Валера

Глава 1

Есть чё-то особенное в посёлке Муторай. Местные угорают, типа «мутный рай». Я с корешем добазарился так клуб выкупить и назвать. Ну, когда бабки замутим. А когда эти бабки замутим – уже никакого Муторая не будет. Об этом местные уже давно говорят.

Посёлок меньше, чем военные заслуги проспиртованного деда. Полтора квадратных метра на пятьсот пятьдесят душ. Я знаю каждую здешнюю собаку, но что более важно – каждая здешняя собака знает меня.

Преследуя двух девятиклассников этим солнечным днём, я жую табак во рту. Эти додики в шапках-пидорках опасливо оборачиваются и шушукаются, покрепче вцепившись в лямки своих рюкзаков. Вряд ли они знают, как я выгляжу, но моё имя уж точно слышали.

Сплюнув пережёванный снюс, я прибавляю шагу и прохожу мимо, когда они притормаживают на пустой остановке. Ссыкуют завернуть в подворотню. Хорошо их всё-таки воспитали мамашки. Может, и выживут в Муторае.

Быстро потеряв интерес к школьникам, я пересекаю дорогу и захожу в магазин. Мой выбор остаётся неизменным вот уже несколько лет подряд с тех пор, как закончил школу. А школу я закончил лет пять назад.

Открыв холодильник, я вытаскиваю жигулёвское и сразу иду на кассу.

– Как житуха, Люб? – спрашиваю я.

Взрослая тётка с перегидрольным каре отвлекается от рассортировки товаров и окидывает меня хмурым взором. Так все глядят, кто в Муторае отбывает от десяточки до пожизненной. Мы называем это «дохлый взгляд». Люба пытается скрыть его, ежедневно измазывая веки яркими радостными тенями, но нихуя лучше от этого не выглядит.

– Ты охуел? – отвечает она чуть погодя, тяжело пыхтя, пока поднимается с корточек на ноги. Лишний вес мешает ей быть девочкой, которой она так отчаянно пытается казаться вот уже шестой десяток. – Какая я те Люба?

– Любовь? – Я обнажаю зубы. Продавщица закатывает глазища и лениво машет рукой, которой может нокаутировать меня не напрягаясь.

– Сигареты нада? – спрашивает она тоном недоступной девицы.

– Надо, – киваю я. – Дашь в долг?

– Даст в долг тебе сверстница, – цокает Любка. – Это не дешёвый бордель, Валер, а магазин. Денег нет – полож пиво на место и дуй в пизду.

– Да на пиво-то я принёс. – Вытащив из кармана мятую купюру, я протягиваю её Любе. Та сразу же выхватывает её из моей руки и пробивает банку. Только после этого она начинает считать сдачу, ловко орудуя длинными ногтями с облупившимся лаком. Мои деньги звенят в монетнице. Люба раздражённо захлопывает кассу.

– Как батя поживает? – любопытствует она, хотя в её голосе больше недовольства, чем интереса.

– Опять в запое, – честно отвечаю я и несколько раз дёргаю за кольцо. Пиво шипит и пенится. Я делаю первый глоток и блаженно выдыхаю. В этой жизни пока ничего лучше не придумали. Расхваленный секс – хуйня по сравнению с этим. Я продолжаю свой рассказ: – Позавчера белку словил. Бродил ошалелый и ёбнулся в люк. Его с утра вытащили, а он обматерил всех и ушёл дальше бухать с собутыльниками.

– Ясно, – хмыкает Люба и отворачивается.

Я и сам не планирую с ней трепаться. Мне есть с кем обосрать своего отца-неудачника.

Сделав ещё пару глотков живительного жигуля, я двигаю на выход.

Несмотря на знойное солнце, ветер дует изо всех сил, поднимая пыль на дорогах и многочисленный мусор, который отсюда не вывозят. Муторай тонет в отходах. Не только производственных, но и человеческих. Сюда в здравом уме не переезжают, и здесь не задерживаются, если на руках появлялись бабки. А бабки в Муторае найти тот ещё гемор. Вдоль теплотрассы стоит несколько заводов, где платят гроши. Вот и получается, что пацаны выпрыгивают из пизды за школьную парту, а после девятого (дай бог, если отсидят) пинком в армию, и сразу после – на завод. С завода домой – за бутылку – так до самой смерти. Я на завод не пошёл. У меня свой путь.

