Read the book: «Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге», page 3

Болезнь Альцгеймера может провоцировать конфликты, а может – теплоту и нежность; так в наступившей тишине, утомившись от спора, задремывая, мистер Кеслер нащупывал руку сына. Потому ли, что возникает потребность утешать и спадают внутренние запреты, или из‐за того, что при уходе за больными не обойтись без прикосновений, болезнь Альцгеймера делает некоторых людей более ласковыми.

Однажды в обычный воскресный день Сэм решил сделать что‐нибудь необычное. “Давай я тебя побрею”, – предложил он отцу, когда тот собрался бриться. Мистер Кеслер сначала только фыркнул в ответ, но, намылив щеки и убедившись, что рука утратила былую уверенность, нехотя согласился. Сэм поставил высокий табурет перед раковиной в ванной, и мистер Кеслер на него взгромоздился. Добавив пены на лицо отца, Сэм взял у него из рук одноразовую бритву. Я стояла в дверях ванной и видела, что, едва мистер Кеслер почувствовал прикосновение пальцев Сэма и скольжение лезвия по щетине, он испытал удовольствие. Сэм тоже радовался, видя, как мистер Кеслер млеет от того, что за ним ухаживают. “Не хуже, чем в парикмахерской, – усмехаясь, сказал мистер Кеслер, когда Сэм закончил. – Сколько с меня?” А когда Сэм вытер полотенцем остатки пены с шеи и щек, мистер Кеслер наклонился к нему и выдохнул: “Хорошо!”

Хотя мистер Кеслер часто забывал про “минуты близости”, стоило Сэму сказать: “Не пора ли побриться?” – он сразу откладывал газету и отправлялся за Сэмом в ванную. Я знала, что и Сэм всегда ждал этих пятнадцати минут полнейшей гармонии с отцом, и поэтому испытала нечто вроде шока, когда однажды, бросив свое обычное: “Сколько с меня?” – мистер Кеслер небрежно добавил: “Тебе ведь деньги не помешают. На твое хобби не проживешь”.

Опешив, Сэм ощутил знакомый прилив гнева и даже попятился.

Не понимая, что произошло, мистер Кеслер повернул голову и спросил: “Что случилось? Почему ты остановился?”

Сэм не ответил. Потерянно и отрешенно он снова взялся за бритву.

Несмотря на болезнь Альцгеймера, у мистера Кеслера сохранился нетронутым не только его собственный образ, но и образ Сэма, давно не соответствовавший действительности. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как Сэм, молодой музыкант, с трудом сводил концы с концами, но мистер Кеслер теперь по большей части жил в прошлом, где профессиональные неудачи Сэма по‐прежнему не давали ему покоя. На этой стадии болезни трудно с уверенностью сказать, чем были спровоцированы слова мистера Кеслера – болезнью или избирательностью памяти. В конце концов, известно немало случаев, когда потеря памяти у больных никак не отражалась на сложившейся задолго до этого искаженной картине мира. Пересказывая мне этот случай, Сэм сказал фразу, которую впоследствии в разных вариациях я слышала от многих людей, ухаживающих за больными: “Он помнит только то, что ему хочется помнить”.

За годы практики я привыкла к тому, что близкие часто даже не пытаются скрыть раздражения на тех, за кем ухаживают. У многих, как в случае Сэма, раздражение вызывается именно тем, что больные бывают то адекватны, то невменяемы. Многократно доказано, что при наличии неразрешенных проблем в отношениях близкие будут скорее испытывать раздражение, чем смиряться с болью потери. И это нежелание принять и отпустить только усугубляется болезнью, которая делает поведение больного достаточно двусмысленным, чтобы не дать родственникам прожить их горе.

Однажды вечером, когда Сэм помогал отцу устроиться в постели, мистер Кеслер поднял на него глаза и спросил доверительным тоном:

– Кто ты?

– Твой сын, – ответил Сэм, явно не ожидавший такого вопроса.

