Read the book: «Взгляни на меня», page 5

– Ты такой добрый и учтивый, – я слегка склонила голову набок. – Не умеешь вдыхать полной грудью и кричать наперекор толпе: «Пошли вы к чёрту, я король мира!»

– Научишь? – в мягкой интонации мелькнула неожиданно нежная игривость. Всё это отдалённо напомнило какой-то запрещённый приём.

Совершенно случайно бросила взгляд на его шею в тени смятого ворота, заметила бледные точки родинок на чистой, гладкой коже и проглотила стон отчаяния.

– Только если ты не безнадёжен.

И потом наше время вышло.

Том набирал номер такси. Я решила убрать сухую вымытую посуду на полку шкафчика. Механическое действие. Мне некуда было себя деть, негде спрятаться, пока мгновение прощания уже просачивалось в тишину. Не отходя от раковины, я обернулась: Том приложил телефон к уху, но ни намёка на звук гудка не доносилось. Он слушал безмолвие мобильника с набранной комбинацией цифр, но не стал нажимать на вызов. Я усмехнулась – Том растягивал этот кусочек жизни, где не было необходимости нести какую-либо ответственность, биться с собой, проигрывать призракам прошлого. Но в итоге он продиктовал оператору адрес.

– Том… – какие-то едва ли известные мне самой слова рвались из горла, чувство мучительной досады расцарапывало изнутри. Но вслух получилось произнести лишь имя. Очень тихо, не громче принесённого ветром мягкого отголоска бури. Том, застегнув наглухо пальто, повернулся лицом. Все матовые чёрные пуговицы крепко вдеты в дугообразные петли, шнурки ботинок туго завязаны – финальный аккорд. Остался последний шаг прочь из квартиры.

– Да, Вивьен?

Готов уйти. Его ждали машина, течение привычной жизни, плотное расписание.

Я стояла в оцепенении, не представляя, что в этой нелепой ситуации может быть уместней и правильней молчания, смирения. Но всё же сумела выдрать из бешено стучавшего сердца:

– Я так хотела встретить тебя снова с тех пор, как мы впервые пересеклись много лет назад…

– Много лет назад? – прозвучало эхом с оттенком недоумения и сомнения. Естественно, крохотный эпизод был давно приколочен к самому дну памяти, растаскан на части, обращён в пыль – ни всполоха, ни ощущения. Просто внезапное столкновение с гудящей бесцветной пустотой вместо воспоминания.

Парень из толпы. Нежное лицо среди воющей воды в мучительных кошмарах.

– Да, и это уже моя история, которую я когда-нибудь расскажу, – скрестила руки на груди и осторожно приблизилась к Тому. – Можешь смело считать меня сумасшедшей. Плевать. Ты уже вызвал такси, вечер окончен. И я бы точно оказалась наивной девчонкой с отшибленными мозгами, если бы поверила, что это ещё не конец и всё произошло не зря.

– Знаешь, Вивьен… Я тоже, наверно, немного сумасшедший, если запомнил тебя. Не в подробностях, конечно, а только образ без особых примет и деталей. Так обычно в памяти маячит какая-нибудь фотография, страница из книги или сцена фильма. Странная девушка с чемоданом, подумал я, может, и не за мной вовсе идёт. Но почему-то тогда зажглась уверенность – ты именно шла следом. И я, наверно, спугнул тебя. И кажется, в тот день ничего не могло случиться, нам было бы не о чем говорить.

– По-твоему, люди встречаются, лишь когда им есть что сказать?

– Иначе невозможно.

– Значит, теперь мы всё сказали, и причин для встреч больше нет?

– Почему? – в его голосе послышалось искреннее огорчение.

– Ты уходишь так, словно даёшь понять, что уже не вернёшься. Многие так же переступали порог и исчезали навсегда. У тебя же для этого есть один неоспоримый довод – мы друг для друга абсолютно никто.

– И это после того, как я хладнокровно пытал твою курицу? – Том, ласково улыбаясь, протянул руку. В сердце хлынул шторм безысходной тоски, и я сжала его ладонь, пытаясь удержать чувство неповторимого тепла. – Мне действительно нужно идти, Вивьен. Спасибо за чудесный ужин. – Он сильнее стиснул мои онемевшие пальцы, улыбка медленно стиралась, как рисунок на запотевшем стекле. – Я вернусь.

