Другая страна

Руфус сказал:

– Я хотел есть.

– Ты что, динамо привык крутить?

– Я хотел есть, – повторил Руфус. – Хотел есть.

– Разве у тебя нет семьи, друзей?

Руфус опустил глаза. Некоторое время молчал, потом сказал:

– Я не хочу умирать, мистер. И вас убивать не хочу. Позвольте мне идти своим путем – к друзьям.

– А ты знаешь, где их найти?

– Знаю… по крайней мере одного.

Оба молчали. Руфус глядел в сторону; незаметно для него слезы подступили к глазам и поползли по крыльям носа.

Мужчина взял его за руку.

– Пойдем, ну пойдем же ко мне.

Однако оба чувствовали, что момент упущен. Мужчина отпустил его руку.

– Красивый ты мальчик, – сказал он.

Руфус уже двинулся прочь.

– Прощайте, мистер. И спасибо.

Мужчина ничего не ответил. Руфус остановился и проводил взглядом его удалявшуюся фигуру.

Потом повернулся и пошел в другую сторону, в центр города. Впервые за долгое время он вспомнил об Эрике. И подумал, что, может, и он вот так же рыскает этой ночью в поисках добычи где-то на чужих улицах. Он только сейчас осознал всю глубину одиночества Эрика, необычную природу этого одиночества, многие опасности, которые отсюда проистекали, и искренне пожалел, что не был с ним чуть добрее. Сам Эрик всегда был очень добр к нему. Он заказал дорогие запонки ко дню рождения Руфуса, потратив деньги, отложенные на покупку обручальных колец, и этот дар, это признание в любви целиком отдали его во власть Руфуса. В глубине души он презирал Эрика: тот был родом из Алабамы; возможно, и любить себя позволял, чтобы еще полнее его презирать. Когда Эрик это понял, то бежал от Руфуса, бежал далеко – в Париж. Но сейчас его мятущиеся глаза, ярко-рыжие волосы, манера растягивать слова, все это вдруг вспомнилось Руфусу, и сердце его сжалось.

Не тяни, расскажи мне все. Чего ты боишься?

Но Эрик колебался, и тогда Руфус, лукаво улыбаясь и не сводя с него глаз, добавил: «Ты ведешь себя как маленькая девочка».

Даже сейчас сладко защемило сердце при воспоминании, как легко ему удалось вызвать Эрика на откровенность. Когда тот закончил исповедь, Руфус медленно проговорил:

– Я не тот, кто тебе нужен. Никогда этим не занимался.

Эрик положил свою руку рядом с его рукой и задумчиво уставился на них – розоватую и коричневую.

– Я знаю, – сказал он.

Потом отошел на середину комнаты.

– Ничего не могу с собой поделать. Мечтаю о тебе. Может, попробуешь? – И затем со страшным усилием – Руфус угадывал эту невыразимую муку в его голосе и прерывистом дыхании: – Я сделаю все. Буду изобретательным. Все, чтобы доставить тебе радость. – И с улыбкой: – Я ведь не намного старше тебя. И не так уж опытен.

Улыбаясь, Руфус следил за ним. Он чувствовал прилив нежности к Эрику. И одновременно сознание своей власти над ним.

Он приблизился к Эрику и положил руки ему на плечи, еще не зная, что собирается говорить или делать. Но когда Руфус ощутил плечи Эрика под своими руками, на него вдруг неожиданно, с некой, как будто дремавшей где-то ранее и испугавшей его самого силой нахлынуло любовное чувство, а вместе с ним любопытство и горделивое ощущение власти, руки же, которые должны были удерживать Эрика на расстоянии, сами собой притянули его, и стало ясно, что остановить этот мощный чувственный поток нельзя.

Все еще улыбаясь, он наконец проговорил хрипловатым голосом:

– Я, пожалуй, рискну разок, старик.

Сейчас эти запонки хранились в Гарлеме, в письменном столе Иды. После того как Эрик уехал, Руфус позабыл их ссоры, физическую неловкость интимных отношений, а также способы, которыми заставлял Эрика расплачиваться за наслаждение – безразлично, получал его или давал. Он помнил только одно – Эрик любил его, так же как теперь помнил, что его любила Леона. Руфус выражал свое презрение к Эрику, обращаясь с ним как с женщиной и постоянно повторяя, насколько тот уступает женщине и вообще представляет из себя в сексуальном отношении невероятного урода. Но Леона-то не была уродом. И все же он награждал ее теми же оскорбительными эпитетами, что и Эрика, и так же, как прежде, ощущал при этом страшный шум в голове и невыносимую тяжесть в груди.

