Read the book: «Убийство ради компании. История серийного убийцы Денниса Нильсена», page 3

И все же дело с каждым часом становилось все загадочнее, тайн становилось все больше. Чемберс и Джей цеплялись за центральные нити мотива и метода, но не видели никакого единообразия. Старший интендант Чемберс, проводивший допрос, в какой-то момент решил сказать прямо, что Нильсен просто расчетливый, хладнокровный убийца:

– Похоже, ты специально выходил искать всех этих людей, чтобы заманить к себе домой, усыпить их бдительность выпивкой и убить.

По крайней мере, в этом имелся определенный смысл. Если это так, убийства явно совершались им осознанно. На это Нильсен ответил без колебаний:

– Частично я с вами согласен. Я выходил в поисках компании. Когда я иду выпить в бар, я ни о чем таком не думаю. Все случается как-то само по себе, когда я пьян, но непреднамеренно. Во всяком случае, сознательно я этого не планирую. Я просто ищу компанию и поначалу всегда надеюсь, что на этот раз все будет в порядке.

В ходе дальнейших расспросов выяснилось, что людей, посетивших его квартиру и ушедших оттуда живыми, было гораздо больше, чем тех, кто пришел к нему и встретил свою смерть.

– Я убивал людей, но я не понимаю, почему именно их, – говорил Нильсен. – Между ними нет ничего общего.

Именно в этом-то и заключалась основная проблема: ни постоянной цели, ни повторяющихся ритуалов, ни какой-либо конкретной схемы. Этот человек, по его собственному признанию, совершал чудовищные поступки, и все же не хотел называться «чудовищем» – его не называли так даже те, кто его арестовал. Одни заплатили за его компанию ужасную цену, в то время как другие много раз пересекались с ним без всякого для себя вреда, а третьих он даже спасал от смерти. Вплоть до 1978 года этот человек был образцовым гражданином и до сих пор во всех прочих аспектах оставался обычным лондонским жителем, который будто рассказывал о своей будничной рутине. Его деятельность на общественности никак не отразилась, даже наоборот: исчезновения большинства его жертв никто даже не заметил, что удивляло его самого не меньше, чем полицейских. Иначе его бы, вероятно, поймали гораздо раньше, и он – опять же, насколько можно было по нему судить, – даже был бы рад аресту (хотя старший интендант Чемберс подозревал, что Нильсен все равно никогда бы не пошел сдаваться в полицию сам, и, вероятно, это тоже было правдой). Если бы они прочли стихотворение, написанное Нильсеном в последний день перед арестом в честь расчлененного тела Стивена Синклера, оно привело бы их в еще большее замешательство. Стихотворение это, под названием «Милый», демонстрировало мягкость и чуткость, наличие которых в нем сложно было заподозрить. В нем убийца и жертва словно объединялись вместе против представителей закона, что указывало на пугающе искаженное мировосприятие Нильсена:

 
Больше нет ничего в этом зале достатка.
Только ты Под моими руками лежишь,
Пока тени подходят ближе
С пустыми формальностями,
Чтоб забрать в их «систему» тебя
И меня.
Подумай
О своей одинокой жизни.
Завтра, уже совсем скоро
Они вмешаются в наши дела.
Частная жизнь не имеет границ,
Которые не пересекли бы
Требования закона.
 

После этого Нильсен пишет: «Я одеваюсь и готовлюсь встретить свой последний день свободы. Отвожу Блип в сад за домом. Кладу обратно потрескавшийся канализационный люк, отказавшись в итоге от идеи с прикрытием. Я знал, что случится вечером, но старался вести себя как обычно. Я надел его сине-белый шарф, закурил «Мальборо» и вышел на путь своей последней легенды».

Деннис Нильсен писал еще много о своем состоянии после убийства Стивена Синклера, и его саморефлексия тоже найдет позднее в истории свое место.

