Read the book: «Возвращение Аланбека», page 2

IV

Вернувшись в больницу, я, подчиняясь неведомому инстинкту, решил зайти к нему и похвастаться своими лекарствами. «Детский сад, – парировал он с презрением. – У меня таких знаешь сколько!» Он открыл тумбочку и не без хвастовства продемонстрировал свою коллекцию. В этот момент раздался стук в дверь. «Вот еще принесли», – сказал он с предвкушением какого-то большого удовольствия. В палату вошла симпатичная медсестра Лиза, которую я уже успел приметить, и втолкнула за собой стойку для капельницы. «Сестра пришла», – сказал он, многозначительно мне подмигнув. Этот жест не остался не замеченным молоденькой медсестрой. Она остановилась на полпути и, посмотрев на него исподлобья, грозно предупредила: «Если вы опять начнете, я пожалуюсь главному».

Судя по гримасе отвращения на ее лице, подобные шутки от этого больного были отнюдь не первыми. Он в знак отрицания замотал руками, а потом картинно закрыл себе ладонями рот, как бы показывая, что впредь будет держать его на замке. «Я ничего не говорю», – промямлил он сквозь ладони. Лиза успокоилась, подошла поближе, придвинула к нему стойку и достала иглу. Он, как бы повинуясь ей, тут же закатал рукав и протянул руку. Пока она вводила иглу в вену, он вновь поймал мой взгляд. «Сестра… – сказал он мне через ее плечо, мотнув головой в ее сторону. – С сестрой же нельзя». Тут он сам весело закатился смехом, невзирая на осуществляемое над ним насилие, начал дергаться, чем чуть не сорвал процедуру. Лиза, закончив манипуляции с его веной, с ненавистью отшатнулась от него. «Вы смотрите, дошутитесь так, – произнесла она пророческим тоном. – Я вам это совершенно серьезно говорю». Он продолжал давиться смехом. Убедившись, что капельница в порядке, она торопливо вышла. Поспешность была не случайной, ведь наш больной внимательно проводил ее пристальным взглядом, даже немного привстав в своей койке. Когда она скрылась, он снова покатился со смеху.

Из его окна был хорошо виден двор. Я свысока рассматривал припаркованные автомобили. Здесь стояли как дорогие иномарки, так и старенькие малолитражки. Это говорило о том, что перед болезнью были все равны. Астма и бронхит объединили в этих двух корпусах и богатеев с их пороками, и бедняков с их праведностью и строгостью. Ни те, ни другие не смогли избежать этого божьего наказания. «А где твоя тачка? – спросил я, вдруг вспомнив, что он ездил на каком-то пафосном автомобиле, перекрашенном в нездоровый по тогдашней моде цвет. – У тебя же была…» Он махнул рукой. «Ударил я ее, – сказал он, как будто сожалея о каком-то совершенном им убийстве. – Заводил-заводил, а она глохнет. Я вышел, как дал ей промеж фар. Пять минут поорала и издохла. Ее пацаны на кладбище автомобилей отвезли». Сказав это, он вдруг стал грустным, и было совершенно непонятно, шутит он или действительно искренне сожалеет об этой утрате.

Помолчав немного, он снова начал жаловаться на жизнь. Ведь его нынешние враги были не чета прежним. Они действовали исподтишка – это были болезни, которые накинулись на него, как только у него расстроились дела. Бронхит, панкреатит, дерматит и много-много других заболеваний. «У меня и раньше с внутренними органами проблемы были, – пожаловался он, кряхтя, – но откуда я знал, что они еще и с этого боку зайти могут». К перечисленным заболеваниям в больнице прибавились еще пиелонефрит, простатит, артрит и отит. И на все это нужны были деньги, потому что эти деньги нужны врачам.

«Мне иногда кажется, – шепнул он мне на ухо, как будто нас кто-то подслушивает, – что я отсюда живым не выберусь. Из стольких передряг выбрался, а тут, кажется, дело труба. Чем больше лежу, тем больше болезней. Все выздоравливают, и только я один увяз тут, как в болоте. Будь тут народу поменьше, – он стиснул кулаки, – я бы объяснил им, кто они и кто я». Я удивился: «Кому? Болезням?» «Да, нет, – перебил он грубо, – врачам! Кому же еще! Это они на меня порчу наводят. Ведь помогают на самом деле не они, а климат, свежий воздух, горы, вид из окна… Разоделись в белые халаты, как клоуны. Видел я их «главного», я бы такого главного в бараний рог скрутил. Меня бы главным поставили, я бы им тут живо порядок навел».