Стоя на пороге магазина, прямо сейчас я смакую пиво и наслаждаюсь видом: Лёха, Коля и Димон щемят школьников, оставшихся испытывать судьбу на остановке. Когда я преследовал их, то собирался предупредить, что на этой улице беспечно лучше не шляться. На ней живут не самые здравые пацаны, а именно: Лёха – Лысый, Коля – Пыльный и Димон – Беззубый.

С кликухами в Муторае не парятся. Достаточно провафлиться однажды или уродиться с дефектом – твоё имя сразу же перестаёт иметь здесь вес.

Я опустошаю остатки жигуля залпом. Нет, всё-таки что-то изменилось в этом пиве. Когда я учился в средней школе, оно было гораздо вкуснее. Сейчас же это просто закос под пиво, а на деле – ослиная моча с дрожжами.

Смяв банку, я иду через пустую дорогу. Где-то там, вдали, виднеется вяло плетущийся автобус.

Я знаю, что должен делать, и не собираюсь медлить.

– Слышь, гондон, у тебя жизни, что ли, бесконечные? – шепелявит Беззубый. Я отголосками улавливаю диалог этих утырков со школьниками, судя по всему, отличниками.

– Но у нас нет денег… – бубнит один из школяров.

– А мы ща проверим. – Лысый хватает одного из мальцов за воротник и начинает нещадно лупить по щекам. Мне никогда не нравился их подход.

Хоть я и ни разу не лучше, чем эти уродцы, но я хотя бы пизжу за дело, а не ради удовольствия. Только это отличает меня от них.

Некоторые в Муторае за глаза окрестили меня «плешивым», но это долгая история, как у меня появился шрам на брови. Другие робко шепчут, что я «справедливость».

Лично мне больше нравится прозвище, которое я получил в армии. Там меня звали ВАЛ. Потому что я делаю всё бесшумно и всегда попадаю в цель.

Смятая банка пива попадает Пыльному в голову. Только он из всей шайки успевает оглянуться, когда я уже лечу в их сторону. Пыльный перепугано вскрикивает и трясёт руками, тормоша Лысого. Тот поздно оборачивается. В его рожу прилетает мой гранитный кулак.

Я сшиб несчастного уёбка с ног.

Лысый воет от боли, пока двое других кидаются на меня. Судя по всему, сегодня в их карманах пусто: ни раскладного ножа, ни шокера, ножа-бабочки, перцовки, даже использованного баяна не вытаскивают, видать, притащились с труб после того, как замутили там пару водных. Их глаза красные от дудки, а движения смазанные. Я легко маневрирую и бью Пыльному с ноги в живот, после чего рукой велю школьникам сдристнуть. Пацаны чё-то тупят, переглядываются неуверенно и по-дурацки машут бошками, видать, в знак благодарности, прежде чем рвут когти.

– Плешивый, блять, – встав с колен, яростно приветствует меня Лысый. Судя по его виду, он совсем не ожидал меня здесь увидеть. – Какого хуя ты на нашем районе?!

– Это район Тараса. – Я гляжу на них тем самым «дохлым взглядом». Они пялят на меня аналогично, пока незаметно пошатываются в мою сторону.

– Да на хуй твоего Тараса, – огрызается Пыльный. – Пидорасы, вы оба… Сегодня отделаем тебя, а завтра его. Эту хуйню, – тыча в валяющуюся на дороге банку жигуля пальцем, он страстно обещает: – В очко тебе запихаю, богом клянусь.

– Думаешь, раз начал с мамкой в церковь ходить, бог тебе поможет? – усмехаюсь я. – Нехер было у соседей воровать, может, и пожила бы ваша бабка подольше.

– Заткни хлебало, мудак! – выкрикивает Пыльный и бездумно бросается на меня. Я отскакиваю, как теннисный мяч, и использую локоть, заезжая Беззубому в рожу. Но Лысый тоже успевает съездить мне по харе. Затем он начинает махать всеми конечностями сразу, чтобы ударить меня ещё хотя бы раз, а лучшее вообще сбить с ног и запинать. Знаю я их крысиные приёмы.