Вивальдо жил один на первом этаже дома, расположенного на Бэнк-стрит. Он был у себя – в его окне горел свет. Руфус замедлил было шаг, но пронизывающий, холодный ветер решил дело, и он поспешно вошел в незапертую дверь подъезда, думая: ну что ж, значит, надо пройти и через это. И забарабанил в дверь квартиры Вивальдо.

Стук пишущей машинки, слышный с лестницы, умолк. Руфус постучал снова.

– Кто там? – послышался встревоженный голос Вивальдо.

– Это я, Руфус.

Яркий свет, бьющий из раскрытой двери, и лицо Вивальдо явились для него шоком.

– Боже мой, – только и сказал Вивальдо.

Обхватив Руфуса за шею, он втянул его в квартиру и не отпускал. Некоторое время они стояли не двигаясь, прислонившись к закрытой двери.

– Боже мой, – повторил Вивальдо. – Где же тебя носило? Ты что, не понимаешь, что так поступать нельзя? Ты всех нас до смерти напугал, старина. Где только тебя не искали!

Шок от встречи был словно удар под дых, и Руфус весь обмяк. Он стоял, прильнув к Вивальдо, будто они были связаны одной веревкой. Потом отстранился.

Вивальдо внимательно окинул его взглядом. По выражению его лица Руфус понял, как скверно выглядит. И поспешил укрыться от проницательных глаз Вивальдо в глубине квартиры.

– Ида приходила ко мне, она на грани безумия. Ты хоть знаешь, что со времени твоего исчезновения прошел месяц?

– Да, – сказал Руфус, тяжело опускаясь в кресло, которое осело под ним почти до самого пола. Комната, в которой он так часто бывал, казалась теперь незнакомой.

Он откинулся в кресле, закрыв руками глаза.

– Сними куртку, – сказал Вивальдо. – Пойду посмотрю, нет ли чего поесть, ты ведь голоден?

– Сейчас уже нет. Скажи лучше, как Ида?

– Беспокоится за тебя ужасно, но в остальном все нормально. Налить тебе выпить?

– Когда она приходила?

– Вчера. А сегодня звонила. Она заявила в полицию. Все встревожены, Кэсс, Ричард, все…

Руфус выпрямился в кресле.

– Меня ищет полиция?

– Ну, старик, ты же понимаешь, черт подери, что люди просто так не исчезают.

Вивальдо прошел на свою крошечную, захламленную кухоньку и распахнул холодильник, где сиротливо стояли кварта молока и половинка грейпфрута. Некоторое время он беспомощно созерцал их, потом захлопнул дверцу.

– Нужно пойти куда-нибудь поесть. У меня, оказывается, ничего нет. А вот выпить можешь – есть немного виски.

Вивальдо наполнил две рюмки, одну передал Руфусу, а с другой уселся на стул с прямой спинкой.

– Ну, вздрогнули. Где же ты был все это время, что делал?

– Слонялся по улицам.

– Господь с тобою, Руфус, в такую погоду? А спал где?

– Где придется. В метро, в подземных переходах. Иногда в кино.

– А что ел?

Руфус сделал глоток. Может, было ошибкой приходить сюда?

– Ну, – пробормотал он, удивляясь, что говорит правду, – приходилось иногда подставлять зад.

Вивальдо пристально посмотрел на него.

– Полагаю, тебе пришлось выдержать жестокую конкуренцию. – Он закурил, а остальную пачку и спички бросил Руфусу. – Надо было сообщить о себе хоть кому-то, дать знать, что происходит.

– Я… не мог. Правда не мог.

– А мне казалось, что мы друзья, ты и я.

Руфус поднялся с кресла и, держа в руке незажженную сигарету, принялся обходить комнату, трогая разные вещи.

– Не помню. Не знаю, о чем я думал. – Он закурил. – Но помню, как обошелся с Леоной. Не совсем еще свихнулся.

– И я помню, как ты обошелся с Леоной. Тоже не совсем свихнулся.

– Понимаешь, я не думал…

– О чем?

– Что кто-то будет беспокоиться обо мне.

Воцарилось гробовое молчание. Вивальдо встал и направился к проигрывателю.

– Ты, значит, не догадывался, что Ида будет беспокоиться? Что я буду, тоже не догадывался?

Руфус чувствовал, что задыхается.

