Живое и неживое. В поисках определения жизни

Психологов давно интересует, насколько указанное разграничение присуще нам от рождения, а насколько мы обучаемся ему по мере взросления. К примеру, вы мгновенно распознаете слова в этом предложении, но это не значит, что вы родились с этим навыком. Исследования с участием детей подтверждают присутствие изначальных интуитивных представлений о живом. Младенцы предпочитают разглядывать точки, движущиеся в биологическом порядке, а не в случайном. Они дольше смотрят на геометрические фигуры, которые выглядят самостоятельно передвигающимися, нежели на те, что кажутся передвигаемыми сторонней силой^[47]. Кроме того, дети в процессе обучения явно пристрастны к живому миру: они усваивают сведения о животных быстрее, а потом дольше сохраняют их в памяти. Иными словами, наше знание о живом складывается задолго до появления способности сформулировать, что же мы знаем.

«Если разобрать человеческое сознание на составные части, – пишут психолог Джеймс Нэрн и его коллеги, – естественную границу членения образует именно различение живых и неживых предметов»^[48].

Наше чувство живого гораздо древнее собственно нашего вида. Эксперименты показывают^[49], что животные тоже способны различать живое и неживое, пусть и не так точно, как мы. В 2006 г. два итальянских психолога, Джорджио Вальортигара и Лючия Реголин^[50], сняли на видео собственную версию фильма с точками – только они помечали движения не людей, а кур – и показали записи свежевылупившимся цыплятам. Если обозначенный точками силуэт курицы разворачивался влево, цыплята обычно тоже поворачивались в этом направлении; соответственно, если «курица» поворачивалась направо, они чаще смотрели направо. А когда Вальортигара и Реголин демонстрировали цыплятам видео с движениями случайных точек или перевертывали «точечную курицу» вверх ногами, то никакого закономерного поведения у цыплят они не наблюдали.

Подобные исследования наводят на мысль, что для распознавания других живых существ животные вот уже миллионы лет пользуются зрительным упрощением^[51]. Эта стратегия позволяет хищникам быстро замечать добычу. Она полезна и для возможной жертвы, поскольку дает подсказку, что пора убегать. Спасение от волка и уворачивание от падающего камня требуют совершенно различных – и очень быстрых – реакций.

Первые приматы, наши предки, получили в наследство это древнее инстинктивное чутье на живое около 70 млн лет назад. Но в ходе дальнейшей эволюции они освоили и новые способы распознавать живое. У их потомков постепенно сформировались зоркие глаза и большой мозг, а сложные сети нейронов объединили зрение с другими чувствами. По ходу эволюционного развития некоторые виды приматов достигли высокого уровня социальности и стали жить большими группами. Для благополучного сосуществования им стала необходима повышенная восприимчивость к лицам других приматов – умение считывать их выражения и следить за направлением взгляда.

Обезьяноподобные прародители человечества появились около 30 млн лет назад. У них продолжил укрупняться мозг, углубилось понимание поведения собратьев. Наши ближайшие современные родичи в сообществах человекообразных – шимпанзе и бонобо – умеют, опираясь на едва заметные особенности мимики и голоса, улавливать, что чувствуют другие и что им известно. У них нет речи, чтобы выразить понятое словами. Попросите шимпанзе дать определение живому, и вас постигнет горькое разочарование. И тем не менее у них присутствует глубинное представление о том, что другие обезьяны живые, – и это чувство мы вместе с ними унаследовали от общих предков до того, как 7 млн лет назад наши эволюционные пути разошлись.

В человеческой линии мозг продолжал расти; по его относительному размеру наш вид опередил всех остальных животных. Помимо этого, у наших предков развилась способность говорить, а вместе с ней – и более эффективная возможность залезать в головы другим людям. Но все эти признаки сформировались на базе, унаследованной нами от древних приматов. Вот этот-то глубинный фундамент, возможно, и объясняет нашу самонадеянную уверенность, будто бы мы знаем, что такое быть живым, пусть даже мы этого не знаем.

_______

Как только новый представитель нашего вида появлялся на свет, у наших предков, по-видимому, включался в мозгу какой-то нейроконтур, распознающий очередного живого человечка. Но эволюция не снабдила пращуров интуитивным пониманием того, как возникла эта новая человеческая жизнь. Им пришлось придумывать для себя объяснения.