– Мой сын? – озадаченно переспросил мистер Кеслер. – И давно ты мой сын?

– Года шестьдесят два, если я ничего не путаю, – сказал Сэм, одновременно и встревоженный, и удивленный вопросом.

Глаза мистера Кеслера округлились.

– Ты мой сын уже шестьдесят два года и только сейчас удосужился мне сказать?

– Иногда я и сам об этом забываю, – засмеялся Сэм.

Видя, что сын смеется, мистер Кеслер тоже начал смеяться.

Позднее Сэм набрел на меня на кухне. Выглядел он мрачнее тучи.

– Идиот, – буркнул он. – Зачем я с ним спорю? Он ведь даже не помнит, кто я.

Но спорил он именно потому, что не знал, как много отец забыл. Ведь память больного о людях и событиях, в конце концов, не стирается в одночасье с появлением нейродегенеративного заболевания. Во-первых, потому что воспоминания хранятся в разных частях головного мозга, а во‐вторых, потому что память бывает разных типов. Есть память эксплицитная (или декларативная), хранящая информацию о людях, местах, предметах и событиях³². И есть память имплицитная (скрытая), отвечающая за сохранность навыков, привычек, специальных знаний, предпочтений, эмоциональных ассоциаций и умения запоминать музыку. Когда в ходе эксперимента пациентов с амнезией слегка били током во время рукопожатия, на следующий день они не помнили, кому пожимали руку (эксплицитная память), но все равно колебались, прежде чем протянуть руку тому человеку, чье рукопожатие накануне сопровождалось ударом тока (имплицитная память)³³.

Так же и больные деменцией могут забыть имя человека или степень своего с ним родства, но помнят связанные с ним эмоции (любовь, неприязнь, доверие). Эта остаточная память не дает нам окончательно утратить контакт с больным, но также служит источником постоянного раздражения. Имплицитная память позволяет больным говорить и вести себя так же, как до болезни. Например, больные, страдающие диабетом, как и раньше, после еды норовят незаметно стащить со стола печенье или другие сладости. Они делают это тайком, потому что чувствуют, что это неправильно и что им грозит неприятность, если их поймают за этим. Мы же видим в этом поступке осознанное действие и потому считаем себя вправе отчитать за него, хотя знаем, что делать этого не следует.

Спрашивается: почему бы нам не смириться с тем, что какие‐то вещи больные помнят, а какие‐то нет? Оказывается, это не так‐то просто. Разум не терпит неопределенности, и покуда память больного то возвращается, то пропадает вновь, мы видим лишь то, что хотим увидеть³⁴. Продолжая наблюдать за перепадами настроения Сэма, вызванными непредсказуемыми, переменчивыми реакциями отца, я поняла, что больше всего расстраивает и обескураживает близких не отсутствие памяти, а ее фрагментация.

За фантастическим сюжетом легко не заметить, что “Фунес, чудо памяти” – это рассказ не только об уникуме из Уругвая, но также о человеке, который всю ночь с ним беседует. И поскольку память у этого человека обычная, он не сразу понимает, какая бездна разверзлась между ним и его собеседником. Лишь со временем ему становится ясно, что общаться с Фунесом практически невозможно. Из-за своей безупречной памяти уругваец неспособен к мыслительному (осмыслительному) процессу. Его воспоминания накладываются друг на друга с такой безукоризненной точностью, что он не может отделить прошлое от настоящего. Его даже слегка беспокоит, что “собака в три часа четырнадцать минут (видимая в профиль) имеет то же имя, что собака в три часа пятнадцать минут (видимая анфас)”³⁵. Для него также непостижимо, что “родовое имя ‘собака’ охватывает множество различных особей разных размеров и разных форм”.