– Я не знаю. Не помню ничего.

Вивальдо промолчал. Лицо его побелело от гнева, перебирая пластинки, он старался успокоиться. Наконец выбрал одну и поставил на проигрыватель. Это была пластинка с блюзами Джеймса Пита Джонсона и Бесси Смит «Тихая заводь».

– Ну раз так, – растерянно произнес Вивальдо и снова сел.

Помимо проигрывателя, в комнате находилось не так уж много вещей: торшер-самоделка, стоявшие на кирпичах книжные полки, пластинки, провислая кровать, треснувшее кресло и стул с прямой спинкой. Перед письменным столом, за которым работал Вивальдо, стоял высокий табурет, на него-то и взгромоздился сейчас хозяин дома; жесткие курчавые волосы падали ему на лоб, глаза омрачились, уголки рта опустились вниз. На столе лежали карандаши, бумага, стояли пишущая машинка и телефон. В нише, где была устроена кухонька, горел верхний свет. В раковине горой свалена грязная посуда, поверх нее – консервные банки, некоторые открыты вкривь и вкось. К одной из шатких ножек кухонного столика прислонен бумажный мешок с мусором.

Тысячам людей, пела Бесси, негде преклонить голову, и Руфус впервые услышал в нарочитой монотонности этого блюза нечто, чему раскрылось навстречу его исстрадавшееся сердце. Фортепьяно соглашалось с истинностью стоических и ироничных откровений певицы. Сейчас, когда Руфусу тоже негде было преклонить голову – потому что дом мой рухнул и в нем нельзя больше жить, пела Бесси, – он по-новому прочувствовал слова блюза и интонацию певицы, и ему захотелось понять, как другие справляются с чудовищной пустотой и кошмаром, заслоняющими от человека весь остальной мир.

Вивальдо не спускал с него глаз. Потом, откашлявшись, произнес:

– Может, тебе стоит сменить обстановку, Руфус? Все вокруг будет напоминать тебе о прежнем, иногда полезнее забыть прошлое и начать все сначала. А что, если тебе поехать на Тихоокеанское побережье?

– Чего я там не видел?

– Многие музыканты ездят туда.

– Там тоже находятся любители чужих задов, как и в Нью-Йорке. Никакой разницы.

– Говорю тебе, там здорово работается. Ты можешь почувствовать себя лучше – сам понимаешь, солнце, апельсины и все такое. – Вивальдо улыбнулся. – Станешь новым человеком, старик.

– Вижу, ты считаешь, – зло сказал Руфус, – что мне пора становиться другим человеком.

Минуту они молчали. Потом Вивальдо произнес:

– Не столько я, сколько ты сам так считаешь.

Руфус смотрел на этого высокого, худощавого, нескладного, белокожего молодого человека, своего лучшего друга, борясь с острым желанием причинить ему боль.

– Руфус, – вдруг снова заговорил Вивальдо, – поверь, я знаю… знаю, что тебя мучает множество вещей, которых я не могу до конца понять. – Он рассеянно постукивал по клавиатуре машинки. – Я даже не могу понять некоторых вещей, мучающих меня самого.

Руфус уселся на краешек растрескавшегося кресла, мрачно глядя на Вивальдо.

– Ты обвиняешь меня в том, что случилось с Леоной?

– Руфус, ну какой смысл в моих обвинениях? Ты сам осудил себя и осудил жестоко – отсюда все твои мучения, так зачем же еще мне винить тебя?

Но Руфус понимал, что Вивальдо пытается уклониться от ответа на прямой вопрос.

– Нет, все-таки скажи, обвиняешь или нет? Только говори правду.

– Руфус, не будь я твоим другом, то, без сомнения, винил бы тебя. Ты вел себя как последний негодяй. Но я понимаю, почему так случилось, вернее, думаю, что понимаю, пытаюсь понять. Кроме того, ты мой друг, и потому, будем смотреть правде в глаза, значишь для меня несравненно больше, чем Леона, и, конечно, я не стану читать тебе мораль из-за того, что ты вел себя как сукин сын. Все мы сукины дети. Потому мы так нуждаемся в друзьях.

– Хотелось бы мне объяснить тебе, как обстояло дело, – сказал, помолчав, Руфус. – Если б только можно было все вернуть.

– Но этого-то как раз и нельзя. Поэтому, пожалуйста, постарайся все забыть.

Руфус задумался. Нет, невозможно забыть ту, с которой так сроднился и которая так льнула к тебе. Разве можно забыть то, что постоянно мучает тебя, колет в самое сердце, делает другим весь мир? Невозможно забыть человека, которого убил.