В книге Екклесиаста, например, говорится о том, что «дыхание жизни приходит в тело младенца» во чреве матери^[52]. Позднее талмудисты учили, что зародыш до 40-го дня представляет собой «лишь воду». Христианские богословы, объединив библейский вариант с версиями греческих философов, предложили свою трактовку. В XIII в. Фома Аквинский описал процесс «одушевления»^[53]. Он утверждал, что сперва человеческий эмбрион получает растительную душу, т. е. способность расти, подобно дереву или цветку. Растительная душа затем поглощается чувственной, как у животного. И наконец, приходит разумная душа, которая содержит в себе также совершенства растительной и чувственной душ.

Другие культуры давали свои объяснения. Народность бен – сообщество земледельцев Берега Слоновой Кости – считает начало жизни переходом из иного мира^[54]. Дети – духи, пришедшие из уругбе, поселения мертвых. Новорожденный будет по-настоящему принадлежать этому миру лишь через несколько дней, когда отпадет пуповина. Если он умрет раньше, бен не устроят для него похорон. С их точки зрения, никакой смерти не было.

Из представлений о том, как начинается жизнь, складывались обычаи и законы, связанные с беременностью. Для древних римлян жизнь человека вела отсчет с его первого вдоха. Регулярно случалось, что римские медики и лекари провоцировали выкидыши, давая беременным особые травы. Однако у самой женщины не было права голоса в этом вопросе – решение об аборте принималось патриархом ее семьи. В средневековой Европе христианские богословы считали, что плод обладает душой, а следовательно, аборт – преступление. Спорили же они о том, как это соотносится с самой беременностью. Сторонники Фомы Аквинского утверждали, что есть разница между ранними и поздними ее сроками. В 1315 г. богослов Иоанн Неаполитанский дал врачам руководство на случай, когда беременность угрожала жизни женщины. Если плод еще не был одушевлен, врачу следовало провести аборт. По мнению богослова, хотя врач «и препятствует одушевлению будущего плода, он не станет виновником смерти человека»^[55].

Однако, если плод уже обзавелся разумной душой, врач не должен пытаться спасти жизнь матери с помощью аборта. Когда «нельзя помочь одному, не повредив другому, – писал Иоанн, – лучше не помогать никому».

Проблема с руководствами подобного рода заключалась в том, что никто понятия не имел, когда именно плод обретал душу. Одни теологи считали, что для медика лучший способ справиться с этой неопределенностью – вообще не делать абортов. Другие оставляли решение на совести врача. В XVI в. итальянские судьи постановили считать плод одушевленным с 40-го дня после зачатия. А в 1765 г. британский судья Уильям Блэкстон предложил новый критерий – шевеление плода.

«Жизнь – непосредственный дар Божий, неотъемлемое природное право каждого индивидуума, – писал Блэкстон, – и с точки зрения права она начинается, как только ребенок становится способен шевелиться в утробе матери»^[56].

В американских колониях начало шевеления плода также было принято за критерий. В течение нескольких поколений аборты были хоть и негласным, но тем не менее заметным фактом американской жизни. Беременные женщины, стремившиеся сделать аборт, не подвергались особым гонениям. Чтобы вызвать выкидыш, американские домохозяйки использовали травы, которые сами же и выращивали в своих огородах. Позже, в эпоху промышленной революции, женщины хлынули из сельской местности в города, где пытались избавиться от плода с помощью «женских ежемесячных таблеток», рекламировавшихся в газетах. Эти примитивные средства медикаментозного аборта часто оказывались неэффективными, и женщины были вынуждены искать врача, который тайно проведет требуемую процедуру хирургическим путем.

В XIX в. противодействие абортам постепенно стало принимать всё более организованный характер. Папа римский Пий IX объявил их смертным грехом – даже если они сделаны до шевеления плода. В США борцы за нравственность опасались, что доступность этой процедуры склоняет женщин к греховной жизни. Американская медицинская ассоциация согласилась с этим, и ведущие врачи начали выступать с речами об опасности абортов как для плода, так и для самих беременных. В 1882 г. доктор из Массачусетса по имени Чарльз Пибоди разразился одной из таких инвектив, призвав собратьев-медиков отказывать беременным женщинам в их просьбах об аборте.