К счастью, мы не Фунес, и для осмысления мира, который наша несовершенная память не в состоянии удержать во всех его бесчисленных подробностях, у нас есть понятия и категории. Фунесу же с его безграничной памятью нет никакого смысла преобразовывать частное в общее. Таким образом, память – это не только удержание информации, а потеря памяти – не только утрата прежних знаний. Изменение памяти – тоже нечто большее, чем просто плюсы и минусы, недостаток и избыток. Резкое ухудшение памяти отражается на всем, потому что память во всем участвует. Она настолько интегрирована в нашу жизнь – от мышления, общения, формирования и поддержания отношений до построения целостной картины мира, постижения смыслов и выстраивания последовательностей, – что исчезновение памяти непостижимо. У нас просто нет когнитивного механизма, который допускал бы ее отсутствие у других.

Эволюция не сделала нас более приспособленными к существованию в изоляции, и наша способность к познанию напрямую зависит от когнитивных способностей окружающих. Поэтому когда у одного человека ухудшается память, его близкие словно бы теряют привычные ориентиры. Мы ведь не только убеждены, что у других людей память устроена так же, как у нас, – нам необходимо верить, что воспоминания бывают общими. Без этой веры мы не смогли бы испытывать расположенность и доверие или, напротив, антипатию и страх – чувства, которые с эволюционной точки зрения необходимы для выживания. А поскольку наши представления о памяти заложены на биологическом уровне, мы продолжаем полагаться на нее, даже когда знаем, что ее больше нет.

Например, всякий раз, когда мистер Кеслер нарушал свое обещание не возиться с проводкой, Сэм не верил своим глазам.

– Ты же говорил, что больше не будешь! – восклицал он. – Ты же мне слово дал!

На что мистер Кеслер обычно отвечал:

– О чем ты говоришь? Ничего я тебе не давал.

Неоднократно наблюдая за этой сценой, я поняла: сколько ни показывай изображение скукожившегося гиппокампа Сэму, это не изменит его ожиданий. Да и мало кому из тех, кто когда‐либо ухаживал за больным деменцией, удавалось удержаться от раздраженного “Ты что, не помнишь?” – вопроса обескураживающего, причем для обоих, ибо кому, как не близкому, лучше других известно, что больной ничего запомнить не может.

Но ждать, что близкие, ухаживающие за больным, легко перестроятся и перестанут рассчитывать на его память, тоже неправильно. Исходя из того, что нам известно об устройстве нормально функционирующей памяти, утрата памяти человеком, с которым нас многое связывает, воспринимается не как неврологическое нарушение, а как предательство. Мы ведь, по сути, перестаем для него существовать, а наши слова, усилия и жертвы либо остаются незамеченными, либо отрицаются. Оттого‐то и возникает ощущение, будто нас просто дурачат. Вспоминая факты и события в одиночку, без расчета на память близкого, мы теряем точку опоры, перестаем понимать, где кончается реальность и начинается вымысел, чему можно доверять, а чему – нет.

Нарушения памяти совсем не обязательно должны быть серьезными, чтобы мы восприняли воспоминания близкого как предательство. Нет хуже ссор, чем те, что вызваны совершенно разными воспоминаниями об одном и том же событии! Поскольку функция памяти не в том, чтобы фиксировать “объективную” реальность, а в создании осмысленных нарративов, мы не можем рассчитывать, что чужие воспоминания будут полным отражением наших собственных. В здоровых отношениях наиболее важные нарративы совпадают, а периодически возникающие неизбежные расхождения легко преодолеваются. В отношениях, издавна давших трещину, предвзятость и причудливость памяти оказывается оружием, позволяющим отвергнуть и обесценить мир и самоощущение своего визави.

Это‐то и делает болезнь Альцгеймера одновременно загадочной и садняще знакомой. Когда угасает память, нарративы прошлого проступают еще более выпукло, ибо ими заполняются пустоты, оставшиеся на месте воспоминаний. И если в этих нарративах выработано устойчиво уничижительное отношение к ухаживающему близкому, общение может превратиться в настоящую муку. Потеря памяти не только лишает ясности, но и препятствует развитию и исправлению отношений, достижению открытости и в конечном счете примирения. Болезнь Альцгеймера расширила пропасть между Сэмом и его отцом, которые всегда обитали в разных мирах, но одновременно подарила им минуты поразительной близости.