Звук захлопнувшейся двери. Шаги вниз по лестнице, как эхо падающих камней, которые ударяются о стенки глубокого колодца. Тело ожило, парализующая робость испарилась. Я посмотрела на тумбочку: среди расставленных в ровную линию флаконов лежали перчатки Тома. Он, судя по всему, успел выстроить помаду и духи в произвольном порядке, пока я шла на кухню и собиралась разогревать вчерашний ужин.

Обрывок 8

Я вернусь. Так он сказал. Порой я нарочно повторяла эти слова перед сном, как мантру. Вновь и вновь. Любопытно, какой будет следующая встреча, о которой Том заявлял с поразительной уверенностью. Всё, что нас связывало – случайная заснеженная улица из переплетения перекрёстков и развилок, адрес маленькой квартиры и разговор, затянувшийся до полуночи. Мы даже не обменялись номерами телефонов. Вновь стали недосягаемы. Каждый на своей стороне реальности… Гораздо проще бросаться под колёса проезжающих мимо такси, чтобы наткнуться на нужный автомобиль, нежели всерьёз полагать, будто Том возьмёт и позвонит в дверь, вырвется из сети насыщенных будней.

Возможно, не стоило продолжать надеяться на внезапное чудо. Но я стала часто отпрашиваться с работы, понемногу вызывала раздражение и растущие подозрения у вечно недовольного Говарда. Нарываясь на увольнение, я стремилась скорее добраться до дома, приготовить что-нибудь вкусное и терпеливо ждать. Сжимала забытые Томом перчатки, гадая, куда же его унесли ускользающие, беспощадные дни. Что угодно могло выжечь из памяти неловкое обещание вернуться. Не исключено, что он разбрасывался такими словами перед каждой наивной дурочкой, с которой наигрался. О подобных забавах не писали в статьях. Нигде не сказано о привычке Тома Эдвардса напрашиваться на ужин, вешать лапшу на уши и исчезать на поводу у легкомыслия. Оказаться обманутой – пожалуй, самый безвредный итог. Это не привело бы к тому, что медленно проступало в тумане завтрашних дней. Я вслушивалась в молчание трубки домофона, прокручивала в голове темы для обсуждения, непринуждённых, лёгких бесед. Мне до безумия хотелось говорить с ним. Может, Том появлялся на пороге днём, пока я, нацепив фальшивую улыбку, металась между столиками с нагруженным подносом, забавлялась с Лайлой в нашей неизменной игре «Подбери кличку загадочному мужчине, который всегда занимает третий столик и напивается в мечтах о покупке яхты». А если Том пожалел о неосторожном обещании и вовсе не собирался опять коротать вечер с обыкновенной официанткой? Развлёкся достаточно. Или Том пытался достучаться в любой другой неудачный момент, когда я выходила за продуктами или отлучалась ненадолго, чтобы накормить старого кота соседки Марты, неудержимой охотницы за приключениями. Она укатила на две недели в Италию с очередным ухажёром.

Впервые за пару лет достала тот восстановленный портрет. Рассматривала, сравнивала с Томом. В этот раз запомнила его глаза до мельчайших подробностей. Цвет безумно завораживал, было бы интересно подбирать нужные краски. Переливы оттенков голубого и зелёного, как вихрь морской волны или мягкое утреннее небо. Длинные изогнутые ресницы, строго очерченные веки, изгибы тонких морщинок, похожих на сеть прожилок листьев… С момента столкновения в толпе Том успел прожить свою боль, дробящую и дикую, прожил целую жизнь за то время, пока мы барахтались по разным полюсам реальности. Ему почти тридцать один год. Том научился выживать там, где никто не торопится беззаботно откровенничать, чтобы с наименьшими потерями выбраться из игры, в которой подсчитывают твои уязвимости и целятся для выстрела в упор. Возможно, он не хотел вляпываться в историю, чувствовал, что нужно держаться подальше от таких, как я. От людей с грязным кровоточащим прошлым. Или от обычных официанток.