«Это грех против Господа, преступление в самом своем худшем проявлении»^[57], – предостерегал Пибоди.

Для врачей, получивших, подобно Пибоди, образование, соответствующее уровню медицинских знаний конца XIX в., споры по поводу беременности шли в совершенно иных категориях, нежели в предшествующие столетия. Средневековые ученые слабо представляли себе, что происходит внутри матки. Они опирались на Библию, Аристотеля и шевеление плода. Пибоди же жил в эпоху, когда уже изучали сперматозоиды, яйцеклетки и оплодотворение, отслеживали развитие эмбрионов. В конце XIX в. многие ученые продолжали мыслить о жизни в категориях таинственной витальной, жизненной силы – до открытия фундаментальной роли генов и хромосом оставались еще десятилетия. Считалось, что эта сила раскрывается в момент зачатия.

«Когда начинается жизнь? – спрашивал Пибоди. – Наука дает только один ответ, и никакой другой невозможен. Жизнь начинается с начала, с первым движением этого жизненного начала, с первым сосредоточением его сил».

Согласно подобной логике, аборт нельзя было считать легитимным, даже если плод еще не начал шевелиться. «Нет! – гремел Пибоди. – Жизнь начинается с начала, и на всем протяжении своего природного пути человек имеет на нее право».

К 1882 г., к тому времени как Пибоди нанес свой удар, во многих американских штатах аборты уже были безжалостно запрещены по закону. Однако оставались лазейки, позволявшие врачам принимать по этому поводу самостоятельные решения. Иногда они делали аборты ради блага матерей. Депрессия, угроза самоубийства или крайняя нищета женщины могли стать достаточным для этого основанием. Многие доктора соглашались делать аборт жертвам изнасилования. Такие процедуры редко выплывали на свет. Еще реже случались аресты врачей.

Эта невидимая, полулегальная система просуществовала в США много десятилетий, вплоть до 1940-х гг., когда очередная антиабортная кампания внезапно лишила беременных целого ряда доступных ранее и относительно безопасных способов избавления от плода. Теперь же многие женщины становились жертвами халтурных абортов, часто сделанных ими самими, и толпами попадали в больницы. Ежегодно сотни из них умирали.

Реформаторы призывали к законодательным изменениям. Массовая вспышка кори в начале 1960-х гг. вызвала волну тяжелых врожденных уродств, и женщины потребовали доступа к безопасным абортам. Штаты откликнулись, узаконив аборты при определенных условиях. В 1973 г. в ходе судебного процесса «Роу против Уэйда» Верховный суд постановил, что запрет на аборты нарушает право женщины на частную жизнь. Согласно постановлению, штаты имели право ограничивать аборты только после 28 недель беременности, когда плод уже в состоянии выжить вне матки.

В своем решении суд, впрочем, касался вопроса о том, что считать началом жизни, – но только затем, чтобы отказаться от его рассмотрения. «Нам нет нужды разрешать сложный вопрос, когда же начинается жизнь, – объявил суд. – Коль скоро те, кто имеет подготовку по соответствующим специальностям – медицине, философии и богословию, не в состоянии прийти к консенсусу, судебная власть на данном этапе развития человеческого знания не обладает полномочиями додумывать ответ».

В ответ на такое решение суда активисты движения против абортов принялись искать не противоречащие ему способы продолжать свою деятельность. Они бойкотировали компании, занимавшиеся разработкой препаратов для медикаментозного аборта. Они лоббировали законы, затруднявшие работу абортариев. Чтобы перетянуть на свою сторону избирателей, активисты ссылались на новейшие научные исследования – или, по крайней мере, на старательно надерганную из них информацию.

Согласно исследованиям, утверждали они, эмбрион начинает ощущать боль на более ранних сроках, чем считалось прежде. Некоторые настроенные против абортов законодатели внесли проекты законов, касающихся «биения сердца плода». Они игнорировали тот факт, что, когда сердечные клетки начинают сокращаться, сердца как такового еще нет. Собственно к сердцу эти законопроекты не имели никакого отношения, поскольку их целью был фактический запрет на аборты уже с седьмой недели.