Глава 2
“Хворенькая”

Почему нам так трудно изменить то, как мы реагируем

Однажды утром коммивояжер по имени Грегор Самса просыпается после беспокойного сна и обнаруживает, что превратился в “страшное насекомое”³⁶. Как ни странно, это его не пугает. Лежа в постели, он разглядывает свой “разделенный чешуйками живот” и многочисленные тонкие копошащиеся ножки. Он насекомое, но этот факт, похоже, волнует его не так сильно, как то, что он не может повернуться на бок. Неожиданно его взгляд падает на будильник. Ему надо не опоздать на поезд. Он пробует встать, но его тонкие ножки и непропорционально широкое туловище превращают эту простую задачу в почти невыполнимую.

Когда Грегор наконец выходит из своей комнаты, члены его семьи впадают в истерику, но одновременно их реакция вполне обыденна. Все понимают, что насекомое – это Грегор, но никому не приходит в голову поговорить с ним или утешить его. Дни идут, и Грегор привыкает к своему новому телу. Он питается испорченными объедками и учится передвигаться по дому. Как всегда, заботясь о родных, старается не травмировать их своим видом и укрывается в углах и под диваном. А поскольку никто никогда не ждал от Грегора ничего, кроме жалованья, издаваемые им невнятные звуки (слова увещевания и мольбы) либо пропускают мимо ушей, либо истолковывают неправильно.

Однажды Грегор слышит, как его сестра умоляет родителей избавиться от него. Она требует, чтобы родители перестали относиться к нему как к сыну. Родители, похоже, не возражают, но Грегор не обижается. Напротив, слова сестры глубоко трогают его. Тяготясь мыслью о том, что он стал обузой, по‐прежнему безгранично преданный семье, Грегор в ту же ночь умирает. Его находят утром в груде мусора с кусочками яблока, приставшими к чешуе.

В старом скрипучем доме в городке Иерихон на Лонг-Айленде Мила Ривкин регулярно врывалась в спальню дочери и зятя в поисках чулок. “Найдите их! – трагически восклицала она высоким трескучим голосом. – Чулки пропали”. В ответ ее дочь Лара, если не была готова разрыдаться от усталости, то начинала смеяться: такие чулки захочешь не потеряешь. Связанные из толстой советской шерсти, они весили без малого семь кило. У Милы был пунктик на тему этих чулок, как, впрочем, и на тему всех своих пожитков. Взять хотя бы полотенца: для каждой части тела у нее было отдельное, потому что одни впитывали влагу больше, другие – меньше. И боже упаси предложить ей чужие щетку для волос, салфетку или чашку.

Лара мечтала сжечь все материнские вещи, но это были только фантазии. Ларин муж Миша не всегда был столь же сдержан. За глаза он называл тещу зацикленной на себе, изголодавшейся по вниманию капризной девчонкой. Когда она врывалась к ним в спальню, он язвительно сообщал, что спит в ее чулках вместо пижамных штанов. Мила плохо реагировала на шутки, особенно когда была их объектом. Гневно отмахнувшись от зятя, она разражалась очередной раздраженной тирадой.

Поведение Милы было типичным для больного Альцгеймером. Навязчивые мысли, отсутствие контроля за своими эмоциями, провалы в памяти, эгоцентризм – симптомы, говорящие сами за себя. Однако в те годы у Милы не было болезни Альцгеймера. Просто особенности ее непростого характера один в один совпадали с симптомами этого недуга. Впрочем, тяжелый характер, как это часто бывает, вовсе не означал, что она была плохим человеком. Излишняя требовательность, зацикленность на себе и потребность в эмоциональной поддержке не мешали ей быть теплой и великодушной. Она легко прощала обиды.