Он рассказал полиции достаточно, чтобы они могли предъявить ему обвинения в суде, но ничего больше. Остальное для него было все еще слишком «личным», и он не считал нужным раскрывать это служителям закона. Кроме того, он и сам не до конца себя понимал. Он писал: «Я не могу раскрыть все тайны этого сложного дела».

Когда с допросами было покончено, Рональд Мосс, вынужденный целыми днями слушать подробные ужасающие описания смертей, украдкой щипая себя, чтобы физическая боль отвлекала его от всей этой жуткой истории, задал один-единственный вопрос:

– Почему?

Ответ его обезоружил.

– Я наделся, это вы мне сможете объяснить, – сказал Нильсен.

Обвиняемого перевели в тюрьму Брикстон, откуда он написал изящное письмо, в котором благодарил детектива-констебля Чемберса и сотрудников морга за хорошо проделанную работу – еще один удивительный поступок этого загадочного человека. Интерес прессы к нему несколько снизился, поскольку дело теперь находилось в руках правосудия. Газеты замолчали о нем на несколько месяцев, раз уж им успешно удалось создать в сознании читателей образ отъявленного грешника и мерзавца. В тюрьме Нильсен писал:

 
Бессмысленны слова все,
В них пользы мертвым нет:
Не воскресят убитых
И не дадут ответ.
Хотят ярлык повесить
Все на меня скорей,
Чтоб в грех свой камень бросить,
Изобразив судей.
Кто пели «Власть – британцам»,
Теперь подняли вой:
«Нильсен – это монстр,
Повесить бы его!»
Толпа кричит о мести,
Синклера хоть они
Даже в отхожем месте
Не поселили бы.
 

Автору этой книги он писал так: «Что я могу сказать, чтобы избавиться от постыдного прошлого? Возможно, в будущем я послужу обществу лучше… Я осудил себя самого строже, чем любой официальный суд». Еще до своего ареста он смирился с уничижительным осознанием, что все его годы службы в армии, в полиции и в Комиссии по трудоустройству обесценятся в глазах общественности из-за его преступлений. Наконец-то мир обратил на него внимание и прислушивался к каждому его слову. Печальный парадокс его непримечательной жизни заключался в том, что только теперь, после всего совершенного, его все-таки заметили.

Нильсен предупредил меня, что я, скорее всего, сочту полный рассказ о его жизни весьма тревожным. Он предостерегал меня цитатой из мольеровского «Жоржа Дандена»: «Vous l’avez voulu, vous l’avez voulu»⁵. Разумеется, всегда существует вероятность, что если кто-то захочет понять, как случились описанные в этой книге события, и прочувствовать изнутри, что двигало этим человеком, то он может и сам заразиться темными желаниями человеческой психики, которые в обычных обстоятельствах нам удается сдерживать. Сам Нильсен тоже считал интерес общественности к его делу (весьма его удививший) довольно подозрительным:

Меня всегда искренне изумляло, что кого-то может привлекать нечто столь ужасное. В основной своей массе люди не являются ни «нормальными», ни «обычными». Их как будто держит вместе только коллективное непонимание себя самих. Абсолютно у всех, у каждого из них есть свои потаенные мысли и свои скелеты в шкафу. Их одержимость такими «типами» (замечу, довольно редкими), как я, заставляет их задаваться вопросом: как и почему человек может творить подобные вещи? И эти вопросы задевают некие темные струны в их душе. Полагаю, они чувствуют, что и сами могут быть способны на подобные действия, отчего презирают все, что напоминает им о собственной темной стороне. Обычная реакция толпы – прилив лицемерного осуждения, неизменно сопровождаемого желанием снова и снова обсуждать малейшие подробности дела в кругу друзей и знакомых.

Пожалуй, весьма точное и справедливое замечание. Такое мнение довольно часто встречается у тех, кого обвиняют в жестоких убийствах: как правило, они считают себя этаким воплощением катарсиса, выплеском накопившейся человеческой злобы. Симпатия к убийцам немыслима. Не понимать их мотивов гораздо безопаснее, чем понимать.