Не довольствуясь подобными полумерами, многие антиабортные группы хотели вообще отменить решение по делу Роу. Сделать это можно было единственным способом – найдя ответ на вопрос, что считать началом жизни, а точнее, определив с юридической точки зрения, в какой момент эмбрион становится личностью со всеми соответствующими правами^[58]. Возникло так называемое движение за права личности, боровшееся за то, чтобы распространить их на только что оплодотворенную яйцеклетку. Если бы удалось это осуществить, любой аборт подлежал бы запрету.

Некоторые лидеры движения указывали, что придется также запретить те методы контрацепции, которые построены на том, что не дают едва сформировавшемуся зародышу прикрепиться к матке. Чтобы оформить это юридически, активисты апеллировали к результатам научных исследований – подобно тому как поступал Чарльз Пибоди более чем за сто лет до них.

«Жизнь начинается с зачатия, – заявил в 2017 г. гуру консерваторов Бен Шапиро. – Это не религиозное верование. Это наука»^[59].

Следует отметить, что сам Шапиро наукой не занимался. Он получил юридическое образование и вел свой подкаст. Так что, сделав свое заявление, Шапиро не подкрепил его научными данными. Ученые-то как раз оспаривают подобное черно-белое понимание жизни с тех самых пор, как стали известны ее молекулярные основы. В 1967 г. по поводу баталий из-за абортов, предшествовавших делу Роу, высказался нобелевский лауреат, биолог Джошуа Ледерберг. В своей статье «Юридическое начало жизни» (The Legal Start of Life), опубликованной газетой The Washington Post, он писал: «Нет простого и однозначного ответа на вопрос, когда начинается жизнь. Согласно тому, что мы сейчас знаем, у нее вообще нет начала»^[60].

Ледерберг пояснял: оплодотворенная яйцеклетка живая, но в том смысле, в каком живы клетки, а не люди. Некоторые организмы, например бактерии, на протяжении всего своего существования остаются одноклеточными и благоденствуют в океане или почве, однако клетки, из которых состоит наш организм, не столь неприхотливы. Если вы уколете палец и капля вашей крови упадет на стол, ваши клетки не уползут искать счастья. Они высохнут и умрут. Для клеток смерть означает, что белки перестают работать, химическое равновесие внутри нарушается и мембрана лопается. В организме же клетка успешно выживает. Там она может поглощать омывающие ее питательные вещества, поддерживать свои белки в рабочем состоянии и избавляться от отходов. Получая нужные сигналы, она растет и делится. Из одной клетки образуются две, и материнская клетка отдает все свое молекулярное наследие паре дочерних. И ни на каком этапе клеточного деления материнская клетка не умирает. И ни на каком этапе дочерние клетки вдруг не оживают. Жизнеобеспечение передается непрерывно от «матери» к «дочкам».

Некоторые виды клеток умеют прокручивать этот фильм назад. Вместо того чтобы делиться, они сливаются. Например, когда мы тренируемся, мы стимулируем мышечные клетки размножаться и сливаться, благодаря чему образуются новые мышечные волокна. Иммунные клетки в наших костях сливаются в гигантские пузыри – остеокласты, которые выедают старую костную ткань, чтобы та могла заместиться новой. Каждая мышечная клетка и каждый остеокласт содержат множество ядер, и все они укомплектованы собственной ДНК. Те отдельные клетки, из которых они образовались, не умерли. Они просто объединили свои молекулы в новую форму жизни^[61].

Таков клеточный мир, в котором существует оплодотворенная яйцеклетка. Она, безусловно, живая, однако не соединение неживых молекул вызывает ее к жизни. Она возникает из слияния двух живых клеток. Но ведь материнская яйцеклетка, равно как и отцовский сперматозоид, тоже не зародились внезапно. Яйцеклетка образовалась из клеток, которые делились, когда мать сама была еще зародышем. Мужчина производит сотни миллионов сперматозоидов в день, но в конечном итоге все они происходят из той же оплодотворенной яйцеклетки, из которой развился весь его организм. Река жизни течет и течет непрерывно от поколения к поколению. Чтобы добраться до ее истоков, понадобится отгрести вверх по течению на миллиарды лет.

«Жизнь начинается с зачатия» – простой лозунг, который несложно запомнить, несложно и выкрикивать. Воспринимая этот слоган буквально, нельзя не заметить ложности его посыла. Однако сторонники движения за признание эмбриона личностью всегда так или иначе дают понять, что о буквальном толковании и речи нет. Когда они говорят о том, что жизнь начинается с зачатия, то имеют в виду конкретного индивида. Но не всякого – не броненосца, скажем, или кустик петуньи, а человеческого со всеми полагающимися ему по закону правами, включая право на жизнь.

