Read the book: «Обрывки газет»

Font:

От автора

…всегда пел о том, чем в эту минуту одержима была его душа, даже рискуя слишком обнажить её перед посторонним взглядом.
(с) А. В. Карельский об Альфреде де Мюссе

Привет, друг.

Когда эта книга попала к тебе в руки, ты, наверное, перевернул её, чтобы прочитать аннотацию и решить, стоит ли оно того. А там пусто. И тебе пришлось её открывать.

В аннотации обычно пишут несколько слов о сюжете или героях. Но в этой книге нет сюжета, и даже пары десятков сюжетов, разложенных по рассказам, нет. И про героев – тяжело объяснить, понимаешь?

Эта книга – про маленькую девочку, которой досталось большое сердце. И иногда (часто) от этого было больно. Но иногда… иногда бывала как бы боль наизнанку, сбивающее дыхание «хо-ро-шо». И это хорошо – люди, которых можно (с натяжкой) назвать героями этой книги.

На её страницах вы встретите мальчика, сквозь которого бьёт солнечный свет, девочку, которая добавляет в кофе корицу и мантры, и ещё одну девочку, которая курит на балконе, пока на кухне сами собой бьются стаканы. И других Человеков, чьи имена азбукой морзе выстукивает моё сердце.

Я умею быть предельно сентиментальной и, проснувшись на рассвете, выпив залпом стакан воды, лечь животом на чужие ноги, свеситься с кровати, окунуться в лежащий на полу телефон и писать стихи. А потом забраться обратно в одеяло и объятие и заснуть, и проспать до обеда, ведь никакой я не поэт, это так – лунатизм.

Но эта книга – про такую меня и от такой меня. Взъерошенной, с мокрыми щеками, с дрожащими пальцами, с хлопающими в груди ставнями. У меня внутри – сквозняк, и всё это им из меня выдуло на страницы.

Если ты готов (уверен, что не простудишься, сварил кофе и написал родителям «люблю» и «у меня всё хорошо»), переворачивай страницу. И удали с телефона все купибилеты и авиасейлс, а то мало ли что…

Ещё одно маленькое предисловие

Все тексты, созданные раньше, чем я оформила эту книгу, обозначены датой их фактического написания. Во-первых – это важно для сохранения хронологической картинки. Во-вторых – со многими из них я сейчас не согласна в силу того, что знаю больше, а чувствую себя лучше. Уверена, что через пару лет всё, что я могу написать сегодня, покажется мне полнейшей ахинеей.

Часто я спрашивала Борю: может быть, не будем это вставлять? Ну зачем? Когда стеснялась написанного, потому что оно слишком личное, слишком влюблённое, слишком депрессивное (и даже с суицидальным настроем) или просто не такое качественное, как я создала бы сегодня. Что-то я переписывала и редактировала. Где-то ошибки не менее значимы, чем сам текст. Боря был беспощаден: он заставил меня вставить всё.

Начало

Есть отцы, которые не любят своих детей, но не бывает деда, который не боготворил бы своего внука.
(с) Виктор Гюго, «Отверженные»

У всего должно быть начало. Может быть, это всего лишь условность, но я ничего не имею против неё.

И вот я стою в начале. На улице снег и холодно, но у меня хорошая куртка, и под шапкой даже немного жарко, только дед ни за что не разрешит снять её. Мы с ним смотрим, как в сугробе под кустом копошатся мышки. У них чёрные полосочки на спинках и тонкие хвостики, и они одновременно хорошенькие и неприятные, на них хочется и не хочется смотреть. Моя голова далеко, и мышки цепляют внимание только маленькой её части, а в остальном я – полёт! Я сочиняю роман.

Я пишу его ночью, подсвечивая тетрадь карманным фонариком, и в метро, и на уроках, спрятав под учебниками и отгибая их краешки, чтобы учитель не обратил внимание. Я пишу его у себя в голове, потому что мой почерк не поспевает за моими мыслями: когда засыпаю, когда плыву на скорость четыре бассейна, когда синхронно с папой жую бутерброды на завтрак.