И все же, если бы мы даже не попытались понять, то пренебрегли бы возложенной на нас ответственностью. Убийца занимает свою нишу в беспорядочном калейдоскопе человеческой психики – как, впрочем, и его публика. Бесполезно и бессмысленно для них было с жадностью поглощать истории о преступлениях и их справедливом воздаянии, не окунаясь при этом в саморефлексию. Чтобы понять, что именно привело Денниса Нильсена и его жертв к этой катастрофе длительностью в четыре года, сперва нужно вернуться к самому началу, в рыбацкую деревню на побережье Абердиншира в Шотландии, затем пройти с ним через военные годы во Фрейзербурге, через школу в Стрикене, пережить тяжелую утрату и пересечь море, достигнув наконец жизни, полной разъедающего душу одиночества.

«Никто не хочет верить, что я просто обычный человек, судьба которого приняла неожиданный и ошеломляющий поворот».

Глава 2
Происхождение

Деннис Нильсен родился в семье шотландки и норвежца в городе Фрейзербурге, на северо-восточной окраине Абердиншира, куда постоянно вторгаются жестокие ветра Северного моря. Его норвежская наследственность получилась скорее случайно: лишь постскриптум в долгой череде шотландских предков, важный для понимания его личности. Все его выдающиеся черты характера, включая те, которые стали очевидны уже после ареста, и те, которые заметить не так легко, – следствие его сильных бьюкенских корней. Сильная независимость, прямолинейная честность, нелюбовь к компромиссам и дипломатическим уловкам, бросающий вызов устоявшимся взглядам радикализм, презрение к привилегиям, словоохотливость, любовь к спорам, недоверие к церкви и вера в человеческую логику, а также глубокое восхищение силами природы, в особенности всемогущим и всеведающим морем, – все эти черты можно встретить у народа из области Бьюкен, куда уходят корни Нильсена. Многие выходцы оттуда также склонны к психическим расстройствам, что довольно широко распространено среди народов, веками воюющих сами с собой.

Шотландцы с восточного побережья разительно отличаются от шотландцев с западного, и разницу эту определяет климат. На западном побережье, туманном и щадящем, рождаются спокойные, мягкие, доверчивые люди; на восточное же, с которым мы имеем дело, постоянно обрушиваются суровые и опасные шторма, что порождает догматический взгляд на мир, твердую убежденность в собственной правоте и закоренелый фатализм. Эти люди запирают свои двери, с подозрением относятся к незнакомцам, считают себя необыкновенными и (особенно в рыбацких поселениях) всегда прекрасно осведомлены о собственной темной стороне. Бог и зло для них – реальность, а не эфемерный религиозный концепт, и иногда тут поговаривают с опаской, что по ночам рыбаки будто становятся другими людьми.

Область Бьюкен, протянувшаяся из Фрейзербурга на юг и на запад, представляет собой плодовитые фермерские земли, усеянные каменными стенами и низкими домами. В этих просторах у деревьев мало шансов отрастить густые кроны – их безжалостно сгибает ветер. На севере и востоке разливается море, иногда вздымающееся, как горы, всегда – угрожающее и сильное. И все же именно море, а не земля, с давних времен кормило жителей Бьюкена. Это, правда, не делает море их другом – скорее врагом, с существованием которого приходится мириться. Его невозможно приручить: сама мысль столкнуться с его могучим гневом и победить кажется людям абсурдной.

Фрейзербург, известный в округе как «Брок», был основан в 1592 году возле небольшой деревни под названием Фейтлай. Это торговый и обменный центр всей области, но город относительно молодой в сравнении с чередой рыбацких деревушек, протянувшихся на всем южном и западном побережье, которые были так или иначе обитаемы еще с ледникового периода. Деревни с названиями вроде Броудси (или Бретси), Сейнт-Комбс, Кейрнбул, Инвераллочи населены были людьми, корни которых уходили за пределы времен и которые давно выучили: когда кто-то уходит в море, не стоит ждать, что он обязательно вернется. Многие не возвращались.