«Самостоятельная живая человеческая особь возникает при оплодотворении ооцита сперматозоидом»^[62], – писали в 2001 г. два противника абортов, Патрик Ли и Роберт Джордж. Самостоятельной, по их мнению, ее делает наличие уникальной комбинации ДНК, унаследованной от обоих родителей и способной управлять развитием эмбриона. Пусть оплодотворенная яйцеклетка и не видна невооруженным глазом, но, как утверждают Ли и Джордж, она уже обладает потенциалом к мышлению и всеми прочими способностями, которые делают нас людьми.

Тем не менее реальный процесс человеческого развития не позволяет установить, в какое конкретно мгновение возникает новая человеческая особь^[63]. Момент слияния яйцеклетки со сперматозоидом, безусловно, не может быть такой точкой отсчета. Наши клетки содержат, как правило, 46 хромосом – по 23 от каждого родителя. Но в момент оплодотворения комбинация отцовской и материнской ДНК в действительности дает 69 хромосом. Дело в том, что неоплодотворенная яйцеклетка, как любая другая клетка в организме женщины, уже содержит 46 хромосом, объединенных в 23 пары.

Из клетки с 69 хромосомами никогда не смог бы получиться здоровый человек. Ее гены пошли бы вразнос. Чтобы избежать подобной катастрофы, яйцеклетка при контакте со сперматозоидом отщипывает от себя маленький пузырек. В этот пузырек она помещает 23 лишние хромосомы, и у нее остается как раз 23 для точного соответствия отцовской ДНК.

Но даже на данном этапе у оплодотворенной яйцеклетки еще нет единого нового генома, который можно было бы назвать ее собственным. Материнские и отцовские хромосомы продолжают существовать раздельно, они окутаны собственными мембранами, внутри которых претерпевают независимые друг от друга изменения. Можно представить себе оплодотворенную яйцеклетку начальной стадии как пространство коворкинга, где мужской и женский геномы работают сами по себе.

Затем оплодотворенная яйцеклетка делится на две, причем каждая наследует как отцовский, так и материнский набор хромосом. Этот этап наступает через сутки после оплодотворения. И лишь тогда хромосомы покидают свои раздельные контейнеры. Только когда эмбрион становится двуклеточным, два набора ДНК сливаются.

Однако новый зародыш все еще не обладает молекулярной независимостью. Практически все белки в его клетках – от матери и кодируются ее генами. В этом существенном отношении эмбрион по-прежнему ведет себя как скопление материнских клеток. Отдельный человеческий индивид пока не располагает собственной судьбой. До пробуждения отцовских хромосом – до того как заработает новый геном – еще предстоит немало дел. В яйцеклетке имеется специальный набор белков-убийц, его производят материнские гены. «Злоумышленники» бродят по клеткам эмбриона и уничтожают другие материнские белки. Еще один набор белков матери связывает как ее собственные, так и отцовские хромосомы, и подготавливает их к новой работе. Теперь клетки производят свежую партию белков, переработанных из вторсырья – остатков материнских молекул^[64].

Пока внутри эмбриона происходят описанные изменения, он сам выплывает из материнского яйцевода и спускается в матку. По пути он может разделиться надвое. Тогда уже два комочка клеток продолжат деление, и каждый станет отдельным эмбрионом. В конечном итоге из двух комплектов клеток получатся однояйцовые близнецы. Если считать, что оплодотворенная яйцеклетка сразу становится личностью, то остается только недоумевать, куда она делась, когда вместо нее появились две^[65].

Разнояйцовые близнецы развиваются иначе. У матери в матку выходят одновременно две яйцеклетки, и обе оплодотворяются – но разными сперматозоидами. Иногда, будучи еще микроскопическими комочками клеток, такие близнецы сталкиваются друг с другом и сливаются. Благодаря своей пластичности клетки перестраиваются в единый эмбрион, который продолжает нормально развиваться несмотря на то, что часть клеток содержит один геном, а часть – другой.