Он полез в тумбочку за очередным лекарством и долго там копался. Оттуда вдруг посыпались пузырьки, тюбики, флаконы и облатки с таблетками. Судя по цветастому изобилию всех этих медикаментов, его диагнозы были не надуманы. У него часто простреливала спина, иной раз отказывала рука, с лица тек пот, а рассказ часто прерывал хриплый кашель.

«Столько ты всего пережил… – вырвалось у меня вдруг при виде его страданий, – впору уже книгу писать. Уже на роман, наверное, хватит?» – поинтересовался я не без зависти. Он лишь махнул рукой в ответ. «Геморрой», – буркнул он и продолжил разбирать свое лекарственное хозяйство. «Понимаю, – сказал я с видом специалиста. Мне казалось, я угадал его мысль. – Да… в наши дни найти подходящее издательство…» «Не в этом дело, – ответил он нехотя. – Мемуары сидя писать надо, а у меня геморрой». Он для убедительности показал рукой куда-то за спину. «Мне сидеть больно, – добавил он, скорчив грустную мину. – Понимаешь?» Видя, что я смекаю, он улыбнулся. Было ясно, что ему приятно иметь дело с кем-то, кто его понимает. «Может быть, у тебя получится…» – произнес он неуверенно, вопросительно глядя на меня. «Не поверишь, – признался он мне тут же, – я тогда еще думал, я бы все отдал бы за твои мозги». Я промолчал в ответ. И мне вдруг почудилось, что он это сказал не в переносном, а в прямом смысле. А что, ведь снимали же раньше скифские вожди скальпы со своих врагов, а из их черепов делали себе чаши. Возможно, глядя на всю эту утварь у себя в палате, он всерьез задумывается обзавестись еще одним трофеем.

V

На следующее утро меня разбудил какой-то шум. Не успело взойти солнце, как со двора стал раздаваться страшный грохот. Это на задний двор подъехал какой-то старинный драндулет с цистерной, которых в городе уже не было, наверное, с войны. Водитель ловко выпрыгнул из кабины и полез разматывать шланг, чтобы погрузить его в выгребную яму. Я, наблюдая эту картину из окна коридора, не верил своим глазам. Но это был не сон. Мотор снова загремел, и драндулет, чавкая, начал высасывать из ямы содержимое.

«Да, этот комар никогда не останется голодным», – сказал чей-то голос за спиной. Я обернулся и увидел своего нового старого знакомого, слегка помятого после очередной посиделки. «Неужели здесь нет канализации?» – спросил я, недоумевая. Он поморщился. «Есть, но туалеты во дворе к ней не подсоединены. А некоторые люди к ним сильно привыкли». Потрясенный увиденным, я молчал. «В поселке тоже таких туалетов полно. Там люди живут, как их предки жили», – сказал он с какой-то издевкой в голосе. Я не мог понять, все это правда или он просто меня разыгрывает. Он почесал затылок и, видя, какое удручающее впечатление производит на меня наблюдаемая нами картина, решил мне помочь. «Там они к источнику собираются… – сказал он, мотнув головой по направлению к беседке. – Сходи… ты же у источника не был еще».

Я согласился. Пестрая группа больных первооткрывателей собралась во дворе. Быстро перезнакомившись и рассказав, кто где работает, больные выдвинулись в путь. Мы медленно брели сначала вдоль поселка, потом выше по ущелью, пока не начали карабкаться в гору, туда, где виднелось древнее село. В самом центре села стояли древние склепы. Они, разновеликие, стояли одним серым каменным ансамблем, напоминая гигантские ульи, вокруг которых, возможно, невидимые глазу роились духи когда-то погребенных в них людей.

За время пути группа поредела. Страдающие одышкой и ожирением женщины из министерства социальной защиты остались внизу у развилки, затем с дистанции возле источника сошли еще два астматика и один гипертоник (я не запомнил, кто из них был водителем, а кто налоговиком), и так получилось, что до древнего села добрались лишь я и мастер по ремонту телевизоров. Там, где тропинка уже поросла травой, мы продолжали взбираться, распугивая шелестом своих шагов бесчисленных насекомых и ящериц, спешно разбегавшихся при нашем приближении.

Подъем был крутым. Но какой вид открылся мне с этой высоты! Где-то внизу, у меня под ногами, буквально валялся поселок. Его ядро составляли плотно стоящие бок о бок друг к другу пятиэтажные дома, такие же, какие можно было видеть в городе. Только здесь, среди скал, они выглядели совсем по-другому, будто кто-то отрезал кусок городского квартала, как кусок пирога, и возвел вокруг него ущелье и горы.