Отхлебнув виски, он подержал спиртное во рту, а потом медленно проглотил. Никогда не сможет он забыть светлые испуганные глаза Леоны, нежную улыбку, печальную, протяжную интонацию ее голоса, хрупкое, ненасытное тело.

Поперхнувшись и закашлявшись, он отставил рюмку и затушил сигарету в грязной, переполненной окурками пепельнице.

– Думаю, ты мне не поверишь, но я по-настоящему любил Леону. Это правда.

– В том-то и дело, – сказал Вивальдо, – что я верю тебе. Потому положение и выглядит таким отчаянным.

Встав с табурета, он перевернул пластинку. В тишине снова зазвучал голос Бесси Смит.

В пустой постели мне так одиноко.

– О, пой еще, Бесси, – пробормотал Вивальдо.

Даже пружины заржавели от пустых, одиноких ночей.

Руфус потянулся за рюмкой и допил виски.

– Тебе знакомо чувство, когда кажется, что женщина пожирает тебя? Не потому, что она плохая или что-то не так делает, а просто потому, что она женщина?

– Знакомо, – ответил Вивальдо.

Руфус встал. Прошелся по комнате.

– Она иначе не может. Ты – тоже. И вот результат… – Он помолчал. – Конечно, у нас с Леоной было еще много другого…

Потом они надолго замолчали. Слушали Бесси.

– Тебя никогда не тянуло стать голубым? – неожиданно спросил Руфус.

Вивальдо улыбнулся, глядя в свой стакан.

– Я даже считал себя голубым в душе. Черт подери, и даже хотел этого. – Он засмеялся. – Но нет, я не голубой. Так уж я устроен.

Руфус направился к окну.

– Так, значит, мы с тобой болтаемся в одной лодке, – сказал он.

– Все мы там болтаемся. Не так уж много этих лодок. Просто нас с детства приучают ко лжи, мы врем так много, что не знаем, на каком мы свете.

Руфус промолчал. Он по-прежнему мерил шагами комнату.

Вивальдо продолжал:

– Думаю, тебе стоит пожить у меня пару деньков, собраться с мыслями и решить, что делать дальше.

– Мне не хочется стеснять тебя, Вивальдо.

Вивальдо взял пустую рюмку Руфуса и направился в кухню. На пороге остановился.

– Будешь лежать здесь утром и смотреть в потолок. Он весь в трещинах, они образуют разные причудливые картинки и, может, расскажут тебе то, что утаили от меня. Пойду плесну еще.

И тут Руфус вновь почувствовал, что задыхается.

– Спасибо, Вивальдо.

Вивальдо достал лед и разлил виски по рюмкам. Потом вернулся с ними в комнату.

– Ну, давай. За все то, чего мы еще не знаем.

Они выпили.

– Ну и поволновался я за тебя, – сказал Вивальдо. – Рад, что ты пришел ко мне.

– Я тоже рад тебя видеть, – сказал Руфус.

– Твоя сестра оставила номер телефона, просила позвонить, если я что-нибудь узнаю. Это телефон вашей соседки. Пожалуй, сейчас и позвоню.

– Не надо, – попросил Руфус. – Слишком поздно. Лучше я утром сам к ним зайду. – Эта мысль, мысль о том, что утром он увидит родителей и сестру, отрезвила его. Он опять уселся в кресло и, откинувшись, закрыл лицо руками.

«Руфус, – часто повторяла Леона, – поверь, нет ничего плохого в том, что ты цветной».

Иногда, услышав эти слова, он только бросал на нее ледяной отрешенный взгляд, словно не мог уразуметь, что такое она там вещает. Его глаза обвиняли Леону в невежестве и равнодушии. А ее глаза, встретив этот взгляд, наливались тоской, отчаянием, и еще в них загоралось жгучее желание.

Руфус же все откладывал выход на работу, а потом стал бояться даже мысли об игре на публике.

Раз на ее слова, что нет ничего позорного быть цветным, он ответил:

– Конечно, если ты нищая белая леди.