Такие слияния ученые называют химерами^[66]. Химера может вырасти в здорового взрослого человека и прожить всю жизнь, обладая двумя популяциями клеток, у каждой из которых самостоятельный геном. Если каждая оплодотворенная яйцеклетка – отдельная личность, наделенная всеми соответствующими правами, значит ли это, что химера, участвуя в выборах, имеет право на два голоса?

Когда мы, уже живущие люди, оглядываемся на развитие человеческого эмбриона, легко поддаться соблазну рассматривать этот процесс как поразительно точный, подобный часовому, механизм химии, превращающий единственную клетку в организм из 37 трлн клеток. В учебниках каждый этап развития выглядит гладко. Но тем не менее случаются неудачи, и плод нередко гибнет на той или иной стадии беременности^[67]. Самая большая угроза выживанию эмбриона – если он не получит необходимые 23 пары хромосом. Иногда у какой-то хромосомы оказывается третья копия. А с тремя копиями каждого гена вместо двух эмбрион способен синтезировать слишком много белков и этим отравить себя. Или же у него может оказаться только одна копия хромосомы, что не позволит синтезировать все требуемые для выживания белки.

Порой нарушение возникает и в самой яйцеклетке. При ее попытке избавиться от лишних хромосом, убирая их в пузырек, одна из них может случайно остаться. В других случаях проблема возникает после оплодотворения, когда эмбрион начинает делиться. Или же при делении у клеток не всегда получается поровну распределить свои хромосомы между дочерними клетками. И тогда в одной из них может оказаться избыток хромосом, а в другой – недостаток. При дальнейших делениях дочерние клетки передают эти нарушения своим потомкам.

В биологии это нарушение называется анеуплоидией. Она не обязательно означает, что зародыш обречен. Если в нем присутствуют и нормальные, и аномальные клетки, то аномальные могут перестать расти, а нормальные продолжат развиваться, пока не возобладают в организме. Даже если эмбрион целиком состоит из анеуплоидных клеток, у него все-таки есть шанс на выживание. Все зависит от характера нарушения. Эмбрион с лишней копией 21-й хромосомы может дожить до окончания беременности, тогда родится ребенок с синдромом Дауна. Однако в большинстве случаев анеуплоидные эмбрионы гибнут. Иногда они просто перестают расти. А иногда – не закрепляются в матке и вымываются наружу.

Анеуплоидия – не единственная причина самопроизвольного прерывания беременности. Случается, что женщине не хватает гормонов, чтобы матка нормально подготовилась к приему эмбриона. Подхваченная весьма не ко времени инфекция может создать избыточную нагрузку на материнскую иммунную систему, которая начинает принимать эмбрион и плаценту за врагов и атакует их.

Ученые пытаются оценить, сколько беременностей прерывается естественным путем, и получают чудовищные значения. Согласно одному из исследований, опубликованному в 2016 г., от 10 до 40 % зародышей гибнет, не успев закрепиться в матке. По мнению авторов работы, при включении в расчеты всего периода от зачатия до рождения, эта доля поднимается до 40–60 %. Если бы на уровне государства было принято постановление, что началом жизни следует считать зачатие и что оплодотворенные яйцеклетки обладают правами личности, то пришлось бы признать эти потери поистине катастрофическими для здравоохранения. В мировом масштабе они будут означать ежегодную гибель до 100 млн человек, на фоне которой померкнут смертность от сердечно-сосудистых заболеваний, рака и других основных причин^[68].

Однако это бедствие не становится неотложным приоритетом для противников абортов^[69]. Напротив, некоторые из них сомневаются в этих оценках, предполагая потери завышенными – можно подумать, что, если бы речь шла о десятках миллионов смертей, от этого стало бы легче. Иные утверждают, что причины выкидышей, такие как анеуплоидия, неотвратимы, а значит, эти жизни в любом случае не подлежали спасению^[70]. Но это неверно. Немало исследовательских усилий вложено в работы по сокращению количества выкидышей – и вовсе не потому, что ученые разделяют представление, согласно которому жизнь начинается с зачатия, а потому, что они хотят помочь семьям, которым трудно завести детей. Иногда женщинам, страдающим от постоянных выкидышей, можно повысить шансы на успешные роды, введя гормоны^[71]. Другие ученые исследуют новые способы сохранения плода – от управления иммунной системой матери до редактирования ДНК зародышевых клеток.

