработным. А вы, сэр, весьма красноречивы, – добавил он, поворачиваясь к племяннику. Вам бы в парламенте выступать.

– Дядя, не сердись! Полно! Заглядывай к нам завтра поужинать.

Скрудж ответил, что заглянет, просто обязательно. А потом прибавил, что к племяннику он заглянет не прежде, чем в адскую бездну.

– Но почему так? – вскричал племянник Скруджа. – Почему?

– Ты зачем женился? – спросил у него Скрудж.

– Потому что влюбился.

– Потому что влюбился! – фыркнул Скрудж, как будто наконец-то обнаружил в мире что-то даже нелепее Рождества. – Всего хорошего!

– Но дядя, ты и до моей женитьбы никогда ко мне не заходил. А теперь выдвигаешь ее в качестве предлога?

– Всего хорошего, – повторил Скрудж.

– Мне от тебя ничего не нужно, я у тебя ничего не прошу. Почему мы не можем дружить?

– Всего хорошего, – сказал Скрудж.

– От души жалею, что ты так уперся. Мы же ни разу не ссорились, по крайней мере, по моей вине. А попытку я предпринял исключительно в честь Рождества, и ничто не испортит мне праздничного настроения. Счастливого Рождества, дядюшка!

– Всего хорошего, – откликнулся Скрудж.

– И веселого Нового года!

– Всего хорошего, – повторил Скрудж.

Племянник, надо сказать, удалился, не сказав ни одного сердитого слова. Остановился у выхода, чтобы поздравить с наступающим праздником клерка, который хотя и замерз, но откликнулся куда теплее, чем Скрудж, ведь у него было сердце.

– Еще один, – пробормотал Скрудж, который все слышал. – Мой клерк получает пятнадцать шиллингов в неделю, содержит жену и детей – и тоже надеется на счастливое Рождество. Хоть в Бедлам беги.

Выпустив за дверь племянника Скруджа, скромный клерк впустил еще двоих посетителей. То были дородные джентльмены, опоссум и крот, и вот они уже стояли, сняв шляпы, у Скруджа в кабинете. Оба держали в лапах счетные книги и бумаги, оба поклонились хозяину.

– «Скрудж и Марли», полагаю, – произнес опоссум, сверившись с каким-то списком. – Я имею удовольствие говорить с мистером Скруджем или мистером Марли?

– Мистер Марли семь лет как скончался, – ответил Скрудж. – Семь лет назад, в эту самую ночь.

– У нас нет никаких сомнений, что его ныне здравствующий партнер не уступает ему в щедрости, – заявил опоссум, протягивая свою карточку.

Он сказал сущую правду, потому что партнеры были два сапога пара. Услышав зловещее слово «щедрость», Скрудж нахмурился, покачал головой и вернул карточку обратно.

– На дворе праздничная пора, мистер Скрудж, – напомнил крот, взяв в лапу перо, – и в эту пору особенно важно хоть немного позаботиться о нуждающихся, страдания которых сейчас особенно велики. Тысячи зверей лишены даже самого необходимого, сотни тысяч лишены элементарных удобств, сэр.

The free sample has ended.