Услышав это впервые, Леона только поморщилась, как от боли, но ничего не сказала. Во второй раз дала ему пощечину. Он ответил тем же. Между ними началась непрерывная война. В ход шло все, оружием становились руки, голос, тело, одна ссора походила на другую. Часто, сидя неподвижно в кресле, закрыв лицо руками и слушая музыку, вспоминал Руфус, он внезапно срывался с места, швырял испуганную, заливающуюся слезами Леону на кровать или на пол, пригвождал ее к столу или стене, она, бесконечно жалкая, слабо, со стоном отбивалась, а он, запустив пальцы в ее длинные белокурые волосы, брал ее тем способом, который представлялся ему особенно унизительным. Находясь в близости с ней, он не чувствовал никакой любви; опустошенный, трясущийся, неудовлетворенный, он сбегал от изнасилованной им белой женщины и отправлялся бродить по кабакам. Там никто не аплодировал его победе, но и не осуждал. Руфус начал задираться с белыми мужчинами. Его выбрасывали из баров. В глазах друзей он читал, что летит в пропасть. Сердце вопило о том же. Но сам воздух вокруг был тюрьмой, и, падая, он не мог даже поглубже вдохнуть, чтобы, закричав, позвать на помощь.

И вот он на самом дне. С какой-то стороны даже хорошо, думал он: падать дальше некуда. Но, как он ни уговаривал себя, эта мысль не приносила стойкого утешения. Где-то в груди зрело подозрение, что дна как такового не существует.

– Я не хочу умирать, – неожиданно услышал он себя со стороны и заплакал.

Безумно громко и как бы в отдалении продолжала греметь музыка. В лицо жаркой волной бил яркий свет. Руфус весь покрылся испариной, тело зудело, от него шел нестерпимый запах. Вивальдо стоял рядом и гладил Руфуса по голове, его свитер мешал Руфусу дышать. Он плакал, не в силах остановиться, встать, вдохнуть воздух полной грудью, он мог только сидеть вот так, зарыв лицо в ладони. Вивальдо прошептал: «Все хорошо, старик, поплачь, облегчи душу». Руфус хотел подняться, вздохнуть свободно, но в то же самое время его тянуло броситься плашмя на пол и забыться, избавиться от невыносимой боли.

Но, пожалуй, первый раз в жизни он знал наверняка: эта боль – он сам, каждый дюйм его тела. Как и все люди, он состоит из мяса, костей, мышц, жидкости, волос, кожи, в его плоти, как и у всех, несколько отверстий. Тело его подчиняется каким-то ему неведомым законам. Руфус не понимал их, не понимал и того, что за сила привела его к такому полному одиночеству. Но за какую-то долю секунды непостижимое таинство свершилось в его душе, призвав к примирению. А музыка все плыла. Бесси пела теперь, что согласна жить в тюрьме, но не так же долго!

– Я виноват, – сказал Руфус, поднимая голову.

Вивальдо подал ему платок. Руфус вытер глаза и высморкался.

– Чего уж тут виниться, – отозвался Вивальдо. – Радоваться надо, что так все кончилось. – Он немного помолчал, склонившись над Руфусом, а потом прибавил: – Надо бы тебя вытащить отсюда и накормить пиццей. Ты голодный, старик, отсюда и все проблемы. – И он отправился на кухню умыться. Руфус наблюдал с улыбкой, как друг плещется, согнувшись над раковиной, при тусклом свете лампочки.

Кухня Вивальдо напомнила Руфусу ту, которая была у них с Леоной на Сент-Джеймс-стрит. Эта квартирка на краю острова стала их последним совместным жилищем. Когда Руфус бросил работу, деньги быстро кончились, в ломбард нести было уже нечего, и они жили на жалованье, которое платили в ресторане Леоне. Но потом и она потеряла работу: ей все труднее стало приходить вовремя на службу из-за постоянных пьянок дома, да и вид у нее становился все потрепаннее. Однажды вечером полупьяный Руфус зашел за ней в ресторан, и уже на следующий день ее уволили. Больше она так и не нашла постоянной работы.

Как-то на последней квартире их навестил Вивальдо. За окном круглые сутки раздавались гудки барж. Леона сидела на полу в ванной с грязным и опухшим от слез лицом, растрепанные волосы свисали на глаза. Руфус избил ее. Сам он с угрюмым видом сидел на постели.

– За что он тебя? – вырвалось у Вивальдо.

– Не знаю, – рыдала Леона. – Я ни в чем не виновата. Он всегда колотит меня просто так, ни за что. – Она судорожно глотала воздух, приоткрыв как ребенок рот. В тот момент Вивальдо ненавидел Руфуса, и тот это понял. – Он говорит, что я сплю за его спиной с другими цветными парнями, но это неправда, клянусь, это неправда!