Настоящие симптомы болезни Альцгеймера появились у Милы через шесть лет, но и тогда никто не обратил на них внимания. В ту пору она жила заботами о муже, у которого была болезнь Паркинсона, стоически сносила частые перепады его настроения, терпеливо помогала одеваться и раздеваться, нежно целовала в шею, словно желая подчеркнуть: любила, любит и будет любить.

Когда муж умер, симптомы обозначились резче. Без человека, нуждавшегося в ее постоянной заботе, она словно потеряла точку приложения своих душевных сил, и в образовавшейся пустоте острее проступили не самые приятные качества Милы. Постепенно все поняли, что это уже не просто издержки дурного характера. Она постоянно что‐нибудь требовала: не чулки, так кусок хлеба, или тарелку супа, или шапочку, или утюг, чтобы прогладить любимый шейный платок. Память Милы явно сдавала, и просьбы повторялись по кругу с интервалом в несколько минут. Ее дрожавший от волнения голос и прежде действовал на Лару угнетающе, теперь же он звучал практически беспрерывно и сопровождался тяжкой одышкой. Когда Лара слышала, как в промежутках между просьбами Мила хватает ртом воздух, ей начинало казаться, что Мила тонет и что сама она идет ко дну вместе с ней.

Даже когда Мила оставляла Лару в покое, покоем в полном смысле слова это назвать было нельзя. Лара слушала, как мать вышагивает от стены к стене у себя в комнате неровной, прихрамывающей походкой, типичной для многих больных Альцгеймером, и каждое шарканье подошвы отдавалось в ее мозгу вопросами: где моя шапочка? где мой кошелек? где мои ключи? Разбуженная матерью по какой‐нибудь надобности посреди ночи, Лара уже не могла заснуть: лежала с открытыми глазами и ждала следующей просьбы. Передохнуть удавалось только на работе или в те часы, когда Милу отвозили в центр досуга для пожилых.

Впрочем, центр досуга, избавив от одной проблемы, добавил новых. Не прошло и пары недель, как Мила начала жаловаться на сотрудников и посетителей. “Они надо мной смеются, – говорила она. – Шепчутся за спиной. Травят за то, что плохо соображаю”.

Как‐то вечером после ужина, дождавшись, когда Миши не будет за столом, она сообщила Ларе зловещим шепотом: “Они пытаются управлять мною силой мысли. Из-за этого я такая”.

Материнская беспомощность и паранойя сразу обезоружили Лару: злости и раздражения как не бывало. Нежно, почти вкрадчиво, она сказала матери, что завтра прямо с утра займется этим вопросом. Сходит в центр досуга и поговорит с персоналом.

– Завтра? – воскликнула Мила с таким выражением, будто была глубоко потрясена услышанным. – До завтра я могу не дожить!

В этот момент Лара вновь увидела перед собой не пожилую женщину, нуждавшуюся в психологической помощи, а до боли знакомую избалованную Милу, привыкшую, что ей все должны, и в первую очередь Лара, которой следует немедленно все бросить и исполнять материнские поручения.

– Если так будет продолжаться, то до завтра не доживу и я, – ответила Лара с несвойственной для себя резкостью.

У Милы перехватило дыхание. Она стала хватать ртом воздух, глаза наполнились слезами. “Боже упаси! Боже упаси!” – выдавила она наконец. Следующие полночи ее пришлось успокаивать.

Лара пришла ко мне на консультацию месяца через два после того, как Миле поставили диагноз. Небольшого роста, бледная, с пронзительными темно-синими глазами, она сидела напротив меня в кресле с видом человека, не привыкшего к праздности, вся как натянутая струна. Будучи полностью включенной в беседу, она тем не менее казалась слегка отсутствующей, будто, даже разговаривая, думала о чем‐то своем. Позднее я нашла этому объяснение: Лара всегда ждала, что, чем бы она ни занималась, ее обязательно прервут. Она явно не привыкла быть в центре внимания, поэтому когда я спросила, удобно ли ей сидеть, Лара лишь виновато улыбнулась в ответ, давая понять, что такие пустяки ее давно не волнуют.