Что-то происходит: уроки, тренировки, разговоры, поездки с родителями, мытьё головы и пропахших хлоркой купальников, рисование оценок в таблице на холодильнике, хрустящие следы на снегу, короткая перепалка с дедом о том, кто будет нести рюкзак (я всегда проигрываю; дедушка научил меня уже в первом классе, что я не буду носить рюкзаки сама – пусть их за меня носят большие и сильные, а я и без того едва виднеюсь над землёй). Что-то происходит, но происходит как-то мимо меня, потому что я сочиняю роман.

Роман о том, как эльф Леголас с одной стороны океана и гном Гимли с другой стороны океана руководят работами по прокладке тоннеля метро, чтобы встретиться и выпить по дружеской пинте пива. Чёрта с два вы получите покой, эльфы, уплывшие на поиски Валинора! Я не признаю расслоения общества и пафосных прощаний на причале. Я соединю Аман и Средиземье скоростными поездами.

У гномов, конечно, получается лучше. Но эльфы тоже очень стараются. И мой роман уже занимает целую тетрадь (12 листов в косую линейку!), поэтому пора приступать ко второй части. Я пишу три тома, как Профессор; я с первой попытки пытаюсь запрыгнуть на небеса.

В начале мы с дедом садились на скамеечку в парке. Липкими от клюквы в сахаре пальцами я листала страницы своей тетрадки и читала деду роман. Может быть, поэтому – но скорее просто по вседедовому свойству – дед никогда во мне не сомневался.

Гусеница городского сумасшедшего

Без анестезии, я без анестезии всё чувствую так сильно, так сильно!
(с) Alai Oli, «Без анестезии»

В 2016 году у меня появилась острая потребность Мыслить и Понимать. Без всяких веществ моё сознание расширялось, и призванные сдерживать его стенки черепа лопались от натуги. Иногда мне отчаянно хотелось перестать думать, но это было физически невозможно: если я в течение дня ни разу не оставалась наедине со своими мыслями и бумагой, куда их можно было бы изложить, меня начинало тошнить от необъятности собственного нутра и острой необходимости его выплеснуть.

Мне было пятнадцать – и меня тошнило мыслями.

Я воспринимала мир так остро, а моё ещё не нашедшее выхода воображение прорывалось в таких странных местах, что мне казалось: я схожу с ума. Картинка в моих глазах самопроизвольно замедлялась и ускорялась; я видела НЛО в небе над Константиново и дым от планшета младшей сестры; иногда объёмные предметы вдруг превращались в плоские и тонкие, как листы бумаги, а крошечные песчинки сахара становились такими огромными, что я могла пересчитать их в литровой банке. «Думаю, я могу видеть мир чуть больше, чем есть».

При этом весной 2016 года я вынырнула из подростково-детской литературы в мир «больших книг» и мемуаров. Я захлёбывалась, читая стихи поэтов XX и XXI века. Например, сборник Высоцкого улетел у меня за одну очередь в больнице. Моя голова требовала Познания, и я впервые задавалась вопросами, которые мучают взрослых людей сотни лет: что будет после смерти? Возможно ли любить и дружить вечно? Каково физическое воздействие счастья? Почему люди поступают так?

Я задумывалась о бесконечности и о том, где у неё границы: «Твоя душа лежит в моих ладонях. Я знаю, что однажды ты захочешь забрать её, но молчу. Ты знаешь, что однажды захочешь забрать её, но сам себе не веришь. Пожалуйста, не верь дольше. Твоя душа так греет руки». И впервые пробовала жить по законам кармы: «Может стать плохо, и обязательно станет – так устроен мир».

В школе нас готовили к ОГЭ, на котором нужно было рассуждать на примитивные темы, разбирая какое-нибудь словосочетание из текста. А я рассуждала на экзаменационном бланке о том, почему Шекспир был прав, когда сказал, что «весь мир – театр». О том, что люди неискренны по своей природе и о том, что я тоже – такая. Ведь я изо всех сил прячу то, что происходит в моей душе.

