Воскресай под тягучую тему «Твин Пикс».
Этот кадр уплывёт (с золотой лесопилкой).
Уплывут, в зарешёченных окнах, бутылки.
Уплывут, так едино обриты, затылки.
Уплывёт полстраны, выпуская закрылки.
Убирая шасси, уплывёт царь Борис.
(Что там было ещё – не припомнишь, так вылги.)
Воскресай в безнадёжно потерянный лес,
В ненащупанный путь (без пути и дороги),
В письмена, где едва и пропущены слоги,
Где костры в обветшавшей хоккейной коробке,
Где картошка в золе, и костры до небес –
Оплетают нездешнего мира пороги.
Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,
Распознать сквозь закрытые намертво веки,
Сквозь кромешные тропы, рубежные реки,
Бесфонарные улицы, ночи, аптеки, –
Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,
Как стремился ты в белый, как сажа, вигвам,
Как стремишься ты в белый, как сажа, вигвам,
Чтобы выйти другим (не скажу – человеком).
Шершавит ветер склады с сахарным тростником
В далях далёких, там, где мамонты и тюлени.
Тучи разводит Фидель, да как-то легко-легко,
Словно всё за него – добрый дедушка Ленин.
Мимо него летят что-то опять бомбить,
Нефть выбивать и газ на всяких разных наречиях.
Хочет Фидель уйти, спокойно себе курить,
Уходит, и навсегда, в тихий вчерашний вечер.
Дедушка Ленин ткёт розовый, в искру, закат.
(Капитализму смерть, да здравствует новая эра!)
Дедушка Ленин там, где кончаются облака,
Смотрит из своего незакатного СССРа.
Там – золотятся хлеба, лампочка в десять ватт,
Дети сыты, умны, и пятилетка в две смены,
Русский эстонцу брат, не хочет никто воевать…
Помилуй нас и спаси, добрый дедушка Ленин.
Слепые черти жарили своих.
Шекспир кропал, что в Дании неплохо,
Горел, в шелках и позолоте, стих,
(Как будто) кто-то подменил эпоху.
Беспечный Гамлет не видал теней,
Не истерил высоко на подмостках.
Косяк (дверной?) мусолили подростки.
Милицанер – чем дальше, тем сильней –
Предвидел в школьниках Дали и Босхов.
Горел весёлыми огнями Эльсинор,
Как прочие кремли и бундестаги.
Горели по округе с давних пор
Склады, бумаги, денежные знаки.
В народе возрождался свальный грех,
И заповедь «не сотвори кумира»
Выплескивалась в праздник за квартиры.
Беспечный Клавдий не стеснялся пира…
И лишь Офелия – провидица за всех, –
Офелия плыла меж тёмных вех,
Сжимая в кулачках весь ужас мира.
Дозволял огню полыхать и жрать, и
Сам песок ссыпал из часов в мешки.
Кто писал про вечность с пустой кровати,
Тому светит станция Петушки, –
Заливать про быль, быль залить бальзамом,
Отбиваться от сладколюбых ос.
Заходи, вечор (ты ведь верным самым).
Будем пить зелёный как купорос.
Будем пить бордовое как гранаты.
Будь.
Кастрюля с пеплом ещё горяча.
Задымляет дым, как буран когда-то.
И как будто за снегом горит свеча.
Эх, вечор, мы забыли, забыли напрочь
Это самое (сладкая же пора!):
Тихо капал воск на глухую на ночь.
Капал воск цвета пьяного янтаря,
Капал воск, как нездешнее что-то капал.
Под присмотром партии Ильича
Башмачки со стуком спадали на пол.
Капал воск, на столе горела свеча.
Espionage is a serious business…
«Moonlight and Vodka»
Крис де Бург
«That dancing girl is making eyes at me,
I'm sure she's working for the K.G.B.»
(Говорит она человеческим голосом: «Не губи.
Я тебе ещё пригожусь, Джеймс, т.е. Крис.
В радости, в горе, в похмелье».)
А в небе диск
Ко всему приученный напоминает опять,
Как Алексан-Александрычу Блоку подали ложных опят.
«Я тебе ещё пригожусь, Джеймс (т.е. Крис)», –
И блеск неестественно-мягкий контактных линз…
Послушай сценарий, Джеймс: ты соблазняешь её,
С Веничкой вместе – коктейли одеколонно-портвейнные пьёшь,
Спасаешь попутно от катастрофы западный мир,
Девушка погибает влюбленной, как завещал Шекспир,
Где-нибудь ближе к финалу (постельную сцену туда),
А с неба сыплет и сыплет советская псевдо-вода.
Вот это – «Moonlight and vodka takes me away», –
Пой для своих, заграничных, стальных и хрустальных фей.
А Веничка с Блоком встретят совсем не ту, –
Таинственную, как высадка на Луну, шёлковую красоту –
В тамбуре поезда, идущего через года.