Ловля сельди, мода на которую достигла своего пика в девятнадцатом веке, сделала область процветающей, но море всегда полнилось бесконечным разнообразием живности: треска, скаты, палтус, макрель, пикша, мерланг, лобстер и многое другое. Основная трудность заключалась не в недостатке рыбы, а в постоянном риске, связанном с выходом в море, непредсказуемое и жестокое в этой местности. Чтобы ориентироваться в море по звездам и секстанту, требовался опыт, передаваемый поколениями, а также нечто большее, чем просто смелость. Каждая жена рыбака знала, что половину ее семьи наверняка со временем поглотит вода. Существуют письменные свидетельства о том, что некоторые жены теряли по пять членов своей семьи, включая сыновей, в пяти разных трагедиях на протяжении двух лет. В столь суровой жизни нет места оптимизму.

Во время мореходного сезона рабочий день рыбака начинался примерно в три утра и иногда продолжался вплоть до полуночи. Мужей относили на спине до лодки их жены, чтобы они не промокли. Картина получалась весьма живописная: женщины подбирали свои яркие клетчатые юбки до колен и шли по мелководью. Можно было сказать, из какой деревни идет та или иная жена, по цвету ее юбки или «шотландки»: это было что-то вроде примитивной эмблемы, которую они носили (в Инвераллочи, например, узор юбок был черно-красный). Затем, пока мужчины сражались с волнами, женщины дома потрошили и солили рыбу, раскладывая ее на пляже и на камнях, покрывая каждый доступный сантиметр пространства соленой рыбой и бросая камни в вороватых чаек, которые, крича и налетая с высоты, могли украсть до десятой части добычи за раз. На крышах маленьких домов, похожих размером на кукольные, дети ставили стулья и тоже раскладывали выпотрошенную и разрезанную рыбу, чтобы просушить ее на солнце. Когда под рыбой образовывалось мокрое пятно, это означало, что пора ее перевернуть. Цвет, звук, запах – все вместе это создавало весьма живописную картину, которая соблазнила бы любого художника. Однако чего художник не увидел бы, так это полного изнеможения жены и детей к концу дня и их опустошенного, отчаянного осознания, что, как бы много часов они ни работали, они все равно навсегда останутся бедными.

Иногда «женушка» со своими «спиногрызами» (то есть с сыновьями и дочерьми) ходила в «ближний край» в направлении Стрикена, примерно в одиннадцати километрах от моря, чтобы обменять рыбу на масло, яйца, сыр и молоко с ферм («дальним краем» считались Грампианские горы). В Стрикене и Броке имелись этакие «рынки труда», где дети могли наняться в какую-нибудь семью, которой не помешала бы лишняя пара рук и которая была готова за это заплатить. Хотя гораздо чаще деревенские поступали более эффективно, просто усыновляя или удочеряя на несколько лет соседских детей, если слишком много их собственных потомков погибли и в кровати имелось свободное место.

Кровать представляла собой деревянный ящик возле дальней стены дома или две деревянные рамы, наложенные друг на друга, куда укладывали спать всех обитателей дома, кроме родителей. Возле другой стены находился открытый очаг и деревянный стол со скамейками, за которым ели. Такие дома назывались «батт-энд-бен» (т. е. «двухкомнатный коттедж») и многие из них сохранились и по сей день: в одном из таких домов родилась бабушка Денниса Нильсена, и там же ее выдавали замуж, когда ей исполнилось двадцать. Даже язык этой области уникален для обитателей Бьюкена: это даже не диалект шотландского, а язык национального меньшинства, «бьюкенский дорический» диалект, совершенно непонятный для англичан и слабо знакомый западным шотландцам. Это тоже сказалось на изолированности жителей Бьюкена, а также на их независимости и чувстве отчужденного превосходства. Они не любят показной вежливости, поскольку считают ее напрасной тратой сил, присущей более мягкотелым и защищенным людям.