Ко мне Лара пришла от растерянности. В последнее время ее стали пугать собственные реакции – она не находила им ни объяснения, ни оправдания. Хотя, как и раньше, она во всем потакала матери, иногда Лара ловила себя на том, что огрызается, язвит, не бежит по первому зову – иначе говоря, делает ровно то, за что еще недавно отчитывала мужа.

Миша же, наоборот, стал к теще более терпим. Когда ей поставили диагноз, он прочитал все, что мог найти про болезнь, и теперь относился к Миле с сочувствием. Пришла его очередь отчитывать жену. Втолковывать ей, что Мила больна и ждать от нее нормальных реакций не следует.

– Теперь он у нас хороший, – с легкой досадой сказала Лара.

– Ему легче, – сказала я. – Ваша мать на нем не зациклена. Он может позволить себе великодушие.

Лара хмыкнула, соглашаясь, но тут же снова стала серьезной. Впервые в жизни мать вызывала у нее чувство острой злости. Злиться ей в принципе было не свойственно, а злиться на мать – тем более. Это ее угнетало.

Я попросила привести другие примеры, когда она испытывала злость. Преодолевая застенчивость, Лара призналась, что Мила с маниакальной частотой называет себя “хворенькой”, например: “А ты знаешь, что родители называли меня хворенькой?” или “Я не виновата. Хворенькой была, хворенькой и осталась”. Хотя Лара слышала эти или похожие фразы всю свою жизнь, теперь они почему‐то стали для нее особенно непереносимы. Но, конечно, больше всего ее мучило то, что она не могла справиться со своим раздражением.

Я спросила, почему, как ей кажется, именно эти слова вызывают такую реакцию. Лара пожала плечами. Она не знала и не считала, что в этом стоит разбираться. Ее мучило другое: почему она, обычно такая терпеливая, вдруг стала так часто терпение терять. Почему какое‐то невинное словцо так выбивает из колеи. “Видимо, не такое уж оно и невинное”, – подумала я.

Мила Ривкин, как я узнала, родилась в городе Бердичеве в Украине в 1922 году. В отличие от двух старших сестер она была щуплой и болезненной, за что в их дружной семье за ней и закрепилось прозвище “хворенькая”. Однажды, возвращаясь домой из школы, она еще издали увидела, что на их улице толпится народ. Приблизившись, стала спрашивать, что случилось, но собравшиеся почему‐то молчали и отводили взгляд. Наконец кто‐то взял на себя смелость и сказал, что ее отца насмерть сбила машина. Мила не поверила. В Бердичеве было всего две машины, и она ни разу не видела ни одну из них. Как это могло произойти?

Войдя в дом и увидев скорбное лицо матери, она с ужасом поняла, что отца действительно больше нет и что жизнь никогда не будет прежней. В двенадцать лет Миле пришлось бросить школу, чтобы пойти зарабатывать на хлеб и ухаживать за матерью. Она была добрым и послушным ребенком, но новые обязанности ей не нравились. Только недавно все заботились о ней, и вот уже она должна заботиться о ком‐то. Она лишилась того, что британский психолог Джон Боулби называет “надежной базой”, – человека, за спиной которого можно спрятаться в минуту опасности³⁷.

Как известно, люди и другие млекопитающие снабжены врожденной системой привязанности, толкающей их на поиск близости. Механизм адаптивного поведения помогает уменьшить стресс и обеспечить выживание. В детстве мы запрограммированы “сигнализировать” значимым взрослым, когда нам требуются их присутствие и защита. А дети, лишенные “надежной базы” или растущие в семьях, где родители таковой не являются, вынуждены вырабатывать собственную стратегию выживания³⁸. Одни формируют “избегающий” тип привязанности, выражающийся в подчеркнутой независимости и недоверии, другие, подобно Миле, – “тревожный”, выливающийся в страх снова быть брошенными. Такие дети оказываются болезненно зависимыми от других и склонны любую, даже незначительную неприятность воспринимать как вселенскую катастрофу.