Я замахиваюсь посильнее и дёргаюсь на Пыльного. Он пытается прикрыться от меня руками, что я с самого начала целился ему под дых.

В итоге я выбиваю из его залежавшегося мятого шмотья всю пыль, которую этот уёбок копит уже хуй знает, сколько.

– Сука, гондон сра… – начинает хрипеть Пыльный, и я заряжаю ему ногой с разворота, чтоб заткнулся.

Из выживших на остановке остаёмся только я и Лысый. Он живучий засранец. Наверное, потому что здоровый.

Пока остальные лишь делают вид, что хотят меня отмудохать, а на самом деле просто нагоняют страху количеством и стараются не подходить слишком близко, Лысый отчаянно лезет на рожон.

Правильно говорят, что чем здоровее туша, тем меньше серого вещества в бардачке.

Лысый целится своими мясистыми кулаками мне в лицо, пока я херачу его ногами по корпусу, пытаясь зарядить в голову. Хватит нескольких ударов по его тупой лысой башке. Но у жирного, походу, ещё и бесконечный запас удачи.

Тогда я прибегаю к хитрости и ору:

– Лысый, Машка!

Лысый нервно оглядывается, а я пользуюсь моментом, внежданчик вломив ему прямо в голову. Его отбрасывает на лавочку остановки, и кореша сразу кидаются помогать ему подняться.

Как раз в этот же момент наконец-то подъезжает автобус. Дверцы распахиваются, и я захожу внутрь. Дверцы сразу же закрываются.

На меня за окном глядят три пары озлобленных глаз. Я языком проверяю целостность зубов у себя во рту. Все на месте.

Тогда я обнажаю их и вскидываю кулак, демонстрируя троим ушлёпкам средний палец.

– Оплачивать будешь? – раздаётся голос за моей спиной.

Я оборачиваюсь с недовольным видом. Не дают, блин, насладиться моментом.

– А то высажу, – угрожает водила.

Мне приходится опустошить карманы.

***

Шаркая по ковру с англоязычной надписью, я слушаю, как гремят бутылки на кухне. Я уже давно вызубрил эту песню, аж от зубов отскакивала.

Если в доме гремят бутылки – значит, батя привёл «друзей».

Мать терпеть не могла собутыльников отца, прямо на дух не переносила, и каждый раз жужжала у него над ухом, пытаясь подначить батю закодироваться. А потом мать умерла, геморо… чё-то там, инсульт, в общем. Отец совсем с катушек слетел. Стал выпивать не после работы, якобы расслабиться, а конкретно так забухал, и уже больше не просыхал. Даже не помню, когда я в последний раз видел его трезвым. Наверное, в тот день, когда он мотался за своими документами на работу – батю уволили за прогулы. Это было года два назад. Отец не пил полдня, и больше я его с тем вдумчивым взглядом и тихой, молчаливой скорбью не видел.

Пьют ведь как раз для этого – чтоб расхрабриться, оживиться, может, даже вытянуться, гордо расправив плечи. А все эти думы тягомотные ни к чему – я и сам их ненавижу, могут загнать в… как же говорила школьная училка… а! Депрессию.

– Валера! – раздаётся пьяный крик моего бати. Я безрадостно снимаю с себя кроссовки. – Валера, блять! – повторяет мой старик, и я иду на шум.

Когда я прохожу по узкому коридору, в ноздри мне тут же забивается дым.

В маленькой кухне сидит четверо… нет, людьми их назвать язык не повернётся. Все уже глубоко пропитые, с опухшими рожами и наполовину пустыми ртами, зато всегда занятыми либо сигой, либо бутылкой.

Маме я поклялся, что никогда не стану похожим на них, но, дав это обещание, ровно через год я попробовал своё первое пиво, а там дальше по накатанной. Один сценарий для всех и каждого. Но я-то считал, что я охуеть, какой особенный, и меня вся эта хуита не коснётся. Она просто испытывает меня, преследует в лицах близких людей и знакомых, чтобы я точно просёк, что особенный, и имел живой пример, как запускать себя не надо.

– Валер. – Глядя на меня потухшими глазами, батя ударяет кулаком по столу, и всё на нём гремит. – Где водка?