Но я верила, что Том вернётся.

– Эй, Ви, у тебя уже появился новый парень? – подловила меня Лайла прежде, чем я успела выскочить из кафе навстречу наивной надежде по скользким тротуарам, сквозь дрожащие полосы света фонарей. – Разобьёшь бедному Алану сердце, он давно ищет способ покорить тебя.

– Разве я не успела его убедить, что это плохая идея?

Сбегая от звона кружек, дребезжащего ворчания, рассыпанных крошек и запаха безысходности, я совсем не думала о чувствах и намерениях Алана. Он раздражал стойкой навязчивостью, обострённым желанием вмешаться в моё существование, навести порядок на свой лад. Я не могла считать Алана хорошим заботливым другом, приходилось выдавать десятки отговорок, выискивать повод быстрее исчезнуть. Что-то неясное в его поведении тревожило и вынуждало быть внимательней. Я никогда не позволяла ему провожать меня до дома, выстроила границу между нами.

– Он не угомонится, пока ты не сдашься или не замаячишь перед носом с тем красавцем, к которому так торопишься, – негромко, хитро усмехалась Лайла. Она, очевидно, раскусила это особое, раздирающее, горько-сладкое предвкушение, которое захлёстывало и жгло. Так спешат покинуть обречённое, изгрызенное штормом судно. Так бегут по трещинам разломанной земли, чтобы оставить позади перекошенные руины и выбрать будущее, а не провалиться в чёрную пустоту.

Любопытство Лайлы стремительно пробуждалось, она хотела вытянуть подробности, но я лишь вымученно улыбнулась и махнула рукой. Лайла наверняка бы решила, что я слишком сильно ударилась о капот. И всё случившееся после увидела в глубоком обмороке. Если бы.

От скуки я пару раз пробегалась по ярким снимкам, обрывкам упорхнувшей реальности, где Том в безупречном синем костюме запечатлён вместе с Джейн Хорнер. Она была молодой актрисой, известной по ролям в шекспировских трагедиях и популярных американских сериалах. О них я практически ничего не слышала. Всматривалась в её длинное узкое лицо с выражением усталости и тенью хмурости, какой-то неясной, въевшейся под кожу жестокости. Смотрела в застывшие прищуренные зелёные глаза с отражениями непрерывных вспышек и вдруг почувствовала, как в недосягаемых недрах немых, обесцвеченных воспоминаний что-то зашевелилось, назойливо замелькало. Разгорались и угасали белые вспышки, высвечивая нечто размытое и рваное. И в этом необъяснимом сверкании бездны воспоминаний я не смогла ничего разгадать. В недоумении листала фотографии, пытаясь унять необъяснимое волнение. Схваченные цепким глазом объектива Том и Джейн улыбались, залитые искусственным жёлтым светом, то прижимаясь друг к другу, то отдаляясь на полшага. В какой-то момент мне показалось, я смотрела на манекенов, замурованных под слоями мерцающего ледяного стекла. Имитация полноценной формы. Имитация счастливого человека, которого поставили перед пёстрым стендом с множеством логотипов и хлестали слепящей вспышкой по глазам.

Один алгоритм тусклой жизни постепенно сменялся другим. Я боялась упускать драгоценные секунды, захлёбывалась удушливым ожиданием. Оно звучало голосом Элвиса Пресли, его песни раскалывали тишину, отсчитывали время от надежды до отчаяния. Ожидание с привкусом остывшего ужина, с цветом зажжённой люстры и прозрачных стаканов, до краёв наполненных пустотой. Спустя несколько часов меня словно сдавливали тиски лиловой кухни, казавшейся захлопнутым пластиковым контейнером, где я задыхалась, колотилась о стены. Бросив на стол книгу, едва не сбив ровно расставленную посуду, я двигала стул ближе к небольшому, вычищенному от пыли окну. Откидывала плотную ткань серых штор и смотрела на рассеянные огни улицы, следила за тем, как по мокрому асфальту и подрагивающим грязным лужам медленно ступал холодный вечер. Вытянутые густые тени наползали на ступеньки крыльца, замирали пятнами на кирпичных стенах. Я считала прохожих, которые шагали по тротуару и пропадали за углом. Останавливала музыку Элвиса, переключала на Duran Duran и негромко подпевала Ле Бону:

Никто не знает,

Что произойдёт завтра,

А мы стараемся не показывать,

Насколько напуганы.³

Череда тоскливых завтра разгоралась на рассвете и таяла на закате, теряясь в пепле из бесконечных, бестолково прожитых вчера. И такой же неприметный день наконец столкнул нас снова. Февраль набросил на город зыбкую пелену, занавесил солнце клочьями низких, тёмных туч, и оно текло над крышами размазанной бледной каплей. Отступили снегопады. Моросящий дождь изредка покрывал дороги мелкими крапинками. Я перестала гоняться за призраком обещанной встречи. Влилась обратно в выученные наизусть будни и выходных, которые мы иногда прожигали в клубах, среди грома бессмысленной музыки и какой-то изувеченной свободы.

И вот я увидела Тома. Он сидел на деревянной скамье возле крыльца. В причудливом сплетении теней был похож на неподвижную восковую фигуру, набросок на краю заштрихованного рисунка. Олицетворение молчания и застывшей мысли. Одет в лёгкую, поблёскивающую кожаную куртку, джинсы и замшевые ботинки с тонкими чёрными шнурками. Том рассматривал сколы на зернистой тротуарной плитке, пока я, чуть замедлив шаг, приближалась, а эхо оглушающих песен ещё стучало под рёбрами. Звенело в ушах, заслоняя от шорохов и воплей, запертых в глубине памяти.

– Я слово сдержал, а ты коварная обманщица, Вивьен, – весело сказал он, едва заметив меня в полумраке среди песчинок мерцающего света. И вновь никаких приветствий, словно мы вовсе и не прощались, не убегали, не вызывали такси, а продолжали жить и в упущенном мгновении в гуще толпы, и в вагоне метро, в движении по дороге под стук колёс чемодана, и тогда за кухонным столом…

В голосе Тома перекликались сыгранные роли, переливы смеха и крики, взорвавшие тишину, пробившие сердце насквозь. Голос – то пересыхающая и невозмутимая, то полноводная и плещущая река. Она начинается из небытия, звучит с рождения, вбирает в себя грязь и чистоту притоков-событий, меняется, и в ней можно было услышать шум и треск прошлого. В наших голосах таились тягучие звуки воспоминаний, а в глазах – их невероятный подлинный цвет, неповторимый и бесценный.

И мы помнили, но ещё не знали друг друга.

– Обманщица? С чего бы это? – спросила я, скрестила руки на груди и села рядом.

– Ты уверяла, что премия достанется мне, но с оранжевой маской церемонию покинул Рой Клэнси, – загадочная, насмешливая улыбка подсказывала, что Том вовсе не был огорчён.

– Может, я заглянула чуть дальше в будущее и высмотрела другую твою победу. Давно ждёшь?

– Два часа.

– А я ждала целый месяц, потому извиняться за двухчасовое ожидание не стану.

– Тогда мне следует попросить прощения? – теперь мелькнула иная улыбка, яркая, острая, как лезвие.

– Нет, в общем-то, это не обязательно.

– Но всё-таки прости, Вивьен, не так уж много выпало шансов перекроить график. Честно говоря, я уже приходил, а сегодня решил задержаться, проверить запас терпения. Стоило оставить свой номер, верно?

– Верно, и не пришлось бы напрасно приезжать в Хакни, надеясь на чудесное совпадение.