– Руфус знает, что это неправда, – сказал Вивальдо. – Он взглянул на друга – тот по-прежнему молчал – и вновь перевел взгляд на Леону. – Поднимайся, Леона. Вставай. Умой лицо.

Войдя в ванную, он помог ей подняться и пустил воду.

– Хватит, Леона. Соберись. Будь умницей.

Она силилась подавить рыдания, брызгая себе в лицо водой. Вивальдо ласково похлопал Леону по плечу, очередной раз поразившись хрупкости ее фигурки, и прошел в спальню.

Руфус волком зыркнул на него.

– Это мой дом, – рявкнул он, – и девушка тоже моя! Ты здесь третий лишний. Лучше выматывайся отсюда подобру-поздорову.

– Тебя ведь, дурака, пришить могут, – сказал Вивальдо. – Стоит ей только пикнуть. Или стоит мне завернуть за угол и пригласить сюда первого встречного полицейского.

– Ты что, пытаешься запугать меня? Иди, веди своего полицейского.

– Ты в своем уме? Да он глянет на эту сцену с порога и тут же заберет тебя в кутузку. – Вивальдо снова направился в ванную. – Собирайся, Леона. Надень пальто. Я увезу тебя отсюда.

– Я еще в своем уме, – зашипел Руфус, – а вот в каком ты – не знаю. Куда ты хочешь отвести Леону?

– Мне некуда податься, – пробормотала Леона.

– Можешь пожить у меня, пока не подберешь себе что-нибудь получше. Здесь я тебя не оставлю.

Руфус откинул голову назад и расхохотался. Вивальдо и Леона повернулись в его сторону. А он тем временем уже орал, уставившись в потолок:

– Он приходит в мой дом и уводит мою девушку в полной уверенности, что жалкий черномазый, конечно же, спустит это ему с рук! Ну не сукин сын?

И, дико хохоча, он повалился набок.

Вивальдо крикнул:

– Руфус! Что с тобой? Руфус!

Руфус резко оборвал смех и снова принял сидячее положение.

– Я только хочу знать! Кому ты морочишь голову? Уж мне-то известно, что в твоей квартире только одна кровать.

– Бог с тобой, Руфус, – всхлипывала Леона. – Вивальдо только хотел помочь.

– А ты заткнись, – оборвал Руфус девушку, грозно взглянув на нее.

– Не все животные, – пробормотала она.

– Ты хочешь сказать – как я?

Она промолчала. Вивальдо следил за ними, ничего не говоря.

– Ты хочешь сказать, как я, сука? Или – как ты?

– Пусть я животное, – вспыхнула Леона, осмелев от присутствия Вивальдо, – но я хочу знать, кто сделал меня такой. Ответь!

– Ясно – кто. Твой муж, сука. Сама говорила, что трахало у него большое, как у коня. Сама рассказывала, как он тебя уделывал и все похвалялся, что у него самое большое трахало на Юге – и среди белых, и среди негров. По твоим словам, все это было невыносимо. Ха-ха! Ничего смешнее отродясь не слышал.

– Вижу, – устало сказала Леона, помолчав, – много лишнего я тебе наговорила.

Руфус фыркнул.

– Да уж. – Он говорил, обращаясь неизвестно к кому: Вивальдо, комнате, реке? – Эту суку испортил ее муж. Муж и все те трусливые черномазые, что трахали ее под кустами в Джорджии. Из-за этого ее муж и прогнал. Взяла бы да и рассказала всю правду. Тогда никто бы тебя не бил. – Он осклабился в сторону Вивальдо. – Старик, эту курочку нельзя удовлетворить, – хохотнул он, но осекся, взглянув на Леону.

– Руфус, – произнес Вивальдо, стараясь говорить как можно спокойнее. – Не понимаю, к чему ты клонишь. Похоже, ты сошел с ума. У тебя чудесная девушка, которая пойдет за тобой на край света, и тебе это известно, а ты ведешь себя как герой «Унесенных ветром». Не случилось ли у тебя что-нибудь с головой? – Он вымученно улыбнулся. – Старик, кончай ты все это. Слышишь?

Руфус молчал. Теперь он сидел на постели в той же позе, в какой его застал Вивальдо.

– Пойдем, Леона, – сказал Вивальдо, и тут Руфус встал, глядя на них с легкой улыбкой, в которой читалась неприкрытая ненависть.

– Я заберу ее на несколько дней – поостыньте оба. Так дальше дело не пойдет.