– Так вы ж выжрали, – отвечаю я, кивая на бутылку, что стоит на столе.

Поверх стола лежит разноцветная скатерть. Как умерла мать, так она там и лежит. Никто её ни разу не стирал. Красивая белая ткань с узорами превратилась в прожжённую пыльную тряпку, всюду виднелись следы от чашек кофе, разводы пролитых соусов, другой лабуды, крошки, кусочки пепла, экскременты пиршествовавших насекомых. Сплошная антисанитария.

– Ты чё, – выебнувшись на меня, отец пробует подскочить на ноги, но вместо этого лишь с трудом поднимается и покачивается. Кто-то из его товарищей начинает дёргать его за руки, чтоб успокоить. Я же стою неподвижно и гляжу в пустые глаза потерянного отца. В них отражается печальный дух Муторая, как в окнах пятиэтажных домов на самой окраине посёлка – свет горит, но дома никого нет. – Метнулся и купил мне водки, – с трудом проговаривая слова, требует отец.

– Но я только вернулся. Мог бы позвонить.

– А мне похуй, что ты только вернулся, – кричит батя, размахивая кулаком. – На кой чёрт я тебя выкормил, если ты нихуя для отца сделать не можешь?! Пошёл отсюда, и чтоб без водки я тебя дома не видел. – Сгребая мой воротник, он пытается толкнуть меня обратно в коридор, но так вышло, что отталкивается сам и заваливается на стол. Всё добро, что эти синяки туда сложили, сыплется на пол. – Вали нахуй! Придёшь без водки, и я тебя отделаю!

– Да пошёл ты на хуй, – устало выдыхаю я, вызвав у отца ещё больший гнев. Сил бороться с его пьянством нет, злости я уже не чувствую, а договориться не получится. С пьяным в жопу легче подраться, чем добазариться, а я не хочу брать грех на душу. Отец никогда не бил ни меня, ни мать, и это единственное, за что я его уважаю.

На матерном потоке бати я уплываю обратно в прихожую, но кроссовки не надеваю. Ограничиваюсь сандалами. Всё-таки лето на дворе. Носки есть и достаточно.

– Не ты меня, сука, выкормил, – запоздало отвечаю я и вываливаюсь в падик.

***

– Вчера Светка ему отсосала, – докладывает Стёпа и тычет пальцем в Тараса.

Мы греем кости на лавке за зданием администрации, пока младшая сестра Стёпы носится на детской площадке.

Лично меня уже задрало, что этот придурок вечно таскает мелкую с собой. Говорит, что её не с кем оставить. Мать его в пятёре работает, а отчим – дальнобойщик. Вот и приходится мириться с тем, что на наших пацанских слётах последний месяц присутствует Олеся. Сейчас она ещё ничё, терпеть можно, это даже весело. Но через пару лет Олеську разнесёт, и она, как и любая баба, превратится в сварливую кобылу. Это судьба каждой тёлки.

– У Светки ж этот, – вдруг вспоминаю я, выдыхая дым ноздрями вместе с продолжением: – СПИД?

– Какой, нахуй, СПИД, – рявкает Тарас, пихая меня в плечо. – Ты с дуба рухнул?

– А чё, – хмурюсь я. – Я слухам верю.

– Нет у неё такого, просто небольшое раздражение, – спорит со мной Тарас.

– СПИД, не СПИД, какая разница, всё щас лечится, – разумно подмечает Стёпка и продолжает: – Главное – это чтоб она не залетела. Ты ж гондонами пользовался?

– Не, я быстро высунул, – гордо заявляет Тарас, и мы со Стёпой ему молча завидуем. Светка была и есть самая ничёшная баба Муторая.

Тарасу повезло, он самый смазливый из всех знакомых мне пацанов, и при этом вымахал почти под два метра, да и подкачался после службы.

Вряд ли вы удивитесь, если я добавлю, что кличка Тараса весьма лаконично сочетается с его именем, хотя абсолютно незаслуженно.

В основном по кличке к Тарасу обращаются только завистники и обиженные пиздюки, у которых мы отнимаем деньги.