Неудивительно, что выходцев из Брока, Броудси и Инвераллочи отличает такая упорная гордость за свой народ и свое наследие. Они не выносят, когда к ним относятся свысока, и начинают громко возмущаться, если представители властей обращаются к ним по фамилии, находя это глубоко оскорбительным («За все мои годы работы государственным служащим, – писал Нильсен, – я никогда не относился ни к кому, даже к жертвам автомобильных аварий, как к просто очередному набору из лица, имени и чисел».) Кроме того, они ни за что добровольно не выкажут свое почтение аристократу. Кристиан Уотт, жена рыбака из Броудси, в своих недавно изданных мемуарах писала, что мать учила ее никогда не зависеть от милости землевладельцев, поскольку это лишало человека свободы. Для них предпочтительнее быть бедным рыбаком, чем сытой служанкой у богатой леди: «Будь ты лорд или слуга, деньги никогда не сделают из тебя человека, если с тобой самим не все ладно». Аристократы, которые ожидали, что жены рыбаков будут им кланяться, быстро лишались этих иллюзий. «Нигде на северо-востоке Шотландии я не наблюдала подобного, – писала Кристиан о середине девятнадцатого века. – Не в характере бьюкенцев это делать. Граф Эррольский пытался заставить людей в Круден-Бей кланяться ему, поскольку был недалек умом. Тогда одна женщина отняла его трость и ей же его побила»⁶.

В этих рыбацких деревушках Бьюкена есть и давняя традиция радикализма, передаваемая из поколения в поколения в устной манере и связанная с их неизменным врожденным чувством справедливости. В отличие от радикализма более нового, который рождается из политических взглядов, их радикализм уходит корнями глубоко в историю Шотландии, в националистские, якобитские и антицерковные конфликты. Например, их сердила ситуация со знаменитыми «шотландскими огораживаниями», когда завод, принадлежащий герцогу Сазерленда, насильно выселил сотни мелких фермеров, чтобы использовать их земли для своей выгоды. Огораживания можно было оправдать с экономической точки зрения, однако местные жители (в чьи деревни хлынули обездолевшие фермеры) видели в них только жадность и жестокость, покушение на древнюю скромную культуру. Молодая Кристиан Уотт с ее острым языком как-то встретила лорда Макдональда (который собирался продолжить огораживания) на пирсе Кайликина, что на западном побережье, и закричала на него прямо перед шокированной толпой: «Вы хуже, чем объедки от свиньи, раз причиняете столько страданий невинным людям!» Если бы он жил на восточном побережье, добавила она, то его замок давно бы сожгли дотла.

Вместе с этим недовольством устоявшимся порядком шло и глубокое презрение к классовому неравенству. Считалось, что образование в общественных школах покрывает разум смолой, которую можно разбить только молотом, и сильнейшее неодобрение было припасено для тех представителей рабочего класса, кто сумел выбиться в люди и поднимал после этого планку еще выше, чтобы того же не смогли добиться другие рабочие.

Сожженные замки были – и являются по сей день – отличительной особенностью территорий вокруг Фрейзербурга. Замки Инвераллочи, Кейрнбулга и Питслиго, некогда служившие достойной защитой от вторжений с моря, были уничтожены правительством в качестве наказания за поддержку якобитов в Бьюкене, и теперь их развалины были открыты всем ветрам, словно жуткие голые черепа на фоне ландшафта. Дети, включая Денниса Нильсена, поколениями играли в руинах, оставшихся от прошлого их народа и постоянно напоминавших об их истории.