Пой, Крис, «Midnight in Moscow», мы все не туда.
Мы будем в городе Че, в распивочной «Русский квас».
К полуночи, может и раньше, перевербуют вас.
И никаких K.G.B., лишь пиво да пирожки,
Да дальнобойщики, да бывшие балерины, да литкружки,
Да та, из тамбура, вся в шелках, да кривящийся диск…
Пой, пой: «Here is my native town», Джеймс.
Подпевай ему, Крис.
Толком не разобрать –
То ли жуки шалят,
Папорот ли цветёт
Или приборы устали.
Вышвырнул счётчик миль,
Снёс батарею в утиль –
Здесь без того кисель
И молоко местами.
Но Хьюстон (без Хью – никуды)
Просит и просит воды
Или хотя бы льда.
(Лёд здесь – по вёдрам с виски.)
Лет через много найдут
Залежи чудо-руд,
Плюнут на воду и
Поприлетают быстро.
Ну ты-то увидишь вряд,
Потому что металлы горят,
Структуры тонкие тож,
Грубые – чуть подольше.
Отбой, хватит лакать
Пенки из молока,
Время оставить тлен
NASAвской плоти/мощи.
И только – глядеть закат,
Слушать Хьюстона мат,
Передавать одну,
Пе-ре-да-вать од-ну,
Всё ту же одну картинку.
Все ту же одну картинку.
все ту же одну картинку:
все ту же одну картинку
моря пустынный вид
яхта, на яхте вы
с богом и элвисом и
гагариным юрой в обнимку
Когда пьёшь и спишь про зелёные снеги…
Когда говоришь про последние бреги…
В провалах деревьев скитается взгляд. Лишь
Когда утомленные легкие г(л)адишь
Затяжкой, сужается поле на камне.
Он канет, по логике каменной, канем
И мы в это нечто за гранью балкона.
Привет, моя Хэри! Солярис бездонен,
И шепчет и шепчет, вселенную выев,
Каких не бывает, такие кривые,
Каких не бывает, такие осколки
Галактик с последней, затерянной полки
Меж болью, любовью и Альфой Омеги.
Мы канем, чтоб выплавить ся в обереги
Для новой вселенной на вечные веки –
В деревьев провалы – зелёные снеги.
Мир – лежащий меж строк полуистины парк.
Где-то около ловит форель папа Хэм.
Как и ныне ещё, не дочитан Ремарк,
И киоск по пути – зарешёчен и нем.
Синий сумрак веранды детсада внутри.
Синий ветер в заброшенном городе Че.
Потерявший Париж, Нотр-Дам де Пари –
Засыпает всем многоязычьем свечей.
Засыпают совдемоны, самоконтроль,
Засыпают трамваи в холодных депо.
Ночь светла – достаёт из-за пазухи роль,
По которой всё по… и реально всё по…
Собираю один полувнятный сюжет,
А киоск по пути – зарешёчен и нем.
Где-то возле заснеженных спин гаражей
Догоняется водкой палёною Хэм.
Где-то возле – помянутых до – гаражей
Копошится над битой «копейкой» Ремарк.
Ночь светла, и божественна мысль неглиже,
Ночь светла запалённым костром Жанны Д'Арк.
Ночь светла, в круге равных мерцает ноль пять.
Убывает ноль пять, как осколок луны.
Элизейская пустынь. Походная кладь –
Чуть на дне, унесёт из горчащей страны.
Собираю в один полувнятный сюжет,
Как всё было задумано явно не мной.
Мир – непаханным полем, а я – по меже,
Многокосноязычный, иду стороной.
Ни огня и ни хаты чернеющей – вдоль,
Ни разметки, ни знаков дорожных на ней.
Ни отсель не пройти, не сказать ниотколь,
Что мерещится, тускло мерцает на дне.
Остаётся глядеться в межзвёздную гать,
В многокосноязычье не сомкнутых клемм…
Здесь бы штилем высоким высоко солгать…
Но киоск по пути – зарешёчен и нем.
Камни имеют форму объединяться.
Камни имеют твёрдость объединяться.
Камни имеют волю объединяться.
Камни имеют храмы объединяться,
Тюрьмы, бордели, больницы, апостола в святцах,
В нишах с ключами, в сети вплетавшего наверняка
Грузилом – несортовые из братии.
Лучшие – становились белою кожей.
Лучшие выбирали лучшие в боги.
Лучшие окропляли жертвенной кровью.
Лучшие выстилали лучшим дороги.
Лучшие путали с лучшими из человеков
Братья, которыми утяжеляли сети,
Кости дробили.
Камни рождались и жили и жили и жили
И умирали в храмах, тюрьмах, борделях, больницах,
В нишах с ключами, с белою кожей,
С жертвенной кровью, глядя глазами бога, который
Камень.