– Что, от Хакни бессмысленно ждать чудес? – Он усмехнулся, чуть поёжившись. – Честно говоря, мне здесь не нравится. Да, время движется вперёд, многое приходит в норму, но в этом районе часто бывает неспокойно и мрачно. Конкретно мне. Дело вообще не в “миле убийств”. Не в грустной истории этого места. – Том на миг прервался, что-то переменилось в его дыхании. А потом он попытался объяснить, что его волновали и пугали вовсе не печально известная Клэптон-роуд и другие увечья Хакни: – В этих кварталах я не чувствую уюта и тепла, только смутное ощущение тревоги, затаившейся угрозы… Не знаю, как правильно сказать, но всё внутри упрямо сопротивляется гулу этих улиц, усмешкам ярких граффити. Я всей душой люблю Лондон, но именно здесь, на пепелище заброшенных цехов, среди унылых домов,, я словно попадаю в капкан, в вязкий мир, откуда с каждым разом труднее выбраться, ничего не потеряв. Если бы не ты, я бы вряд ли добровольно сунулся сюда снова. – Том явно оставлял нечто сокровенное невысказанным, на самом кончике языка. В один и тот же момент, как бы это ни выглядело противоречиво, он будто говорил и молчал: в произносимых словах отражались неподдельная истина и попытка затянуть потуже швы кровоточащей раны. В коротких паузах, тихих вдохах я отчётливо различала отзвук надёжно укрытой тайны, туманные очертания впившегося в жилы воспоминания. Я слишком хорошо знала, что значит заворачивать неудобную, жуткую правду в лохмотья рваной души. Такой режущий, болезненный диссонанс. Немыслимое сочетание жалящего звука и холодной тишины. – Кстати, я узнал, что Рой родом из Хакни, когда поздравлял его с победой… А тебе нравится тут?

Тогда я не сомневалась, что откровения Тома – это необычный способ формулировать вопрос, на который я должна ответить искренне.

– Наверно, нравится… – пожала плечами, вдыхая глубже прохладный, зыбкий воздух, пропитанный смесью выхлопных газов, запахов дешёвой кофейни, закрытой до утра, с фонарём под белеющей крышей. – Здесь я вижу следы настоящей жизни, её биение и угасание. В центре, например, всё бешено вертится без остановки, за сиянием, вычурностью прячутся безразличие и жестокость. А тут нет никаких завораживающих зрелищ, которые бы ослепляли, сбивали с толку. Никакого внезапного подвоха. Ровно то, чего ты ожидаешь, и произойдёт. В большинстве случаев. Конечно же, люди везде одинаково лгут, грабят, убивают, но здесь ложь не рисует мнимую красоту, не нагоняет ядовитые иллюзии. Здесь она существует, скорее, как развлечение: ты прекрасно знаешь себя изнутри, но притворяешься другим, кем-то, кто гораздо лучше и кем тебе никогда не стать. Игра с самим собой, где ты уже побеждённый. Такой я вынесла вывод… – потёрла носком кроссовка пятно, из которого тянулся зигзаг трещины. – Летом я гуляю в парке, прихватив книгу. Наблюдаю за птицами, от скуки считаю морщинки на коре дерева. Цены на жильё приятно радуют, вполне по карману.

– Ты родилась в Хакни?

– Нет… – Я стиснула запястье левой руки.– В Форест Гейте.

– И почему переехала?

– А что за допрос посреди улицы? – По этому руслу, в которое вывернул разговор, легко было переместиться назад в гнилое болото прошлого, а касаться его было нестерпимо. Не сейчас. Я тут же отмахнулась: – Собираешься секретничать под открытым небом или не можешь прозрачно намекнуть, как бы, наконец, подняться и забрать перчатки?

– Я два часа жду приглашения, – в прищуренном взгляде Тома сверкнул огонёк интереса.

Я соскочила со скамейки и встала напротив него, уверенно протянув руку:

– Добро пожаловать в никуда.

Том неотрывно всматривался прямо в глаза, в средоточие шрамов души, бережно провёл пальцами вдоль голубоватых вен и резко перехватил мою ладонь. Прижал к сухим разомкнутым губам, пробуя вкус ветра, прожитого дня. Горло свела судорога, выдох застрял тяжёлым комом, я не могла пошевелиться, чувствуя кожей его сдавленный шёпот. Эти слова проникали в меня, расталкивая пустоту:

– Хорошо, что ты пришла сейчас, Вивьен.