Радикализм этот также проявлялся в виде сопротивления церкви. Пресвитерианская церковь никогда не имела такого влияния на северо-востоке Шотландии, как на юго-западе. По оценкам, примерно четыре из пяти жителей Бьюкена были в глубине души епископальцами, к чему их наверняка вело все то же желание продемонстрировать свою независимость, поскольку епископальская церковь была связана с якобитами. Пресвитерианство в конечном итоге стали насаждать насильно, невзирая на волну протестов (пресвитерианских министров стаскивали с трибун), и те, кто цеплялся за свою веру, стали еще более подозрительными и недоверчивыми, что вполне вписывалось в их характер. Католицизм их, как и ожидалось, не привлекал. «Эта религия словно предназначена для жителей теплого средиземноморского климата, где она и зародилась, – писала Кристиан Уотт. – Но явно не для нашей холодной северной погоды. Холод и голод обостряют потребность человека в настоящих ответах».

С другой стороны, возросло количество небольших сект, которые бросали вызов навязанным ортодоксальным религиям: словно они все время находили новые способы бунтовать против устоявшегося порядка. «Рыбацкое население побережья Бьюкена, судя по описаниям, всегда готово было принять любую новую форму религии». «Перерожденные» христиане и последователи «Миссии веры» были не редкостью в девятнадцатом веке и позже. Одна из дальних родственниц Нильсена по линии бабушки, Джини Дьюти, была известна в Броудси и в Броке своим трудом во благо «Миссии», и к той же секте какое-то время принадлежала его мать.

Возможно, радикализм, который они демонстрировали такими разными способами, и любопытство, смешанное с врожденным фатализмом, сказались на долголетии бьюкенцев. Многие жены рыбаков жили дольше ста лет, оставаясь такими же прямолинейными спорщицами, как в молодости. Ты не устаешь от жизни, если тебе всегда есть что сказать. Их суховатый юмор и словоохотливость не покидали их и к старости, так что в разговоре с женой рыбака можно было застрять на несколько часов.

Через браки, заключаемые в небольшой области на протяжении столетий, почти всю деревню обычно связывали родственные узы. В некотором смысле можно сказать, что жители каждой такой деревни были одной огромной семьей из нескольких сотен человек. Если прогуляться по аккуратным и чистым кладбищам, расположенным на высоте по всему побережью, откуда открывался вид на море, то становится ясно: на могилах написаны одни и те же фамилии снова и снова. Стивен, Дьюти, Уайт, Ритчи, Сим, Ноубл, Уотт, Бьюкен. Даже имена часто повторялись, поскольку взяты были из Библии, – некоторые могилы можно различить только по дате.

Из этого постоянного кровосмешения вытекало два последствия. Во-первых, неизбежно росло число психических и физических заболеваний, передающихся из поколения в поколение. В некоторых семьях передавалось по наследству тугоумие, глухота или безумие. При этом довольно часто безумие считалось всего лишь причудливой особенностью личности, к которой стоило привыкнуть, а депрессию, как правило, просто терпели. Пять двоюродных сестер Кристиан Уотт страдали от психических заболеваний, да и она сама провела вторую половину жизни в лечебнице для душевнобольных. Она не считала себя безумной, но интуитивно понимала, что обществу следует признавать психические расстройства настоящим заболеванием. «Наверное, самое трагичное здесь то, – писала она, – что человек может быть в полном порядке сегодня – и серьезно болен завтра». Эту мысль стоит иметь в виду, когда мы перейдем к Инвераллочи и Деннису Нильсену.

Вторым последствием такого количества семей с одинаковыми фамилиями было то, что имена здесь использовались редко. Самым важным (и зачастую единственным) способом различия стали прозвища – или, как их называли в Бьюкене, «детские клички». На улице из десяти домов, где жили восемь семей с фамилией Дьюти и, скажем, с полдюжины дочерей звали Элизабет, единственный способ различать их заключался в том, чтобы называть их по-разному. Поэтому одну могли звать Бетти Джини, а другую – Либи Кирсти, хотя их обеих на самом деле крестили как Элизабет Дьюти. Эти детские клички были распространены почти во всех деревнях и сохранились практически до нынешних времен. Только поколение, рожденное после Второй мировой, их отбросило.

