Остальная «публика» состояла из разных доверенных и просто приказчиков, посланных сделать заявки непременно на Причинке. Это был все народ подневольный, не имевший самостоятельного значения, хотя и представлял собой громкие имена уральских богачей.
– Удивляюсь, что это от Могильниковой никого нет! – несколько раз повторял Флегонт Флегонтович, наводя справки о прибывших партиях. – А они должны быть здесь… То есть, натурально, сама она не поедет, а доверенного пошлет. Уж тут недаром, не такая баба, чтобы маху дала. Пробойная баба, одним словом… Только что у нас будет – одному богу известно. Слышали: Агашков заводских лошадей выставил до самого Екатеринбурга, чтобы опередить всех с заявкой. И Кун тоже, и Кривополов…
– А вы как?
– Мы?.. Мы малыми дорогами их обгоним всех… Хе-хе! Тут ведь дороги каждые десять минут… да. Я Пластунова пошлю верхом о двуконь, по-киргизски… Эх, жаль, у меня Воронка не стало! Вот была лошадь, скажу я вам, – золото, клад… На ней я сам по сту верст верхом делал на проход. Если бы жива была, сам на ней поехал бы с заявкой… А мужичье-то, причинные-то мужики, что выделывают – слышали?
– Пьянствуют?
– С кругу спились, совсем одурели. Да и как не одуреть: в сутки по три целковых теперь получают, да еще сколько обманут… Ведь наш брат другой раз даже до смешного бывает глуп и доверчив!.. Ей-богу! В глаза мужики всех обманывают, а им за это еще деньги платят. Одно место в четверо рук продают… Ха-ха!
– Да ведь и Спирька, может быть, тоже надувает вас?
– Ну, уж извините, Спирька других надул, а не меня… Он у меня в разведке, как стеклышко, будет. Вот сами увидите… всю дурь из него вытрясем.
Причинные мужики действительно совсем потерялись в вихре событий: запрос на рабочие руки оказался громадный, а, кроме того, всякий золотопромышленник, конечно, потихоньку от других, старался непременно заручиться верным человеком, который знает верное местечко. В результате получалась прекурьезная игра втемную, причем каждый был уверен, что именно он проведет всех остальных. Флегонт Флегонтович окончательно успокоился, познакомившись с наличным составом своих конкурентов, и только подшучивал над вылезавшими наружу плутнями других.
– Видели, как Кун вчера якобы на охоту с ружьем ходил? – рассказывал Собакин. – Думает, что так ему и поверили… а еще немец! Агашков прошлой ночью сам ездил потихоньку посмотреть место… Да и другие тоже. И все, главное, думают, что никто и ничего не знает, точно все оглохли и ослепли.
Сбившиеся с панталыку причинные мужики бродили по селу, как чумные телята, и все промышляли, где бы еще выпить. Слова: «произведу», «предоставлю», «руководствуй» – так и висели в воздухе, повторялись на все лады. Напротив нас стояла гнилая избушка, в которой жил рыжий мужик Парфен, обладавший громадным носом; этот Парфен успевал аккуратно два раза в день напиться и каждый раз производил в своей избенке настоящий геологический переворот – как-то разом все начинало лететь из избушки прямо на улицу: горшки, ребятишки, ухваты и, жена Парфена вылетала после всего в самом отчаянном виде, с растрепанными волосами, босая, в растерзанном сарафанишке.
– Ловко… – поощрял Спирька соседа, поглядывая из окошка. – Дай ей хорошего раза, Матрене-то… руководствуй…
И Парфен действительно руководствовал на всю улицу, потешая скучавших золотопромышленников. Он приходил даже в какой-то экстаз и все старался придумать что-нибудь почуднее, чтобы удивить всех. Другой мужик, Силантий, живший через два двора, смирный и забитый в нормальном состоянии, как выпивал две-три рюмки, тоже начинал руководствовать и лез непременно драться к первому встречному. Его обыкновенно связывали вожжами и укладывали успокоиться куда-нибудь на холодке. На другом краю деревни бушевал какой-то седой старик Емельяныч, который колотил трех своих сыновей поленьями. Приехавшие рабочие из других деревень, в большинстве самый отпетый народ, набравшийся по приискам вольного духу, дополняли картину своим пьянством, драками и постоянно приставали к причинным бабам и девкам. Женский курс вдруг поднялся, и бабы к общему соблазну принялись щеголять по улице в самых ярких сарафанах и в кумачных платках, за что им прописывалась сугубая трепка.