Я наблюдал, как по ущелью стройными маленькими холмиками рассыпались стога сена, как бы подражая древним сторожевым башням, развалины которых, несмотря ни на что, продолжали тянуться к небу. С высоты были отчетливо видны школа, футбольное поле, пятиэтажные дома, огороды и кладбище. А в самом конце немного сбоку буквой «Г» красовалось здание больницы. И все, кто толпился у крыльца или высовывался из окна, казались такими маленькими и беспомощными. И где-то среди них невидимый отсюда сверху, но такой же маленький затерялся человек с гордым профилем в спортивном костюме и целым багажом знаний о мире и о себе. «Ну что он может мне сделать! Что!» – подумал я, глядя вниз с этой высоты.

В который раз я вновь открыл для себя горы. Удивительно, но этим я был обязан своей болезни. Благодаря недугу мне удалось увидеть этот новый горизонт, мир, в котором все было иначе, проще и красивее.

Мне как городскому жителю было в диковинку наблюдать по пути назад, как стада коров на закате сами, мыча и шевеля копытами, возвращались в родной загон, чтобы на рассвете его же организованно покинуть. Я в этот момент подумал о многих знакомых мне начальниках в городе, которые тщетно пытались добиться такого уровня дисциплины от своих подчиненных-людей. Люди опаздывали, не выходили на работу без уважительной причины, подводили начальство и весь коллектив и при этом еще и думали, что им все вокруг по гроб жизни обязаны за то, что они вообще приходят на работу.

Мы вернулись назад к ужину и застали в больнице большое оживление. После еды все шли в просторный зал, где висел телевизор – единственное развлечение на все времена. Телевизионный вечер на местном канале, как всегда, открывался показом объявлений о смерти. На экране мелькали фамилии усопших. Дикторский голос за кадром с тревогой сообщал о времени и месте предстоящих гражданских панихид. Старики внимательно слушали и задумчиво качали головами. В их глазах читался какой-то нездоровый азарт. Подобно тому, как держатели лотерейных билетов следят за розыгрышем и зачеркивают проигрышные номера, они читали фамилии, грустно мотали головой и молча переглядывались. Для полноты картины им не хватало лишь карандашей и блокнотов. Но вот лотерея подошла к концу, и на их лицах мелькнула невольная досада. Розыгрыш опять не выявил ни родных, ни знакомых, кому бы можно было посочувствовать.

И тут я увидел в конце коридора знакомую фигуру некогда спортивного телосложения. Он смотрел не на экран, он разглядывал людей. Их спины, их профили были полностью беззащитны перед его пронизывающим взглядом. Перед ним было разношерстное стадо, которое пялилось в экран и то блеяло в восторге, то, всхлипывая, недовольно мычало. Такое же, что днем паслось на склонах, только еще более дикое и несуразное. «Приятного просмотра»! – обратился он ко мне, смеясь, и вальяжно удалился. Я понимал его состояние. Он скучал на этом празднике хандры. Все больные лежали в палатах по нескольку человек. Они лежали какой-то дружной болезненной общиной, и стоило отвернуться врачам, как они тут же доставали из-за пазухи спиртное или сигарету. И только он и я были какими-то инородными телами.

Среди ночи, проходя мимо его палаты, я вдруг услышал голоса. Кто-то как будто разговаривал сам с собой на повышенных тонах. «Ты кто такой? – повторялся один и тот же вопрос. А потом следовал такой же жесткий уничижительный ответ. – Ты никто!» Сомнений быть не могло – это был его голос. «Вот оно, – подумал я, – долгоиграющее эхо былых разборок», – и пошел дальше по освещенному луной коридору в сторону туалета. Но тишину вдруг опять прорезал надрывный крик: «Да кто ты такой? Кто!!!» Я ускорил шаг и поспешил сделать свои дела как можно скорее.

VI

Как-то после завтрака меня попросили сводить к источнику новых больных. По этой просьбе я понял, что, вероятно, уже успел освоиться здесь. «И друга своего с собой возьми, – сказала Лидия Васильевна из 6-й палаты, – а то он все тут сидит и на девок косится». При этих словах она вдруг громко расхохоталась. Я поднялся в первый корпус и постучался к нему. Никто не открыл. За дверью происходило какое-то замешательство, слышалась беготня и какие-то шорохи. Но вдруг дверь отворилась. «А, это ты? – сказало мне знакомое лицо через щелочку, – ну заходи». Я вошел и тут же увидел причину его беспокойства. Невысокого роста, с короткой стрижкой она сидела на стуле, переводя дыхание. «Это Венера», – сказал он, знакомя нас. Венера была смущена.