В отличие от Тараса, Стёпа ни рожей, ни умом похвастаться не мог. Зато Стёпа отлично умеет съёбываться, и ещё лучше он съёбывается от ментов или с разборок.

Мы знакомы ещё со школы. Чуть ли не за одной партой сидели. По воле случая – до сих пор общаемся. Вечерами устраиваем встречи у гаражей, туда ещё другие пацаны подтягиваются, но в остальное время мы тусим здесь, за администрацией.

– Смари, – пихнув меня локтем, суетится Стёпа. – Старуха пенсию посеяла.

Я гляжу туда, куда он указывает, и прищуриваюсь.

Действительно, прямо посреди дороги валяется толстый кошель, а от него медленно отчаливает хромая бабка.

Я зажимаю сигу в зубах и подскакиваю на ноги, широкими шагами приближаясь к своей добыче.

К сожалению, бабка слишком быстро разворачивается и ползёт обратно, так что мне приходится припустить.

Я оказываюсь первым и подхватываю кошелёк на ходу, сделав крюк, затем двигаю обратно к своим корешам.

– Молодой человек, – звучит скрипучий голос за моей спиной. – Молодой человек! – повторяет женщина, и я демонстративно закатываю глаза. Это пиздец, как веселит моих товарищей.

– Да, бабуль? – Я поворачиваюсь к этой старой кошёлке и прячу руки за спину.

– Кошелёчек-то мой отдай. – Подползя ко мне, женщина вытягивает руку и жалобно глядит в глаза. Но я ей не сочувствую. Сам едва концы с концами свожу, ничем не хуже любого пенсионера.

– Какой ещё кошелёк? – На моём лице отражается натуральное недоумение.

– Который поднял!

– Ах, этот кошелёк. – Я обнажаю зубы и высовываю руку с её кошельком из-за спины, протягивая старушке. – Пожалуйста.

Когда она тянется ко мне, я резко задираю руку. Я слышу, каким гоготом заливаются Тарас и Стёпа, и невольно улыбаюсь сам, продолжая испытывать старуху.

Она выглядит необычайно ошеломлённой. Судя по всему, неместная. Взгляд у неё незнакомый и повадки чужака, больше похожа на цыганку, хотя цыган я только по телику вижу.

Женщина не начинает орать и даже не пытается пригрозить мне тростью, просто молча смотрит на меня. Дура дряхлая. Я устаю с ней в гляделки играть и швыряю кошелёк ей в руку, но она роняет его на землю.

– Зря ты так, – тихонько лепечет старуха.

– А то чё? – хмыкаю я, убирая руки в карманы своих спортивок.

– Мало ли как жизнь обернётся. Сегодня ты хищник, а завтра жертва, – начинает нести старческую чепуху бабка, и я шумно вздыхаю, чтоб её перебить.

– Бабуль, если я вас обидел, свистните кому-нибудь из внуков. На месте порешаем. Досвидос. – Закончив разговор, я разворачиваюсь и иду навстречу своим товарищам.

Когда я наконец-то подхожу к ним, эти говнюки давятся смехом как ненормальные.

– Вот это страху навёл, Валерыч! Аж коленки дрожат! – заикаясь от ржача, произнёс Тарас. – Его боялась каждая бабка Муторая!

Я вытаскиваю одну руку из кармана, демонстрируя им ловко свистнутую из чужого кошелька тыщу рублей. Парни перестают угорать и начинают воодушевлённо выть от привалившей радости.

Тогда я мельком смотрю назад, но старухи там уже нет.

– Пошли, – радостно подскочив с лавочки, предлагает Стёпа. – Проставишься.

Мы все вместе двигаем в ближайший магаз.

Закупившись пивом, мы заодно берём пару пачек дешёвых сигарет.

Стёпа ненадолго пропадает, чтобы спровадить Олесю к соседке. У той как раз уже имелось три пиздюка, четвёртый погоды не сделает.

Спустя минут десять Стёпа возвращается и мы принимаем решение направиться в гаражи.

Над нашими головами стягиваются серые тучи. Не очень понятно, ещё день или уже вечер.

Дождь в наших краях льёт радиоактивный.

Стёпа говорит, что если провести под ним дольше тридцати минут, то на лбу выскочит огромный прыщ, который за месяц превратится в рог. Так было у его тёти за три дня до смерти.