Словом, происходила невообразимая кутерьма, и благочестивые причинные старушки только молили бога, чтобы скорее наступило это растреклятое первое мая.
– Я теперь совсем обумился, Флегон Флегоныч, – уверял Спирька, все еще находившийся под домашним арестом. – Пусти хоть дохнуть разик с нашими причинными… Ей-богу, ни в одном глазу.
– Врешь, все врешь… – упрямо отказывал Собакин. – Знаю я тебя, гусь лапчатый. Тебя только на улицу выпусти, так ты сейчас без задних ног, да еще, пожалуй, с вина сгоришь… Немного уж ждать осталось, а там хоть лопни от водки.
Спирька чесал свою гриву, вздыхал и потом соглашался с неумолимым патроном, что оно точно, пожалуй, опять сорвет с ума-то. К довершению общей суматохи случилось два происшествия: «сгорел» с вина какой-то старик, и потом нашли избитую до полусмерти девку Анисью, которая пострадала за свое коварство – взяла с трех претендентов на ее внимание приличные подарки. Обманутые сговорились и поучили.
– Нет, уж что же это такое? – спросил Агашков, благочестиво поднимая плечи. – Настоящие Содом и Гоморра… уголовство.
VI
Наконец наступил и канун первого мая. С раннего утра в Причине все поднялось на ноги, даже не было видно пьяных. Партии рабочих уже были в полном сборе и толпились кучками около изб, где жили хозяева, или около обозов. Приготовляли лошадей, мазали телеги, бегали и суетились, как перед настоящим походом. Только хозяева старались казаться спокойными, но в то же время зорко сторожили друг друга – кто первый не утерпит и тронется в путь. Свои лазутчики и соглядатаи зорко следили за каждым движением.
– Мы из деревни выедем совсем не в ту сторону, куда нужно, – шепотом сообщил мне Флегонт Флегонтович, тревожно потирая руки. – А вы слышали, что Спирька сегодня ночью чуть не убежал у нас? Да, да… Ну, я с ним распорядился по-своему и пообещал посадить на цепь, как собаку, если он вздумает еще морочить меня. А все-таки сердце у меня не на месте… Всю ночь сегодня грезился проклятый заяц, который нам тогда перебежал дорогу, – так и прыгает, бестия, под самым носом.
– А далеко нам ехать?
– Да верст пятнадцать будет… По крайней мере Спирька так говорит и Гаврила Иваныч тоже.
В общей суматохе не принимали участия только Кривополов, Дружков, Середа и еще какой-то инженер в отставке, которые винтили уже третьи сутки. Агашков молился с утра богу, Кун, заложив руки в карманы своей кожаной куртки, особенно сосредоточенно курил сигару с раннего утра. В избе Спирьки Флегонт Флегонтович возился с каким-то футляром, который никак не входил у него в боковой карман.
– Что это у вас такое? – спросил я. – Револьверы?
Собакин осторожно оглянулся кругом и расстегнул застежки футляра: в нем лежала разобранная флейта.
– Это для чего у вас? – спросил я.
– А нужно… вот увидите. Я немножко, знаете, играю. Скучно в лесу иногда бывает, особенно осенью, когда ненастье зарядит недели на три. Две партии уже отправились, – перескочил он к злобе дня, – это доверенные от Охлестышевых. Ну, да эти не опасны, пусть поездят по лесу. Я, признаться сказать, больше всего опасаюсь Агашкова и Куна… Черт их знает, что у них на уме.
– Да что же они могут сделать?
– Э, да мало ли что… Будут караулить, куда поедем, и, пожалуй, помешают.