Обрывок 9

Иногда воспоминания, скрытые за чертой травмы, просачивались совершенно неожиданно, словно по сигналу вспыхивали и выбивали меня на мгновения из осязаемой реальности… Пока я поворачивала ключ в старом скрипучем замке, в голове из небытия выплывал вытянутый треугольник на месте оторванного куска обоев на кухне. Похож на отпечаток карты затерянного в океане необитаемого острова. Мама залепила этот треугольник плакатом с тремя безумными обезьянами. Их ярко очерченные силуэты нарисованы вокруг изгибающегося оранжевого огня, в котором плавились и чёрным облаком растекались виниловые пластинки. Цвет молчания неведомой музыки. Этот плакат принесла Мегуми Асаи, мамина подруга, после её смерти ставшая моим опекуном. Первое, что я нарисовала, взявшись за наточенный карандаш, – обезьяны, запечатлённые в порыве неведомого танца. Искажённые существа, лишённые выбора и цели, увлечённые лишь бессмысленной пляской. Всякий раз, как мама уходила зарабатывать деньги, я дышала выдуманной жизнью призрачных обезьян. Сочиняла их печальные судьбы, пыталась нарисовать в других позах и оттенках, откидывала в сторону заштрихованные листы бумаги. Записывала истории о том, что где-то очень далеко жили в недосягаемых землях люди с пустотой вместо лиц. Спустя годы я увидела такого человека в косом прямоугольнике забрызганного водой зеркала. И мир стал походить на вязкое болото расплавленных пластинок.

Вопрос Тома о районе, в котором я родилась, вызвал душащую изнутри жгучую злость. Ответная реакция на попытку разобрать душу на кусочки, заставить оглянуться на развалины трепещущего прошлого. Я продолжала носить его в себе, как в захлопнутом футляре. Забыть никак не получалось. Исколотые грязными иглами, пропахшие дымом и отчаянием уличные девки с хронической бессонницей. Они падали в лужи рвоты, застревали между наслаждением и смертью, раздвигали ноги и захлёбывались яростью хохочущих ублюдков, швырявших им в лицо пакеты с разбавленным наркотиком. Торговцы распутством и зависимостями устраивали драки, увидев наглых чужаков, рискнувших ошиваться на их территории. Истошные крики вперемешку с выстрелами рассекали улицы в мутно-жёлтом свете фонарей. Затем всё затихало, застывало в глубине изуродованных тел, брошенных на дороге… Форест Гейт забился прогрызающим плоть паразитом прямо в подкорку. Стал частью пульса. Возвращаясь на каникулах домой, я нечасто выходила на прогулку или за продуктами, хоть порой и шаталась по улицам в сомнительной компании, когда становилось невыносимо. Но чаще я просто залезала, угрюмая и неразговорчивая, с рваной книгой на подоконник. Сквозь мелкие царапинки на стекле наблюдала за утренней суетой, перетекавшей в бурлящее безумие вечера. Наблюдала за людьми. То замедлялось, то нарастало движение. Подростки в банданах и перевёрнутых кепках собирались в пёстрые стаи и исчезали.

Однажды один из темнокожих парней посмотрел наверх, пробежался взглядом по линии вторых этаже и увидел меня. Долго разглядывал, с подозрением прищурившись, и потом с грубой ухмылкой поманил пальцем и указал на ширинку широких джинсов. Я тут же спрыгнула с подоконника, резко задёрнула шторы. Отрезала себя от пугающего непредсказуемого мира за кирпичными стенами. Залезла на низкую кровать, подтянула колени к подбородку и только тогда заметила: упавшая на пол книга совсем расклеилась и напоминала обломки разрушенного дома. В тишине маленькой комнаты громыхнул отзвук смеха, доносившийся с улицы. Эта омерзительная компания внизу наверняка знала, кем работала моя мать. Возможно, их уставшие от тошнотворной рутины отцы частенько пользовались услугами Жаклин Энри. Представляли себя властелинами вселенной, вколачивая проститутку во вмятины кожаного дивана.