Мне хватило одного беглого взгляда, чтобы заметить необычный разрез ее глаз. Сомнений быть не могло – она страдала тяжелой формой астигматизма. Глаза настолько косили, что я не понимал, смотрит она на меня или на него. «Я, наверное, пойду», – сказала она тихо и поспешила к двери. Когда она уходила, я уловил что-то необычное в ее походке. И тут тоже мне все было ясно. Это была ярко выраженная косолапость. Я невольно вздохнул. Низкорослая, косая, косолапая – это была кто угодно, только не Венера. Но его взгляд оставался непроницаемым. Было видно, что он не шутит. Значит, это все-таки была Венера, но не та, которой поклонялись древние, а местная, поселковая. Должны же быть в поселке свои Венеры! «Только не надо меня осуждать, – сказал он, когда она скрылась за дверью. – Я, может быть, человека хочу морально поддержать, так сказать, на ноги поставить». Он полез в ящик за ингалятором, но вдруг увидел рядом сигареты, достал одну и закурил. «А что я должен был делать? – говорил он как бы сам себе. – Пристала ко мне как собака. Бегает рядом, хвостом виляет. Прогонишь – обидится».

Я понял, что он имел в виду. Если Лиза была для него чем-то вроде небесного журавля, то Венера была скорее синицей в руках. И он, как опытный птицелов, вероятно, взял себе за правило никогда ни от чего не отказываться. «Может, ей руки отрубить, – спросил он вдруг неожиданно, – ну, для комплекта?» Он с секунду ожидал моей реакции, глядя мне прямо в лицо, но, прочитав на нем замешательство, тут же рассмеялся. «Да шучу я, – добавил он нехотя, – так и быть, не будем мы портить шедевры, уговорил».

Я решил сменить тему, как бы вспоминая, зачем пришел: «Там они на источник собрались. Не хочешь сходить?» Он сделал недовольное лицо и затянулся. «Нечего мне там делать. От него все зло идет». Он сделал несколько резких затяжек, и я понял, что последует какая-то история. «Это из-за воды у нас тут водка рекой лилась. Видел, в городе целые кварталы на водке выросли? У нас вода горная – жесткая. Она идеально подходит для водки. В других местах ее еще обрабатывать надо, деньги вкладывать, а у нас просто разводи и разливай». Он отклонился назад и вальяжно скрестил руки на груди. «Я знаю, что говорю, – продолжал он с видом знатока, – у меня четыре цеха было. Я еще четыре дома себе построить успел. А потом все пропало». «Но вода же не только у нас есть?» – попробовал я было возразить. «У соседей?» – подхватил он тут же цепко и отрицательно замотал головой. «Тут много всего, – продолжил он, рассуждая, – Где-то рядом тоже есть вода. Но есть и ислам. А в Коране четко написано – алкоголь нельзя, тем более серийное производство». Он широко улыбнулся. «Да и до Грузии от нас ближе всего. Туда же спирт дешевый морем приходил, – продолжал он с равнодушным лицом. – Дешевый спирт плюс горная вода – вот тебе и вся формула. Как говорится, время выбрало нас. А потом…»

Он обреченно махнул рукой. Я, наблюдая за его мимикой, вспомнил, как все то, о чем он говорил, вдруг сгинуло в одночасье. Я и тогда не мог понять, почему прошло это славное время? И он, глядя мне в глаза, казалось, угадал мои мысли. «Нас государство поимело, – продолжил он, как бы отвечая на мой вопрос. – На самом высоком уровне наш бизнес мочили. На самом высоком!» Он выставил вперед ладонь, видимо, собираясь использовать ее как примитивные счеты. «Минимальные акцизные партии ввели, – он загнул на руке палец, продолжая рассказывать. – Ну, скажем… от миллиона штук. И все. Все мелкие цеха сразу попали. Налогами прижали, – он снова загнул палец. – А еще вдобавок на таможне порядок навели, – он одним движением загнул все оставшиеся пальцы, и пятерня собралась в кулак. – Вот и осталось только, что воду разливать. И еще свистеть, что она полезная. Если бы мы еще воздух в бутылки упаковывать могли!»