Напились чаю, потом пообедали, но никому кусок в рот не шел. Метелкин выглядывал с почтительной грустью. Спирька сидел как приговоренный; сам Флегонт Флегонтович постоянно подбегал к окошку на малейший стук и осторожно выглядывал из-за косяка. Один Гаврила Иванович не испытывал, кажется, никакого волнения и сосредоточенно ел за четверых, облизывая свою крашеную деревянную ложку.
День был ясный, настоящий весенний, с легким холодком в воздухе; по небу с утра бродили белые волнистые облачка, обещая долгое вёдро. Но кругом не было еще зелени, и только на пригорках кое-где пробивалась свежая травка зелеными щетками. Река Причинка уже очистилась ото льда и начала разливаться в своих низких болотистых берегах, затопляя луга и низины. Пролетело несколько Косяков диких уток; где-то печально кричали журавли.
Часов в семь вечера наша первая партия выступила из Причины, потому что к заветному месту нужно было подойти обходным путем, чтобы запутать все следы и обмануть охотников открыть наш секрет. Теперь нас было две партии – одна под предводительством Флегонта Флегонтовича, а другая во главе с Пластуновым. У нас вожаком служил Спирька, а у Пластунова Гаврила Иванович. Сговорились встретиться на каком-то урочище Сухой Пал, прежде чем захватить окончательно местечко. Чтобы решительно сбить с толку всех, мы ехали в одну сторону, а Пластунов в другую. Собственно, наша партия должна была выступить час спустя.
– Ох, не разъехаться бы… – стонал Собакин, провожая партию Пластунова вперед. – Ты, Гаврила Иванович, смотри, – не ударь в грязь лицом.
– Уж не сумлевайтесь… все оборудуем, Флегонт Флегонтыч, – отвечал старик, залезая в коробок Пластунова. – В лучшем виде.
Другие партии тоже зашевелились, и две из них отправились вслед за нашей партией, хотя это были «бывшие», значит, особенной опасности не предвиделось.
– Что вы так хлопочете, чтобы не разъехаться, – говорил я, – все равно: Пластунов займет другой участок – и только.
– Э, батенька, в том весь и секрет, чтобы занять два участка рядом, потому что у меня в участке жила, ну, а как она уйдет к другому? Вот это-то и дорого… Все из-за этого хлопочут. По закону, каждая партия имеет право занять только один участок – пять верст в длину и сто саженей в ширину, то есть по течению какой-нибудь речки.
Было восемь часов, и мы выступили тоже в поход. Спирька поместился у нас на козлах, и Собакин категорически объявил ему:
– Ну, ты, идол, смотри в оба, а ежели надуешь, так я из тебя и крупы надеру и муки намелю в лесу-то…
– Предоставлю, Флегон Флегоныч, – угрюмо отвечал Спирька, нахлобучивая какую-то совершенно невозможную шапку на свою взлохмаченную голову. – Уж мы с Гаврилой Иванычем вот как сруководствуем… важное местечко.
Флегонт Флегонтович все оглядывался, точно ожидал погони; но погони не было, и только в стороне дороги раза два повторялся какой-то подозрительный шум, точно кто шел за нами, прячась за деревьями и в кустах.
– Ишь, подлецы, как провожают… – ругался Собакин. – Наверно, Агашков подослал или этот немец с сигарой…
Небо было совершенно ясное, солнце только что закатилось, из лесу тянуло свежей ночной сыростью. С большой дороги мы свернули по указанию Спирьки куда-то направо и поехали в цело, то есть без всякой дороги, по какому-то покосу. Меня удивило то, что мы ехали от реки Причинки, тогда как должны были держаться около нее. Впрочем, она текла крайне извилисто, и мы, вероятно, просто выгадывали пространство. Все молчали и как-то старались не смотреть друг на друга, точно премированные заговорщики. В одном месте, когда мы ехали около соснового подседа, над нашими головами пролетело несколько тянувших вальдшнепов с тем особенным кряхтеньем, которое настоящего охотника заставляет замирать на месте. Но теперь было не до охотничьих восторгов, и мы пропустили тягу совершенно равнодушно. Но чем дальше мы подвигались, тем больше начинало попадаться нам подозрительных признаков – перепутанные колеи, следы лошадиных ног, какой-то отдаленный глухой шум или неожиданный треск где-нибудь в стороне.