Смех рассыпался дребезжанием стекла, пробудил на дне души жуткое желание спуститься к этим вчерашним детям, которые не успели повзрослеть, а уже мнили себя всемогущими королями. Хотелось ударить, плюнуть в сморщенное лицо, вытравить напускное бесстрашие, вынуждая проглотить насмешки и угрозы. Мне, хрупкой, испуганной девчонке, было двенадцать. А крупные, высокие, одурманенные травкой одичавшие подонки были старше на несколько лет. Могли убить ударом с размаха в висок, втоптать в асфальт всей толпой, прижать жёсткой подошвой пальцы. А потом сбежать, накинув капюшоны, когда вблизи покажется кто-то, способный опрокинуть их в грязь. И я не шевелилась, смотрела на оторванные страницы недочитанной книги. Беспомощность и слабость выжигали вены. Ногти впивались в обнажённые колени, оставляя красные полумесяцы. Но я не чувствовала боли. Меня уничтожало сокрушительное осознание абсолютной уязвимости, невозможности отстоять честь матери, защитить и не разбиться. Никогда прежде я не испытывала настолько мощный прилив цепенящей слабости. Это чувство приросло к сердцу и приняло зачерствевшую форму ярости, которая время от времени взрывалась в груди. Уже гораздо позже, единственный раз напившись до беспамятства, я раскрошу бутылку о затылок незнакомца, очень похожего на того парня, которого видела из окна… Но никакое исцеляющее облегчение не обиду и гнев, не случится торжества возмездия. Я лишь шагну навстречу пропасти.

Щелчок открывшейся двери вытолкнул меня из нахлынувших воспоминаний. Я снова глубоко вдохнула вечер февраля две тысячи двенадцатого года. Спокойно включила свет, скинула испачканные кроссовки, повесила куртку с зашитым карманом. Но те секунды, пока Том стоял позади, обожгли предчувствием, закололи под сердцем. Сегодня мы не просто зашли в съёмную квартиру официантки. Мы вернулись туда, где оборвалась томительная мысль, дрогнула нить желания взять и остаться.

– В целости и сохранности, – я показала на аккуратно сложенные перчатки возле флаконов духов с сорванными крышками.

Том поставил обувь на коврик, нацепил петлю куртки на металлический крючок, непринуждённым движением всё расставляя по местам и заполняя звенящую пустоту. Он разделся, подтверждая непрозвучавшее намерение задержаться здесь, а не с благодарностью забрать перчатки и уйти. За дразнящей полуулыбкой скрывалось нечто интригующее и соблазнительное. Особая решимость, чем-то напоминающая сумасшествие. Могла ли я быть для него одноразовым весельем, приключением, которое захватывает, выбивает воздух из лёгких, но скоро надоедает и теряет шарм загадочности, превращается в унылую игру? Наверно, поначалу и нельзя было рассудить по-другому. Самое очевидное предположение, не так ли? Но настанет момент, когда мы, обмотанные цепью неизбежных встреч и расставаний, словно колючей проволокой, поймём, что же именно с безудержным упрямством вплели в наше существование. Поймём, какой путь выбрали вопреки заблуждениям и страхам.

– Я знал, ты позаботишься о них.

– Да, нам даже посчастливилось ужинать вместе в ожидании их рассеянного хозяина, – усмехнулась я, а потом вдруг воскликнула: – У тебя же был день рождения пятого февраля! Что тебе пожелать? Не хочу повторять десятки поздравлений, которые ты уже переслушал.

Том устало улыбнулся:

– Пожелай мне больше времени, Вивьен, иначе я ничего не успею.

Я бы без раздумий, оттягивающих неизбежное, отдала всю отведённую мне жизнь до последней минуты. Тогда казалось, я вообще не достойна жизни. Том бы распорядился ею правильно, не пустил по лабиринтам подворотен. Не выбросил бы в мусорный бак. Растратил бы по-человечески и ценил бы вдох за вдохом. Однажды я откровенно скажу об этом странном желании поделиться оставшимися годами, а Том разозлится так, как прежде не злился под прицелом кинокамеры, отыгрывая чётко прописанный сценарий. Ведь тогда я ещё не знала, что и он тоже не умел жить правильно, как положено.

– Не теряй напрасно время, мистер Эдвардс.

– Сейчас я точно не этим занят.

– Уверен?

В его сосредоточенных глазах таилась искра любопытства. Том сказал:

– Конечно, я же так и не выяснил, когда мы впервые встретились.