– Сэр Уолтер Рэли^[4] с дымящимся членом наперевес, – ухмыльнулся Руфус.

– Послушай, – разозлился Вивальдо. – Вижу, ты мне не доверяешь. Так вот, я сниму дешевую комнату у «Христиан»^[5]. Или приду сюда. Какого черта! – заорал он. – Не собираюсь я уводить твою девушку. Ты что, не знаешь меня?

Руфус вдруг заговорил нарочито смиренно, но с потаенной угрозой.

– Ну, конечно, она ведь недостаточно хороша для тебя.

– О, черт! Да это ты так считаешь! Что она недостаточно хороша для тебя!

– Нет, – вмешалась Леона, и мужчины посмотрели в ее сторону. – Вы оба неправы. Руфус думает, что он недостаточно хорош для меня.

Они с Руфусом жгли друг друга взглядами. Послышался отдаленный гудок баржи. Руфус криво усмехнулся.

– Видишь? Ты первая начинаешь. Всегда ты. Разве можно с тобой после этого иметь дело?

– Тебя так воспитали, – сказала она. – Ты просто другого не понимаешь.

Вновь воцарилась тишина. Леона сжала губы, а глаза ее наполнились слезами. Чувствовалось, что она всем сердцем хотела бы, чтобы ее последние слова не были произнесены, хотела бы вернуть назад прошлое, начать все сначала. Но она не знала, что сказать, и молчание затягивалось. Руфус скривил рот.

– Катись отсюда, дешевка, – бросил он, – займись любовью с этим итальяшкой. Только проку не будет. Вот уж нет. Опять ко мне приползешь. Будешь бегать за мной как пришитая. – И он уткнулся лицом в одеяло. – Наконец-то я высплюсь по-человечески.

Вивальдо подтолкнул Леону, а сам, пятясь к двери, не сводил глаз с Руфуса.

– Я сразу же вернусь, – сказал он.

– Только посмей, – отозвался Руфус. – Убью на месте.

Леона бросила на Вивальдо умоляющий взгляд – не надо перечить, и они вышли из квартиры.

– Леона, – спросил Вивальдо уже на улице, – давно у вас так? Почему ты это терпишь?

– А почему, – устало задала Леона встречный вопрос, – люди вообще терпят? Наверное, просто не знают, как быть. Так и я. Клянусь Богом, я ума не приложу, что мне делать. – Она снова заплакала. На улице было темно и пустынно. – Ведь он болен, я все ждала, что ему станет получше, а к доктору он обращаться не хочет. Он знает, что я не делаю этих гадких вещей. Знает, а все равно говорит.

– Так продолжаться не может, Леона. Он убьет и тебя и себя!

– На той неделе он подрался в метро с одним парнем, несчастным человеком, которому не понравилось, что мы идем вместе. И что ты думаешь? Он обвинил во всем меня. Сказал, что я заигрывала с этим бедолагой. Клянусь, Вив, я даже не замечала его, пока он не открыл рот. Но Руфус все время ждет, что такое случится, видит оскорбление там, где его нет и в помине, не замечает ничего другого. Повторяет, что я разбила ему жизнь. Хотя, по совести, мне он тоже не принес много добра.

Она вытерла рукой слезы. Вивальдо дал ей свой платок и обнял одной рукой за плечи.

– Жизнь и так достаточно сложна, и людей плохих хватает, так чего же еще искать хлопот? Зачем напрашиваться на неприятности? Я много раз твердила ему, что знаю полно людей, которые меня терпеть не могут. Но мне на них наплевать. Пусть живут как хотят. А я буду жить своей жизнью.

Полицейский, проходя мимо, внимательно посмотрел на них. Вивальдо почувствовал, как по телу Леоны прошла дрожь. Ее испуг передался ему. Никогда раньше не испытывал он страха перед полицейскими – просто глубоко их презирал. А вот теперь его охватила дрожь при виде обезличенного формой человека на пустой улице. Он представил себя на месте Руфуса. Что сказал бы полицейский и что бы сделал, встреть он Руфуса здесь, в обнимку с Леоной?

Однако уже минуту спустя Вивальдо говорил:

– Тебе нужно оставить его. И уехать из города.

– Да пойми ты, Вив, я надеюсь, что все образуется. Когда я познакомилась с ним, он был совсем другой, ничего похожего. И сейчас, верю, таким в душе остается. У него просто что-то сместилось в голове, и он никак с этим не справится.