– Это все партии гуляют по лесу, – объяснил Флегонт Флегонтович; он несколько раз выскакивал из экипажа и припадал ухом к земле, чтобы лучше расслышать лошадиный топот. – Далеко до Сухого Пала осталось, Спирька?
– Да еще верст семь надо класть, Флегон Флегоныч… а может, и побольше. Кто его знает: здесь ведь места-то баба мерила клюкой, да махнула рукой…
В одном месте мы спугнули несколько пар журавлей, которые с печальным криком полетели дальше. Место было болотистое с низкими кустами ольхи, черемухи и болотной ивы; наш экипаж прыгал по кочкам и постоянно грозил опасностью перевернуться вверх дном. Откуда-то повеяло холодной сыростью, – это была вода, может быть, одно из бесчисленных озер. В другом месте, в лесу, слабо замигала красная точка и потянуло дымком; наш обоз остановился, и вперед посланы были лазутчики. Оказалось, что стояла станом какая-то партия, ожидавшая наступления двенадцати часов: рабочие были не здешние, а хозяин «из господ», как объяснили вернувшиеся лазутчики.
– Должно быть, заблудились, сердечные… – посмеялся Флегонт Флегонтович, однако велел объехать партию подальше стороной, «чтобы не навести на сумление».
Взошел молодой месяц, и все кругом потонуло в фантастическом, колебавшемся свете. Собственно говоря, сравнительно с душистой и туманной летнею ночью, эта холодная и, так сказать, сухая весенняя ночь была просто жалка, но что было хорошо в ней и что придавало ей какую-то особенную поэзию – это неумолкавшая жизнь пернатого царства. Каких-каких звуков только не было!.. Кроме журавлиного и лебединого крика и кряхтенья вальдшнепов, слышалось неумолкаемое пение со всех сторон. Какие птицы пели – не умею сказать, за исключением иволги, которая резко выделялась среди других певцов. Где-то точно разговаривают и кричат две голосистые бабы, потом глухо забормотал на листвени тетерев, потом, точно из-под земли, донеслось неистовое фырканье и кудахтанье игравших на току косачей. Ночь была тихая, и можно было расслышать игру на нескольких токах. Но всего удивительнее был какой-то страшный крик, точно во всю глотку ревел пьяный мужик; я даже вздрогнул в первую минуту.
– Что, испугались? – смеялся Флегонт Флегонтович. – Угадайте-ка, что за зверь это отличается? Не угадать… Это куропатка.
– Не может быть!..
– Уверяю вас; я сам сначала не верил, пока не убедился своими глазами. Ревет, точно оглашенная…
В сторонке тихо и нерешительно слышалось осторожное заячье бобоканье; зайцы кричат иногда пресмешно в лесу – сядет на задние лапки, насторожит уши, вытянет мордочку и начинает как-то по-детски наговаривать: «бо-бо-бо-бо»…
– Гли-ко, гли[1], Флегон Флегонтыч, – зашептал Спирька, показывая головой в сторону небольшой сосновой гривки, у которой стояли две темные фигуры. – Вишь, как зорят[2] за нам…
– Ну, пусть их зорят.
– А в лесу лошадь привязана – вон одна голова торчит…
– Ах, подлецы! Чьи бы это?
– Темно, не признать сыздали. Быдто из сосунят кто по обличью-то… может, и наши причинные.
Кроме этих отрывочных эпизодов, наше путешествие совершалось в мертвом молчании; слышался только лошадиный топот и стук колес, когда они попадали на древесный корень. Вахромей сидел на козлах в обычном молчании и только изредка, в виде особенной милости, благоволил всыпать вертлявой пристяжной несколько хлестких ударов.