Он открыл форточку и аккуратно выбросил туда окурок. «С этой таможней отдельная песня вышла, – продолжил он, усаживаясь на кушетку. – У меня знакомые, муж и жена, прознали, что таможенники там деньги большие зашибают, и сразу сына в таможенный институт отдали. Им еще пришлось там отвалить немерено, чтобы поступил, тогда ведь со знаниями не брали. А парню этому подзатыльник хороший дать, чтобы не артачился. Он, видите ли, художником стать хотел. Как ты семью свою кормить будешь, художник?» Он рассмеялся, в недоумении мотая головой. «И что? – продолжал он, веселясь. – Всем аулом его провожали. А толку? Полгода прошло, трах-бах ‑ и реструктуризация. Главного взяточника убирают, и на его место приходит честный таможенник. Взяткам конец. И выходит, что этот обормот три года зря конспекты писал. Три года представляешь? И все коту под хвост. Надо же так залететь! Сидит сейчас в конторе, за белую зарплату документы оформляет. А они ему деньги шлют, чтобы он с голоду не помер».

Он встал на стул, пошарил рукой сверху шкафа и достал оттуда нарды. Разложив их на столе, он пригласил меня жестом. «Играешь?» – спросил он, расставляя нарды. Я отрицательно покачал головой. Никогда не понимал эту игру и всегда испытывал естественное к ней отвращение. Это был для меня, пожалуй, самый бессмысленный способ времяпрепровождения. Но он в ответ только широко улыбнулся. И добавил: «… а придется!» Я вспомнил про ожидающую меня во дворе группу желающих сходить к источнику, но ничего не сказал.

VII

Он мог говорить бесконечно. Я только со временем ощутил всю безысходность своего положения. Не знаю, как точно называется эта болезнь, но он явно страдал и ей тоже. Я уже стал пытаться его избегать. Зачем он мне все это рассказывает? То ли он обкатывал на мне свои будущие показания, то ли оттачивал свою защитную речь… я уже ничего не понимал. Ведь не священник же я, чтобы, наслушавшись всех этих ужасов, отпустить ему все его грехи!

«Этих у телевизора видел? – продолжал он на следующий день, раздавая карты мне, себе и Венере. – Как мотыльки на огонек слетаются». Он был прав – толчея больных у телевизора была действительно зрелищем не для слабонервных. У стенки всегда были прислоненными чьи-то костыли, в задних рядах мамаши силились заткнуть своих кричащих детей, а медсестры то и дело вырывали из этих сплоченных рядов то одного, то другого страдальца и уводили его на укол. «Я все это знаю, – продолжал он, сдавая уже себе. – Сейчас людям друг с другом уже поговорить не о чем, только и делают, что телевизор друг другу пересказывают». Он заглянул в свои карты и поморщился. «Это всегда так было. Я эту фишку давно просек. Самый первый видеосалон в городе мой был», – сказал он, выдавая тем самым свой возраст. Я искренне удивился. «Да ладно?» – спросил я, заходя с шестерки. «Ну да, – он побил мою шестерку тузом, – в доме слепоглухонемых». Я хотел засмеяться, но вдруг понял, что он не шутит. «У меня, – он зашел с дамы, – толпы людей собирались, просто толпы. Эти по сравнению с моими просто детский сад». Венера подложила ему две карты, но он отбился. «И что, тоже все прогорело?» – спросил я машинально, пытаясь выравнять в руках свои карты. «Да, – он зашел с короля, – тот первый три дня прогорел». Мне было нечем бить, и я взял его карту. «Я даже знал, кто его поджег, – продолжал он, – но сделать ничего не мог. Даже тушить не стал». Он продолжал играть, рассказывая. «А остальных кабельное телевидение убило». Я смутно вспоминал эти времена.

Из толпы телезрителей стал доноситься детский плач. Больные в первых рядах недовольно оборачивались. Наконец исчерпав все средства успокоения, мать крикнула на дитя на каком-то неизвестном тюркском наречии. На минуту повисла пауза, но вскоре ребенок опять завопил. «Ты что орешь? – рявкнула мать на ребенка уже на русском. – Ты дашь, наконец, людям телевизор посмотреть?» Но ребенок лишь стал кричать еще пронзительнее. Сцена устрашения стала превращаться в сцену избиения. «Я тебе сейчас, тварь, покажу…» – кричала взбешенная мать, нанося ребенку беспорядочные удары по голове и по корпусу. И тут он после долгой паузы зашел с дамы. «Конечно, кабельное телевидение лучше, – продолжал он свои рассуждения, – даже из дома выходить не надо, – и добавил: – Я и его потом купил». Тут я увидел, что у него больше нет карт и он с довольным лицом смотрит на нас как на двух неудачников. «Ну что, дурачье, – сказал он, вновь собирая все карты в одну колоду, – бегите в магазин».