– Здорово, – отсалютовав стянувшейся к гаражам дюжине пацанов, слово берёт Тарас.

Мы со Стёпой принимаемся молча жать руки всем подряд со звонким хлопком.

Нельзя сказать наверняка по лицам присутствующих, кому сколько лет. Все они выглядят молодыми стариками.

Когда ты начинаешь употреблять с двенадцати, к двадцати пяти от тебя ничего не остаётся – так говорила моя мать. Я разделяю её мнение и планирую бросить в двадцать четыре, но до тех пор у меня в запасе имеется ещё три года, чтобы как следует оттянуться перед скучным трезвым существованием.

Приземлившись на бордюр, я снова закуриваю. Меня в тот же миг, как стая коршунов, окружает компания из старшеклассников. Они по очереди стреляют у меня сигареты под разными предлогами.

Я расщедрился и отстегнул им четыре сигареты, но потом они начинают борзеть и мне приходится их послать.

– Слышь. – Я машу Тарасу, и тот прощается с каким-то типом, быстро настигнув меня. Он опускается на корты передо мной и вопросительно кивает. – У тебя было дело для меня, – напоминаю ему о том, что мы обсуждали по пути.

– Да? – удивляется Тарас, но вдруг догоняет. – А, да. Есть одно. Ты щас свободен?

– Ну, как видишь.

– Надо метнуться до гаража моего дяди. – Тарас вытаскивает из кармана ключ и протягивает его мне. – У него там залежи… кое-какого курева, ну, ты понял. – Он даже подмигивает, чтоб я точно понял. – Притащи сюда. Я нашёл пару клиентов. Выручку пополам поделим. Вернее, на троих – тебя, меня и дядю.

– Не люблю я это, – говорю я, полный сомнений. Иметь дела с дядей Тараса я не хотел по понятным причинам. У него дерьмовая репутация. – Ты же знаешь. Плюс менты здесь часто ходят, вдруг остановят.

– Да не парься ты, – нервно хохочет Тарас. – Сейчас уже восемь часов. Менты сидят дома, жрут пиво и смотрят поле чудес. Никто до тебя не докопается.

Я ненадолго задумываюсь. Вообще-то, это прямо-таки золотая жила. Но я не очень хочу влезать в мутные дела Тараса и его семьи, даже если знаю самого Тараса со школы.

С другой стороны, мне позарез нужны бабки. Я мечтаю то ли замутить свой собственный бизнес, то ли уехать отсюда, то ли и то и другое.

– Ладно. – Чужое предложение искушает как никогда. Лениво поднявшись с бордюра, я тянусь всем телом вверх, во все свои сто восемьдесят с хуем. – Как сумка выглядит?

– Обычная тёмная сумка. – Тарас тоже поднимается. – Внутрь глянь, не перепутаешь.

Я забираю у него бутылку пива с ключами и вместе с этими артефактами направляюсь вглубь гаражей.

Какое-то время я ещё слышу брань и разговоры парней, но вскоре всё затихает, а количество фонарей резко сокращается.

Дело в том, что этот чёртов гараж находится в самом конце гаражей. Там обычно происходили все самые жуткие преступления в Муторае. А в Муторае было всего три преступления, закончившихся летально. И я всё ещё надеюсь, что в новостных заголовках не появится четвёртого с моим участием.

Хотя выжранное за день пиво всё-таки прибавляет храбрости.

Бездумно шагая по тёмной улочке, я гляжу на номера гаражей. Все они выглядят как один: чёрные и синие, в большинстве своём поцарапанные каким-нибудь гвоздём, с нецензурной бранью на лицевой стороне.

Зря я всё-таки не уточнил у Тараса, сколько бабла он мне отвалит за этот поход. Вряд ли бы нашёлся ещё один такой смельчак, типа меня, что согласился бы переться туда в такое время.

Мои ноги освещает свет фар, и очко тут же сжимается. В пизду, думаю, я просто себя накручиваю.

Не сдержавшись, я озираюсь назад и изо всех сил прищуриваюсь. Сначала непонятно, кто медленно катится в конец гаражей так поздно ночью, но вскоре я распознаю в синей мазде нашего местного дока.