– Эва тебе и Сухой Пал… – проговорил, наконец, Спирька, когда впереди серым неясным пятном выступила между редкими соснами узкая лесная прогалина. – И Гаврила Иваныч тамоди[3] с людям дожидает нас… в самую точку попали.
Сухой Пал выделялся какой-то суровой красотой и резко отличался от других мест, по которым ехали до сих пор. Кругом росли вековые сосны в обхват толщиной; почва делала мягкий уклон к небольшому круглому озерку и кончалась крутым обрывом, на котором росла корона из громадных лип.
– Старцы здесь жили в допрежние времена, – объяснил Спирька, – вон и липняк насадили для пчелы… Только их начальство выжило; потому как они, старцы-то, к старой вере были прилежны… строго было. Весь скиток разорили…
Партия Пластунова дожидалась нас уже с час. Посыпались рассказы с обеих сторон о встречных партиях. Весь лес на десятки верст по течению Причинки был переполнен людьми, ждавшими наступления полуночи.
– Страсть сколь народичку понаперло, – удивлялся Гаврила Иваныч, поправляя свою баранью шапку. – Немца видели… ну, еще с сигарой ходил. В двух верстах отсюдова будет…
– А Агашкова не видал?
– Нет, как будто не заприметил. Тут все какие-то новые партии, Флегонт Флегонтыч. И господь их знает, откуда они набрались. В Причине как будто их не видать было, все наперечет. Это все пришлые… Надо полагать, режевские али невьянские.
– Все равно… один черт, – ворчал Собакин. – Столбы разведочные приготовили?
– Два столбика сорудовали… и слова написали.
– Хорошо. Уж десять часов скоро, – говорил Собакин, со спичкой разглядывая циферблат своих часов. – Далеко отсюда?
– Версты три, надо полагать, будет; в час доедем.
– Часик подождем.
Ехать прямо на заветное местечко прежде времени мы не могли, потому что на нас могли набежать другие партии и начать спор по заявке. Но, с другой стороны, полная неизвестность являлась тяжелым кошмаром для всех. Время тянулось убийственно медленно, как при всяком ожидании, и Флегонт Флегонтович беспрестанно жег спички, чтобы посмотреть, сколько осталось.
Ровно в одиннадцать часов мы трогаемся в путь в мертвом молчании, но лес кругом гудит от конского топота и торопливо шмыгающих людей. Мимо нас проскакала партия верхом на лошадях; где-то далеко рубят дерево, и каждый удар топора звонко разносится в ночной тиши. Вероятно, это готовят разведочный столб. Вот где-то совсем близко посыпались тоже удары топора, кто-то рубит лихорадочной, неумелой рукой. Опять встреча, едут на двух телегах, разъезжаемся молча – ни слова. Торопливо бегут какие-то мужики с лопатами и топорами. Уж близко совсем, вот и небольшой пологий ложок, который спускается корытом к Причинке.
– Здесь… – шепчет Спирька.
Флегонт Флегонтович отряжает Пластунова с Гаврилой Ивановичем вверх по Причинке, к какому-то Семенову Бугру, где он должен ждать сигнала и сейчас же ставить разведочный столб.
– Как я заиграю, значит, место свободно, ты сейчас и катай столбы и шурфы, – наставительно шепчет он своему доверенному. – Через полчаса, чтобы все было готово… Слышишь?.. Я как заиграю, ты сейчас и действуй.
Партия Пластунова исчезает в густой сосновой заросли, а мы остаемся на ложке, в ожидании двенадцати часов. Заветное местечко на полверсты ниже, но занимать его теперь рано, можно только привлечь внимание проходящих мимо партий. А народ так валит и валит, все дальше, вверх по Причинке; каждая новая партия заставляет переживать скверное чувство: а как она да наше место и захватит? Но пока все благополучно – все проходят мимо.
– Начинай, благословясь, – командует Флегонт Флегонтович, откладывая несколько широких крестов. – Ну, восемь минут осталось… пора.
Мы отправляемся вниз по Причинке, которая здесь шириной всего несколько аршин, а в некоторых местах ее просто даже можно перескочить с разбегу. Лошади остались на месте, а мы идем пешком.