Наверно, в течение месяца он в перерывах между интервью и фотосессиями гадал, что же я спрятала за болезненной недосказанностью. Пытался додумать сам, где мы могли пересечься на миг и раствориться в потоке своих дней. Мы не спеша продвигались к кухне, я ударила кулаком по выключателю – мягкий свет мгновенно скользнул по гладким лиловым стенам. Очертил скромное убежище наших душ, которые неустанно колотились о затвердевшую клетку тела в вечной борьбе за свободу стать теми, кем научились быть в кипящей неразберихе. В удушливом водовороте нескончаемого обмана, превращающего лица в непроницаемые маски. Мы оба отчаянно искали спасения, узнавали пульсирующую боль друг друга в неторопливых движениях, скрещенных пальцах, тягучей тишине, дрожащей от звука прерывистого дыхания.

– Тебя только это интересует?

Я включила электрический чайник, села за стол, провела пальцем по серебряной тарелке с тремя уцелевшими кусками яблочного пирога, половина которого сгорела в духовке. Вчера я ненароком задремала, навалившись на подоконник.

Том опустился на стул напротив и возразил:

– Вовсе нет, но нужно же с чего-то начинать разговор. Чем не вариант?

– А я не обещала, что обязательно расскажу… Тот эпизод покажется пустяком, глупостью, если упустить всю предшествующую историю, а она действительно очень долгая и печальная. Хочешь испортить себе настроение?

– Нарочно нагнетаешь?

– Мне ещё ни разу не приходилось говорить об этом вслух, подбирать подходящие слова. Эту правду никто не знает. – Я сгребла на край тарелки засохшие крошки, унимая раздирающее волнение. – Друзья понятия не имеют о том, что со мной творилось в прошлом, какая дорога привела к убогой забегаловке, где с пивом смешиваются мёртвые надежды, бесстыдство и опьяняющая ложь.

В пристальном взгляде Тома мелькнуло сомнение.

– Я не буду настойчиво требовать, Вивьен. Мы запросто можем обсудить церемонию или…

Но он не успел договорить. Безрассудная смелость стиснула сердце, вынуждала рассказывать с отвращением и полыхнувшей внутри ненавистью к тому отрезку прошлого, пропитанного сумраком и чушью:

– Но в общих чертах, думаю, получится обрисовать. Работа официантки – не то, к чему я стремилась после Гилдхоллской школы музыки и театра. Я хотела стать актрисой. Это был способ вышвырнуть себя из собственного тела и поселиться в коже персонажей. Зарыться в чужую драму и избавиться от ползущих по пятам призраков. Назови мне человека без демонов, и я выскребу всю зарплату на памятник такому завидному спокойствию, дням без сожалений и ужаса. У меня подобного багажа даже слишком много, Том. А тогда я хотела обучаться актёрскому мастерству и нарисовать себе лицо, быть кем-то значимым и не похожим на своё отражение… Впереди был последний год, один единственный рывок – и я крепко ухватилась бы за мечту, поселилась бы на сцене и обрела гармонию. До сих пор отчётливо помню серые тона Силк-стрит и будто стеклянные, рвущиеся ввысь здания, в которых сияют небо и солнце, приветливо сверкает будущее… Но что-то сломалось, треснуло. Я… – в горло вцепилось признание о пристрастии к алкоголю, но так и осталось застрявшим камнем. – Жизнь сложилась так, что пришлось бросить учёбу. Сама лишила себя возможности вернуться. Наша первая встреча могла случиться в театре, где-нибудь на соседних креслах в зрительном зале, при совершенно иных обстоятельствах. Но произошла несколько лет назад в толпе на шумной улице, когда ты ещё не был известен на весь мир, а я уже была никем. – Ощутила дуновение истёртого воспоминания. Случайное столкновение с кудрявым незнакомцем. – Я едва не сбила тебя с ног, и мы застыли примерно на полминуты, внимательно разглядывали друг друга. Возможно, я как-то неправильно определила время, но привыкла думать именно о тридцати секундах. Так показалось. Недолго, мимолётно. Ты в недоумении слегка коснулся моей куртки. Но я убежала. Решила, что наткнулась на одного из тех людей, от которых надеялась скрыться.