В 2016 году появились первые сказки, но только в конце года они стали чем-то регулярным, обрели форму и название. А весной, которая кажется мне апогеем моего детства, самой светлой и полной любви, самой счастливой весною, – весной, о которой сейчас речь, это были неопределимые пробы себя, тщательно скрываемые от широкого круга, и особенно от семьи. Со временем я стала прозрачной, как мультифора, и меня начали упрекать: «Ты не боишься, что тебе, такой открытой, легко сделать больно?» Но вот чего я никогда не боялась – так это того, что мне сделают больно. «Никто этого не захочет», – говорила я.

И в это самое время одноклассники сообщили человеку, которого я назвала своим братом, что я «слегка не в себе». «Я испугалась, я хотела доказать обратное хотя бы самой себе; а сегодня поняла, что, напротив, хочу доказать им, что они правы». Этими словами в июне 2016 я признала себя сумасшедшей и гордой своим сумасшествием; не очень-то простое решение. И хотя я (надеюсь) вполне себе в уме, с тех пор я коварно улыбаюсь, когда кто-то пытается сказать мне, что я живу не по правилам.

Я – городской сумасшедший. У меня другие правила.

21 апреля 2016
Мне сказали, что счастье фиолетового цвета.
И я пошёл искать фиолетовый.
Но в этом чёртовом городе всё черно-белое. В этом чёртовом городе все краски вымылись.
Мне сказали, что счастье пахнет весной.
Я ходил и пытался почувствовать – зря.
В этом чёртовом городе – только запах машин. В этом чёртовом городе – только аромат мокрого асфальта.
Мне сказали, что счастье звучит нежно и мягко.
Я искал этот звук – не нашёл.
В этом чёртовом городе звучит гул толпы. В этом чёртовом городе «музыка» рвёт слух.
Мне сказали, что на ощупь счастье – бархат и шёлк.
Я ходил и трогал, и в кровь стёр ладони.
В этом чёртовом городе – твёрдый асфальт. В этом чёртовом городе – упругие тела шин.
Мне сказали, что счастья нет. Я поверил. Я верил всегда.
А потом я и сам нашёл, что сказать.
Мне говорили, говорили, говорили. А я думал: счастье – рыжего цвета. Счастье пахнет дымом моих сигарет. Счастье – это надрывающаяся скрипка. Наощупь оно – твои мягкие волосы, твои нежные руки.
Следующим утром я начал жить.

Всё – бесконечно

Истинная природа вещей – пустота. Истина – слияние с абсолютом.
(с) рйн, «Юность»

Я читаю свои дневники за 2016 год и думаю о том, что не бывает любви на время. На тех страницах я загадывала всегда идти рядом с друзьями, которых в какой-то момент, возможно, сама оттолкнула. Я загадывала вечную любовь, вечные кухни в лучах рассвета и печенья с шоколадной крошкой, вечные шестнадцать лет. Теперь я почти не ем печенья, да и вообще всё, что с сахаром.

Но моё сердце полнится любовью. И чтение не возвращает её, потому что она никуда не уходила – только указывает один из путей в ту комнату памяти, где живут и всегда будут жить эти люди. Как и четыре года назад, сегодня я люблю тех, кто тогда крепко держал меня за руку.

Я верю, что если любишь, то будешь любить вечно. Человек может измениться, и ты сам меняешься, и в вашем будущем может не найтись ни одного заветного «общего», необходимого друзьям, кроме воспоминаний – а этого слишком мало, чтобы сохранять повседневную близость. Но отказаться от прежней своей любви, от всех слов, которые ты говорил, и от всего, что вы друг для друга делали – значит предать себя. Значит предать и всю ту любовь, которая есть в тебе сегодня. Ведь если ты так легко обесценил прежнее, откуда взять умение ценить настоящее?

Может быть, это мой маленький секрет бессмертия. Всё – бесконечно. Я ни разу не врала, когда говорила, что буду кого-то любить навсегда. Я продолжаю любить буквами писем, сообщений, сказок, строчек в дневниках – буквами, вырезанными на сердце. И всё, что происходит со мной в настоящем, будет происходить вечно – пока не кончится отведённая под это вечность.