Они остановились под фонарем. Горе сделало ее измученное лицо невыразимо прекрасным. Слезы струились по впалым щекам, она пыталась совладать с собой, но безуспешно – ее губы, губы маленькой девочки, непроизвольно дергались.

– Я люблю его, – беспомощно говорила она. – Люблю. И ничего не могу с собой поделать. Как бы он со мной ни обращался. Он просто запутался и бьет меня, потому что под рукой нет никого другого.

Вивальдо притянул к себе тоненькую, как тростинка, рыдающую девушку – ни в чем не повинную жертву, расплачивающуюся за грехи предыдущих поколений. Он не находил слов утешения. К нему вдруг пришло ужасное прозрение. Впереди, в отдалении, слабо обозначились неясные опасности, тайные бездны, о которых он раньше даже не подозревал.

– Вот и такси, – сказал он.

Она отстранилась от него и опять принялась утирать слезы.

– Я отвезу тебя и сразу вернусь, – сказал он.

– Нет, – возразила Леона, – просто дай ключи. За меня не беспокойся. Иди скорее к Руфусу.

– Он обещал убить меня, – сказал Вивальдо с кривой улыбкой.

Такси затормозило рядом с ними. Вивальдо передал Леоне ключи. Она распахнула дверцу, слегка отвернувшись, чтобы водитель не видел ее заплаканного лица.

– Руфус не может никого убить, – сказала Леона, – разве что себя, если рядом не будет друга. – Уже садясь в машину, она немного помедлила. – Кроме тебя, Вивальдо, у него больше нет друзей на этом свете.

Он дал ей денег на дорогу и посмотрел на нее взглядом, выражение которого теперь, после нескольких месяцев знакомства, было ясно обоим. Они оба любили Руфуса. И оба были белые. Сейчас, когда столь ужасным образом обозначилось это противостояние, они как никогда не хотели об этом говорить. И каждый знал, что другой думает о том же.

– Значит, едешь? – спросил он. – Прямо ко мне?

– Да. А ты возвращайся к Руфусу. Может, сумеешь помочь ему. Ему нужна помощь.

Вивальдо назвал шоферу адрес и проводил взглядом отъехавшую машину. Потом повернулся и пошел тем же путем обратно.

Теперь, когда он остался один, дорога показалась ему дольше, а сама улица темнее. Ощущение, что где-то рядом, в темноте, рыщет полицейский, делало тишину почти зловещей. Ему стало не по себе, появилось ощущение смутной угрозы. Он почувствовал себя чужим в этом городе, где родился и к которому испытывал иногда нечто вроде симпатии – ведь другой родины у него не было. Но настоящего дома он здесь так и не обрел – разве можно назвать домом дыру на Бэнк-стрит? И все же он всегда надеялся, что когда-нибудь у него будет в этом городе настоящий дом. А вот теперь засомневался, можно ли пустить корни на камнях, или, точнее, стал догадываться, какими становятся те, кто пустил-таки эти корни. И задумался: не меняется ли он сам?

Вивальдо всегда считал, что его уединенная жизнь говорит о некоем превосходстве над остальными. Но другие, вполне заурядные люди тоже были очень одинокими, они не могли разорвать путы сиротства хотя бы потому, что не имели для этого нужных качеств. А сейчас его собственная одинокость, усилившаяся вдруг в миллионы раз, заставила ночной воздух казаться еще холоднее. Ему вспомнилось, до каких крайностей доводил его этот индивидуализм, в какие жуткие ловушки и западни он попадал, и он задал себе вопрос, куда приведет родной город эта витающая над ним страшная опустошенность?

Подходя к дому Руфуса, Вивальдо изо всех сил отгонял мысли о друге.

Он шел по району, где размещались склады. Жилых домов было немного. В дневное время здесь взад-вперед сновали грузовики, и грузчики, смачно ругаясь, снимали с машин и грузили неподъемные тяжести. В прошлом Вивальдо в течение довольно долгого времени тоже работал грузчиком. Он гордился своей ловкостью и крепкими мускулами и радовался тому, что работает как равный среди настоящих мужчин. Однако грузчики не принимали Вивальдо за своего, было в нем нечто такое, что мешало этому. Время от времени то один мужчина, то другой, закуривая сигарету, вдруг бросал на него насмешливый взгляд. За улыбкой скрывалась идущая из глубины существа враждебность, своего рода самозащита. Они звали его «головой», говорили, что он «далеко пойдет», тем самым подчеркивая, что его место не здесь, а уж куда он пойдет – не их забота.