Противники абортов при этом противоречат собственным решительным заявлениям алогичными исключениями. В 2019 г. власти штата Алабама выдвинули законопроект, согласно которому проведение абортов приравнивалось к особо тяжким преступлениям. Врачам по этому обвинению грозило до 99 лет тюремного заключения. Однако создатели законопроекта сделали исключение для женщин, которым беременность угрожала серьезными рисками здоровью. Когда законопроект вызвал споры, юридический комитет сената штата Алабама добавил дополнительные исключения для случаев изнасилования и инцеста.

Один из соавторов законопроекта, сенатор Клайд Чемблисс, выступил с возражением. «В случаях изнасилования и инцеста имеет место очень, очень сложная ситуация, связанная с чудовищным поступком, – сказал сенатор журналистам. – Но если мы верим, что жизнь начинается с зачатия, – а я верю, – тогда мы потеряем эту жизнь»^[72].

Но Чемблисс не смог последовать собственному убеждению до его логического завершения. Когда семьи заводят детей с помощью экстракорпорального оплодотворения (ЭКО), врачи репродуктивных клиник обычно выращивают не один эмбрион, а несколько. Они могут взять одну из клеток эмбриона на исследование ДНК, чтобы проверить его жизнеспособность. Поскольку любая такая клетка на раннем этапе развития способна стать самостоятельным эмбрионом, подобный анализ, по логике Чемблисса, является убийством. Выбрав наилучшие варианты для имплантации, репродуктологи могут заморозить или выбросить остальные. Если аборты недопустимы, потому что эмбрион есть личность, то недопустима и гибель эмбрионов в ходе ЭКО. Неважно, убивают их прямо или косвенно.

Однако во время дебатов по алабамскому законопроекту Чемблисс заявил, что запрет не распространяется на ЭКО. Когда один из соавторов упрекнул его в противоречии, он выдал непостижимый ответ.

«Яйцеклетка в лаборатории не считается, – заявил он. – Она же не в женщине. Беременности нет».

После этого законодательное собрание штата Алабама отклонило поправку, разрешающую аборт в случае изнасилования и инцеста. Губернатор утвердила^[73] законопроект.

_______

Мало того что ЭКО усложнило вопрос о начале жизни, так ведь перепрограммирование клеток сулит ныне усложнить его еще сильнее. Если правильно подобрать химическую стимуляцию, перепрограммированная клетка^[74] способна развиться в зародыш. Ученые уже превращают клетки кожи взрослых мышей в мышиные эмбрионы, которые могут стать мышатами. Возможно, вскоре подобное будет осуществимо и для людей. Когда это произойдет, триллионы клеток в организме каждого из нас обретут потенциал стать человеком. По логике движения за права личности всем им понадобится их даровать. Пыль в наших домах состоит в значительной степени из мертвых клеток кожи, которые ежедневно отшелушиваются у нас миллионами. Неужели каждая из них – загубленная потенциальная жизнь?

Все эти осложнения не означают, что мы можем забыть о нравственных обязательствах перед собратьями-людьми. Суть в том, что не существует легкого способа очертить их. И по мере усложнения органоидов нам станет всё труднее решать, в чем же состоит нравственный долг по отношению к ним. Да, нынешние органоиды мозга живые и да, человеческие, но они не способны переживать жизненный опыт, как люди. Это переживание связано с холдейновским определением ощущения быть живым. Вполне можно допустить, что у более крупного и сложного органоида появятся сложные ритмы мозговой активности или даже способность к обучению. Возможно, он обретет даже начатки ощущения жизни.

Как определить, появилось ли у него это ощущение? Кристоф Кох, директор Института Аллена по изучению мозга в Сиэтле, придумал некий способ. Он считает, что ученые смогут измерить сложность переживаний органоида, прослушивая его сигналы. Предложенная Кохом идея возникла из исследований природы сознания, проведенных им самим и его коллегами. Ученые полагают, что сознание – это интегрирование информации от всех частей мозга^[75]. Когда мы в сознании, она распространяется по всему мозгу, обеспечивая нам адекватное и гармоничное ощущение реальности. Когда мы спим или впадаем в кому, поток информации ослабевает. Области мозга остаются активными, но содержащиеся в них данные больше не участвуют в формировании единого, целостного опыта.