Это большая ответственность: знать, что вокруг нет ничего мимолётного. Ни одного взмаха крыльев бабочки, за которым не последует ураган. Ни одной единицы времени, способной исчезнуть, саму себя пожрав.

В этом огромном мире мы – крошечные, но в своих крошечных телах – огромные.

11 июля 2016
Со мной что-то в высшей степени не так. В прекраснейшей степени.
Кажется, я протяну сейчас тебе ладони, и с них пылающей бабочкой взлетит моё сердце. И опалит ресницы жаром своих крыльев.
Кажется, откроются раны всех когда-либо полученных и тысячи раз заживших царапин, и из них хлынет дождевая вода с привкусом цветов клевера.
Кажется, внутри поднимается ураган, в лёгких закручиваются смерчи из эмоций, вызванные просто ярко-голубым небом и зеленью леса на обочине дороги.
Кажется, что, чего бы ни захотеть, оно обязательно сбудется, потому что сил внутри хватит на исполнение любого желания.
Кажется, что я пью свою Жизнь через фиолетовую трубочку из пластикового стаканчика. И растекаюсь по миру миллиардом капелек.
Кажется, что я люблю тебя больше всех, кто встречался и встретится в моей жизни.
Кажется, что это взаимно.
Кажется, что это Космос.
Похоже, я из тех, кто «способен торчать, избежав укола», как в песне у Операции Пластилин¹.
Пишу какой-то психоделический бред, танцую на задворках собственного сознания. Летаю и таю, становясь рифмой в чьих-то стихах. Прекращаю быть ошибкой мироздания. Люблю и живу – и пишу это, как синонимы.
Я просто есть. И это чудо, да?

О дневниках и письмах

До свидания, Таня, иначе это письмо никогда не кончится.
(с) Марина Цветаева, письмо Кваниной Т. Н.

Моя любимая часть творческого наследия писателя – его дневники и письма. Во-первых, читать их для меня всегда – учёба, но учёба бесконечно личная. Разговор шёпотом на кухне; света нет, горят свечи; шуметь нельзя – стены тонкие – проснутся домашние, наверное, дети будут плакать громко, не успокоятся до утра; чай травяной, а к чаю – ничего. Если читаешь Хемингуэя, то и чая нет, стоит виски, и я смотрю на то, как пустеет его бокал – мне больно смотреть, а я смотрю.

Во-вторых, мне кажется, это История. Для писателя писать – это работа, но буквы – это жизнь. И иногда в его романе встречаешь буквы, которые он прожил (чем лучше писатель, тем больше таких букв). А в письмах и дневниках все буквы – прожитые.

И ведь пишутся они не только для себя и близких. Даже если самому автору кажется, что только для них. Просто есть уже привычка к тому, чтобы каждое слово вытачивать. Не получается относиться к ним пренебрежительно. Переписывают, перечёркивают, забывают черновики в ящиках стола. Забывают – или оставляют, чтобы их потом нашёл тот, кто будет разбирать письменный стол писателя после его смерти?

В литературоведческое понятие «художественный мир писателя» входит и мир каждого из его произведений (не важно, вымышленный ли или заимствованный из реальности), и мир его писем, дневников, заметок на полях, может быть, даже списков покупок. В «художественном мире» живёт каждое записанное им слово.

Иногда мне кажется, что вообще всякий человек пишет свои дневники не для себя. В такие моменты я думаю, что каждая буква должна найти своего читателя, достучаться до своего сердца. Но чаще мне всё-таки думается, что большинство букв отвратительно бездарны, в том числе – большинство моих букв. Хорошо, что их у меня много: есть, что выкидывать. (И всё же на всякий случай каждому другу, с которым я вступаю в переписку, я пишу: если я умру известной, сними копию и продай оригинал на аукционе. Ты разбогатеешь. Это мой подарок.)

А ещё погружаться в личные записи – это способ залезть в нутро. Читаешь письмо Цветаевой, написанное женщине, в которую она была влюблена, и чувствуешь себя: Цветаевой. Кваниной. Вечностью промежутка в 80 лет, прошедших с момента написания (17 ноября 1940 года) до твоего сегодняшнего дня (22 мая 2020 года) – и ничего, ничего не поменявшего.