Стратегия выживания, или типы привязанности, остаются с нами и когда мы вырастаем, сказываясь на наших взаимоотношениях с окружающими³⁹. Они влияют на формирование наших личностных качеств, наше восприятие себя и других и наши отношения с собственными детьми.

Став взрослой, Мила первым делом взялась создавать семью. Она хотела ребенка не потому, что испытывала потребность о нем заботиться, а чтобы обрести кого‐то, кто будет заботиться о ней. Так в отличие от большинства родителей, целиком преданных своим детям и являющихся для них “надежной базой”, Мила, лишенная такой базы в детстве, превратила в свою “надежную базу” дочь. Лара стала для нее спасительной соломинкой в этом безумном мире, где за каждым углом подстерегает опасность. Как рассказывала Лара в одну из наших первых встреч, мать часто брала ее с собой, отправляясь вечером за покупками: идти по пустынной, плохо освещенной улице с маленькой дочерью Миле было не так страшно, как в одиночку.

Лара не знала, как живут дети в других семьях, поэтому постоянную потребность матери в эмоциональной поддержке и ее вечный испуг, прорывавшийся восклицаниями типа “Что подумают люди?” или “Что со мной будет?”, считала нормой. С раннего возраста она научилась успокаивать мать, повторяя, что Мила не одна, что у нее есть дочь Лара, которая всегда ей поможет. Даже закончив Московский университет, выйдя замуж и эмигрировав в Америку, Лара не освободилась от гнета материнской тревоги. Не проходило и дня, чтобы она не думала о матери, но что могла Лара сделать, чтобы умерить вечное беспокойство Милы, если теперь их разделял океан?

Лара не представляла, до какой степени волнение за мать влияло на ее собственное состояние, пока однажды, спустя десять лет жизни в эмиграции, она не вскрыла конверт Госдепартамента США с разрешением на воссоединение с родителями. Годами сдерживаемые слезы наконец прорвались от сознания того, что скоро Лара с матерью опять будут вместе и Лара вновь станет для той ее спасительной соломинкой.

Однако перед лицом болезни Альцгеймера даже Лара почувствовала себя бессильной. Казалось, диагноз лишь узаконил право Милы на безграничный инфантилизм. Конечно, умом Лара понимала, что поведение матери – следствие болезни, влияющей на память, концентрацию внимания и самоконтроль, но поверить в это до конца и принять почему‐то не могла. Болезнь, может, и была, но Мила не превратилась в больную.

Когда лет двадцать тому назад я впервые прочитала “Превращение”, меня потряс эгоизм родителей Грегора, озабоченных исключительно собой, а не тем, что произошло с их сыном. Став насекомым, Грегор ползает по полу и издает нечленораздельные звуки. Но, как ни смешно, родных это нисколько не впечатляет. Оправившись от первого шока, родители и сестра возвращаются к своей обычной жизни: пассивности, сетованиям на свою горькую судьбу и вечным претензиям к миру.

Тогда я, естественно, объяснила отсутствие эмпатии их зацикленностью на себе, делающей происходящее похожим на фарс. Но, постоянно видя в своих группах людей, подобных Ларе, для которых главное в жизни – жертвенность и забота, я все больше приходила к выводу, что описанная Кафкой реакция не исключение: чем глубже трещина между больными и членами семьи, тем скорее те возвращаются к давно устоявшейся модели поведения. Кафка ничего не придумал – просто довел обыденность до абсурда.