Он проезжает мимо меня и слегка улыбается одной стороной своего лица.

Этот тип часто возвращается в ночи, а рано с утра покидает Муторай, добираясь до ближайшего города, где работает фельдшером.

Выяснив, что в конце гаражей я буду не один, мне становится значительно проще жить. Я шагаю дальше смелее.

Очередная вспышка света у меня под ногами больше не настораживает.

Я продолжаю двигаться и раздумывать, на что потрачу свою долю. Мотор мотоцикла предупреждающе рычит у меня за спиной.

Я почти подхожу к нужному гаражу, когда слышу сзади свист, и рефлекторно оборачиваюсь с задранными кулаками. Но это мне не помогает.

Что-то рассекает воздух и влетает в мою башку, будто бита в арбуз, с таким, короче, похожим звуком, из-за чего всё вокруг заливает светом фар.

Я слышу крик, свист и удаляющийся рёв мотора. А ещё через пару секунд ощущаю отвратительное чувство, типа… когда ужасно тошнит, но проблеваться ты не можешь. В ноздри ударяет непривычно сладкий запах девчачьих духов. Я открываю глаза и резко сажусь, отталкиваясь от пола с задранными кулаками. Жадно вдыхаю воздух и гляжу по сторонам, полный злости и решимости ответить, но оказываюсь заложником непредвиденных обстоятельств: во-первых, меня всё-таки выворачивает; во-вторых, выворачивает меня в чьём-то коридоре.

Я блюю в маленькую бежевую сумочку, опираясь на стену. Но вместо нормальной блевоты из меня выходит только желудочный сок вперемешку с чёртовой аскорбинкой. Кучей аскорбинок.

Так хуёво мне не бывало уже очень давно.

Даже похмелье сейчас кажется раем во плоти, хоть и по-своему мутным.

– Что за хуйня, – вою я осипшим голосом и хватаюсь за голову.

На ней оказалось как-то слишком дохера волосни. Продолжая блевать, я провёл пальцами по всей длине. Патлы у меня аж до плеч, а то и ниже, но я зуб даю, что всю жизнь прожил бритый под троечку.

– Чё, бля… – Я вытираю рот рукой и пытаюсь прокашляться. – Чё? – Но нихуя мой голос не меняется. И рука, застывшая перед рожей, выглядит ужасно тощей. На запястье виднеется несколько шрамов, которых, нахуй, там быть не должно. Я начинаю судорожно искать зеркало взглядом. – Алё, блядь, – и яростно орать, чтоб жильцов побеспокоить или самому очнуться. – Выходи, сука, по-хорошему. – Топая по полу, я несусь прямо, куда глаза глядят, и начинаю распахивать все дверцы на своём пути.

Примерно на третьей я наконец-то нахожу сортир.

Залетая внутрь, я не выдерживаю и блюю в раковину. Спазмы в желудке не дают мне покоя. Я позволяю себе как следует очистить кишечник, завывая и скуля полусогнутый над этой ёбанной раковиной.

Только после этого я задираю башку, сталкиваясь взглядом с девчонкой в отражении зеркала.

Это тощая бледная поганка в очках. Вообще ничё особенного, мы таких в школе задирали. А девчонки вообще таким, как эта очкастая, тёмную устраивали, чтоб те жизни нюхнули.

Я часто моргаю, притягивая руку к своей роже, и хватаюсь руками за то, что щекочет мне лицо.

Очки в отражении смещаются девушке на лоб, а у меня резко ухудшается зрение.

Я возвращаю всё как было. Надеваю эти ебучие очки обратно на переносицу, продолжая молча глядеть в зеркало.

– Ты кто… – Звонкий женский голос вырывается из моей пасти вместо привычного баса курильщика. – Нахуй… – Я вдыхаю побольше воздуха, опуская ладонь себе на грудь. Она оказывается необычайно мягкой. И в паху я больше не чувствую того привычного натяжения. Там всё между ног проветривается. Как в две тысячи пятом, когда батя с матей возили меня на море и не парились с купальным нарядом.

Я обхватываю лицо в отражении зеркала руками и медленно выдыхаю.

Затем вдыхаю ещё раз, только нервно, и ору как резанный:

– Какого хуя?!