Это письмо – моё любимое. Из всех писем, прочитанных мною; из всего творчества Цветаевой. Это письмо – тело, и оно болит, и от каждого прикосновения-прочтения ему сначала становится остро-остро, а потом – спокойнее, не так больно. Мне кажется, оно сильнее, чем все стихи, хотя бы потому, что о стихах в нём говорится вот что: «Ведь чтo со мной делают? Зовут читать стихи. Не понимая, что каждая моя строка – любовь, что если бы я всю жизнь вот так стояла и читала стихи – никаких стихов бы не было».

Кстати, спойлер: после слов «До свидания» письмо не кончилось. Вообще не существует менее подходящих слов, чтобы заканчивать, чем прощание.

Большая буква Че

Мама будит меня, говорит, что я громко ночами кричу, что взрослеть не хочу.
(с) Екатерина Яшникова, «Вернуться»

Я не знаю, как к человеку приходит осознание, что он – Человек. Что он – вот эта большая буква. У меня было так: сначала стена над рабочим столом обросла маленькими бумажками с записками, тексты которых – на полях этой книги; потом июньским вечером 2016 года я начала вести дневник, как в детстве. У этого дневника была задача – исследовательская задача! – поиск Истины. Мне требовалось узнать, как это – понимать, кто ты, зачем ты и что вокруг тебя происходит.

К концу первого блокнота (на него у меня ушло чуть больше двух месяцев) я с досадой резюмировала, что Истина не была найдена, необходимо продолжать поиски. Прошло четыре года. Я не вела дневник последние пару лет до того, как села за эту книгу, но когда ради неё подняла всё, что писала тогда, снова стали получаться записки похожего рода. Того, что искала, я так и не нашла.

В шестнадцать я отчаянно искала себе Учителей. Мне казалось невозможным познание исключительно на собственном опыте. В разговорах со взрослыми, в книгах я искала одного – новых мыслей, которые колыхали бы моё внутреннее море, не давая случиться штилю.

«И мне сейчас так нужно во что-то верить. Хоть чуточку слышать некое кармическое и счастье несущее. Абстрактное. Как Джа, в которого даже не веришь, но поёшь о нём, ибо так легче, чем не петь».

Я давно заметила, что моя память не может объять всю жизнь. У окружающих есть воспоминания из детства, кто-то даже помнит детство в деталях. Мне кажется, что моя «сознательная жизнь» началась тогда, когда я стала её записывать. Вот только даже первые эпохи записей давно стёрлись, возродить их можно, только перечитывая свои детские дневники. Подробная память тянется до начала 2016.

Вот и получается, что в 2016 я будто бы родилась: ещё-не-взрослым пятнадцатилетним человеком без прошлого, которому сразу пришлось осмыслять себя и окружающий мир и искать веру. В окружающем мире и в стихах Толи Царёва, которые наложились друг на друга, совпали во времени, я нашла апрель, весну, вечную юность и безусловную любовь.

Так у меня появилась моя Истина, ещё скомканная внутри, нерасказанная, непонятая, но уже существующая. Она заключалась в том, чтобы никогда не становиться взрослой.

К рваным джинсам
И рваной куртке
Добавь
Своё
Рваное
Сердце,
Считая минуты,
С носками порвавшимися
Выброси
Правду –
Она неудавшаяся,
Как всё, что ты делаешь
И всё, что ты думаешь…
Слышишь, босыми ногами
По луже
Бежит твоё
Счастье?
А ты остаёшься,
Прощаешься с солнцем:
Оно не вернётся.
Пора бы…
Взрослей!