Конечно, болезнь Альцгеймера не превращает своих жертв в насекомых, но она меняет их личность. Тем не менее из раза в раз я замечала, что близкие продолжают общаться с больными так, будто с теми ничего не произошло. Естественно, абсолютное большинство близких не такие эгоисты, как родные Грегора, но и они незаметно возвращаются к привычной динамике отношений. Виновато в этом бессознательное – сфера, могущество которой долгое время не было для нас очевидно.

Хотя сегодня в кругах психологов и философов о бессознательном не рассуждает только ленивый, понятие это далеко не всегда пользовалось таким вниманием. Изначально его встретили с восторженным изумлением – словно открыли новый материк, таящий несметные богатства. Искать сокровища устремилась целая армия высокообразованных профессионалов, уверовавших, что психоанализ откроет путь к глубинам человеческой сущности. Преисподняя фрейдизма страшила и притягивала одновременно; казалось, в ней можно было не только найти истоки наших влечений, но и понять, почему эти влечения тянут человечество прочь от цивилизации. Чтобы общество преуспевало, кое‐что из бессознательного приходится подавлять или сублимировать.

Но затем, примерно в середине двадцатого века, произошли кардинальные изменения. Новое поколение психологов взялось за изучение бессознательной психической деятельности с помощью экспериментов, положив начало “когнитивной революции”⁴⁰. Психоаналитики продолжали по старинке укладывать пациентов на кушетки, но в академических кругах уже сходились на том, что многие умственные процессы, направляющие наши мысли и поступки, происходят в мозгу без нашего ведома. Мало кто ожидал, что Фрейд окажется до такой степени прав, сравнивая сознание с “верхушкой айсберга”⁴¹ (хотя сам он вкладывал в эту метафору несколько иной смысл). Новое, экспериментально подтвержденное бессознательное делало акцент на когнитивной и перцептивной деятельности, которая постоянно идет в мозгу независимо от сознания⁴².

Мало того, бессознательная деятельность, как пишет Тимоти Уилсон в своей книге “Сами себе чужие”, является “частью архитектуры мозга”⁴³ и влияет на суждения, чувства, язык, восприятие и принятие решений, делая нас более эффективными. Это “адаптивное бессознательное” (термин, введенный в обращение социальным психологом Дэниэлем Вегнером⁴⁴) позволяет быстро оценивать окружающую обстановку и реагировать на нее, не подключая сознание, которое работает медленнее и требует бóльших умственных усилий. А поскольку адаптивное бессознательное скрыто от глаз, мы считаем, что большинство наших мыслей и поступков продуцируется сознанием.

Для наглядности представим разум, уверенный, что он производит некое действие, и невидимых существ в его тени, которые бездумно и безропотно, точно зомби, осуществляют это действие за него. Неслучайно бессознательную деятельность иногда называют “зомбосферой”⁴⁵: невидимые трудяги-зомби особенно активны в такие моменты, когда мы делаем что‐либо автоматически – причесываемся, моем посуду, щелкаем выключателем, – то есть выполняем задачи, не требующие их осознания.

Но бессознательная деятельность может отвечать и за куда более сложно организованные суждения и поступки, особенно если дело касается навыков или специальных знаний⁴⁶. Поэтому даже люди, занимающиеся интеллектуальной деятельностью или механическим трудом, требующим филигранной точности, способны работать на прежнем уровне на начальных и даже на более поздних стадиях деменции. Разумеется, это скрывает от больных степень их когнитивных нарушений и дает ложную надежду окружающим.

Врачи, адвокаты, водопроводчики и профессора могут выглядеть и звучать так, будто все шестеренки у них в голове вращаются как по маслу, но на самом деле шестеренки давно заклинило, и впечатлением здравости они во многом обязаны бессознательной деятельности. Неудивительно, что близкие попадаются на обман: все мы привыкли считать, что наши суждения, мышление и характер управляются сознательными и целенаправленными “высшими” процессами⁴⁷, и нас поневоле озадачивает, когда больные деменцией не производят впечатления окончательно слетевших с катушек.