Деревню Броудси к западу от Фрейзербурга за последние тридцать лет успел принять и поглотить город, хотя она и осталась характерного лилипутского размера, что немало поражает туристов, которые, прогуливаясь от Колледж-баундс, главной улицы Фрейзербурга, могут внезапно обнаружить себя среди домов едва выше человеческого роста или на площади, усыпанной ракушками. К югу от Брока, впрочем, деревни Инвераллочи и Кейрнбулг, расположенные чуть дальше широкого крестовидного пляжа Фрейзербург-Бэй, предлагающего путникам шесть с лишним километров бледно-желтого песка и волн, – эти деревни остались нетронутыми. Здесь песок переходит в каменистый берег, и дома стоят вплотную без какого-либо видимого порядка, будто их бросили сверху, как кубики, и они остались стоять так, как упали. В 1699 году был составлен список тех, кому разрешено выходить в море на рыбалку (то есть не на сельдь), и пятерых из них звали Дьюти, троих – Стивен, а одного – Уильям Уайт. Деннис Нильсен имеет отношение ко всем трем этим семьям.

Уильяма Уайта (на дорическом диалекте произносится как «Файт») можно считать самым старшим предком мужского рода Нильсена по материнской линии. Дьюти и Стивены влились в его родословную с помощью браков, хотя невозможно сказать наверняка, как часто это происходило до относительно недавних записей в архивах (кроме того, незаконнорожденные, не задокументированные дети – обычная практика деревенской жизни). Дьюти отличал трудолюбивый и амбициозный характер. Сэр Уильям Дьюти из Инвераллочи из обычного рыбака стал членом парламента в Банффшире, а сэр Джон Дьюти из Кейрнбулга был выдающимся адвокатом, восстановившим замок Кейрнбулга.

Две сестры Дьюти увязывают историю Нильсена с настоящим и, можно сказать, написали к этой истории пролог. Элизабет была известна как Либи Вуссел, а Анна – как Энники Вуссел. Энники вышла замуж за Джеймса Ритчи и родила ему нескольких сыновей, некоторые из которых оказались психически нестабильны. Их общей детской кличкой было «Пам». Уильям Пам несколько раз пытался утопиться, а Джим Пам всю жизнь страдал депрессией. Либи вышла замуж за Джеймса Дьюти и родила ему сына и двух дочерей. Сын, Эндрю Дьюти, погиб в море, когда его внучатый племянник, Деннис Нильсен, был еще подростком: тело его вынесло позже на берег, а вот лодку так и не нашли. Одну из дочерей Либи Вуссел звали Кристиан Энн, она так и не вышла замуж и умерла в психиатрической лечебнице пятнадцать лет назад. Другая дочь, Лили, известная как Лили Либи Вуссел, на момент 1984 года все еще жива и является бабушкой Денниса Нильсена. Лили родилась на Главной улице в Инвераллочи, в типичном рыбацком двухкомнатном доме – из стены снаружи торчала балка, на которую вешали ведро с удочками. Ее мать, Либи Вуссел, была одной из тех жен, которые относят рыбу в «ближний край» на продажу и обмен на фермерские продукты. Дом этот можно увидеть и по сей день. Неподалеку от него, на углу Фредерик-стрит, стоит дом, в котором жили Эндрю Уайт и три его брата. Их общим прозвищем было До (на дорическом звучит как «Дор»), так что, когда Эндрю Уайт женился на Лили Дьюти, для деревенских это означало, что Эндрюки До женился на Лили Либи Вуссел.

(Еще одна нить этого запутанного наследия связана с довольно неожиданной фигурой. Мать Эндрю Уайта, известная как «Мэм Джини», была из Стивенов. У нее имелась любопытная привычка не выходить из дома всю зиму и не появляться на улице до июня, отчего некоторые звали ее «Июньской розой». Она считалась «причудливым созданием», но в деревне прекрасно знали, что в семье Стивенов нередко случались психические заболевания того или иного рода. Они также были часто известны своей гениальностью. Одна ветвь Стивенов переехала сначала в Ардендрот, а затем к югу от Лондона, и из этой ветви вышел как минимум один человек, официально страдавший маниакально-депрессивным расстройством, Дж. К. Стивен, которого в конечном итоге забрали в лечебницу и так никогда и не выписали. Некоторые даже утверждают, что он являлся знаменитым Джеком-Потрошителем. Другим потомком этой семьи был сэр Лесли Стивен, редактор «Словаря национальных биографий» и отец Вирджинии Вульф. Известно, что Вирджиния Вульф страдала от депрессии и совершила самоубийство. Деннис Нильсен является очень дальним родственником Вирджинии Вульф через свою прабабушку, поскольку семейные ветви обоих уходят корнями к Стивенам из Кейрнбулга и Инвераллочи.)

Эндрю и Лили жили сперва в Инвераллочи, затем в Броудси и затем наконец обосновались в новом доме на улице Академи-роуд, на самой окраине Фрейзербурга – за их домом простирались поля. Серая гранитная терраса разделяла дом на две квартиры – Уайты занимали верхнюю. Со временем у них родились сын и две дочери, Лили и Бетти: Лили вышла замуж за Роберта Ритчи, а Бетти нарушила традицию и вышла за норвежского солдата по имени Олаф Нильсен – правда, уже после того, как заслужила репутацию самой красивой девушки Брока.

Цикл подъемов и спадов в рыболовной индустрии к середине двадцатого века оставил одних рыбаков относительно процветающими, а других – откровенно бедными. Эндрю Уайт принадлежал к числу последних. Как гордый и честный человек, многими в городе уважаемый, он всегда придавал важнейшее значение строгим принципам, которые руководили его жизнью и не оставляли ему возможности для компромисса. Он не пил спиртного, не ходил в кино и обычно носил темную, мрачную одежду, включая рыбацкий свитер и кепку. Кроме того, он был высок и хорош собой, так что представлял собой весьма привлекательного мужчину: мало кто в Броке не узнал бы красивого, но угрюмого Эндрюки из Инвераллочи. К сожалению, его гордость оказала ему дурную услугу, поскольку он ненавидел исполнять приказы и весьма неохотно принимал на себя роль подчиненного, а это порой было необходимо, чтобы сохранить работу. Когда с ним обращались уважительно, он проявлял усердие и трудолюбие, но становился замкнутым и нелюдимым, когда с ним, по его мнению, обращались высокомерно. Как следствие, он слишком часто переходил с одного корабля на другой, и в неурожайные годы ему пришлось переступить через себя и обратиться за милостыней к государству. Для многих оформление пособия по безработице считалось необходимым злом, но для Эндрю Уайта это казалось унизительным. В трудные времена его жена Лили вносила свою долю в семейный бюджет, работая приходящей уборщицей в чужих домах.

Часто люди, которым нечем похвастаться, начинают хвастаться чем-нибудь придуманным. У Эндрю Уайта имелось множество подобных историй, чтобы впечатлять случайных собеседников. Он повидал так много, знал так много, он столь многому мог научить молодежь – или кого угодно, если его соглашались слушать. Он утверждал, что находится в родстве с той или иной влиятельной персоной, о которой говорили в данный момент, только чтобы о нем не забывали, даже если в действительности родство являлось не таким уж и близким. Люди привыкли к его байкам и не перестали уважать его из-за них, поскольку он регулярно посещал церковь и сумел достойно вырастить своих дочерей, несмотря на постоянную нехватку денег. Поскольку он часто находился в море, Лили проводила с детьми больше времени, чем он, но в доме всегда ощущалось его незримое присутствие. Когда он курил трубку, то разжигал ее при помощи кусочка бумаги, чтобы экономить спички. По словам родных, он «копил на дрифтер⁷», чтобы однажды купить собственную лодку.