15 октября 2016

23 июля 2016
У меня картонные стены, и, лёжа в кровати, я слышу целый мир.
Я слышу, как рычат моторы проезжающих мотоциклов; слышу, как где-то поблизости разбивается стакан; слышу, как соседи звенят ключами, видимо, пытаясь найти замочную скважину в темноте; слышу чей-то разговор на непонятном мне языке.
Я слышу, как медленно движется к горизонту солнце, зевая и глотая горький кофе; слышу, как чьё-то сердце наполняется любовью; слышу, как к людям приходят приятные сны, чтобы они успели выспаться до того, как прозвенит будильник.
Я лежу, закрыв глаза, и смотрю интересное кино про то, как Ты включаешь тусклый свет, выходишь на балкон и достаёшь гитару, чтобы сыграть гимн рассвету; про то, как шуршит бумажками ночной зверь Штиль; про то, как один светловолосый Чёрт, включив панк-рок, замешивает шоколадный крем, а один светловолосый Ангел рисует чёрным маркером руны под симфоник-металл.
Я лежу и вдыхаю запахи, до которых мне несколько тысяч километров: манящий аромат орехового латте, свежескошенной травы, любимого шампуня с привкусом абрикоса, молочного улуна с Твоей кухни, старых, зачитанных приключенческих книг, и самое главное – запах мегаполиса после ливня. Так пахнет моя Жизнь.
Я лежу и чувствую, как меня, словно обёрточной бумагой, окутывает разными цветами: фиолетовым цветом Счастья, шоколадным цветом Тепла, оранжевым цветом Ритма и зелёным цветом Свежести. Словно фейерверк сияют цветные звёздочки перед моим внутренним взором – на чёрном экране закрытых глаз.
Я лежу и растворяюсь в том, как мне не хватает Вас и в том, как я Вас люблю.

Феномен сердечного расстояния

Я буду с тобой, ты просто закрой глаза, просто помни имя моё…
(с) Alai Oli, «Я буду с тобой»

Через сутки ровно (минута в минуту) в этом часовом поясе кончится странная весна 2020 года – весна одиночек. Встречи с друзьями, походы за энергетиками в Охотный между парами, фотосессии и даже разговоры на кухне с родителями прекратились два с половиной месяца назад. С тех пор я видела папу три раза, маму и Нину два раза, Варю один раз, Юлю один раз.

И всё же, когда я перечитываю записи 2016 года (тогда мне очень тяжело давалось собственное отсутствие в Москве, где друзья и парень), я понимаю, что скучания в них гораздо больше. Закрывая глаза ночью, я видела перед ними тех, до кого тысячи километров. Как и сейчас, я скучала не столько по лицам, сколько по состояниям и совместным занятиям: как Марго прячет от меня крем для «Праги», Женя заваривает чай, Амур будит по утрам.

Ничего не поменялось – я всё так же зависима от любимых людей. Мне не хватает того, как мы с Борей вместе учимся в кафе, как Варя наклоняется, прикуривая сигарету, а Орлуша, наоборот, закурив, резко вскидывает голову и смотрит вдаль, как Катя во сне сжимает мою руку, Аня выводит рисунок на капучино. Мне не хватает дрёмы в обнимку на задних партах 202-й аудитории, Сониных танцев на широких подоконниках, с Кремлём за спиной, и даже того, как мы с Машей, Кристиной и Лизой, взвинченные сессией, понемногу ссоримся (и с максимально злобным видом подсовываем друг другу ответы), а Лука спокоен и напевает БГ. Мне всегда казалось, что я жутко невнимательная, не могу составить портреты своих друзей, но на самом деле я просто почему-то плохо запоминаю лица, даже самые любимые. Зато я могу написать про каждого своего друга «инструкцию к применению»: что значит тот или иной взгляд, какие жесты говорят о напряжении и расслаблении, каким маленьким сюрпризом можно поднять настроение.

Пока я пишу это, кончики губ (под горным солнцем они перестали болеть от недостатка витаминов) тянутся к ушам, а внутри горячо и нежно, как от чая с мёдом. У меня на компьютере есть папка, в которой по файлу на каждого друга. Это не сталкерское досье, а перепись приятных общих моментов и моих любимых черт и чёрточек этих людей. Первый текст я написала про Егора, когда, придя домой после празднования его рождения, в очередной раз удивлялась, что три года назад я робко подошла к нему предложить написать его биографию (говорила на «Вы» и жутко удивлялась, что он так просто и даже заинтересованно согласился).

Мне не хватает моих друзей и наших моментов, но на самом деле я не скучаю так, как тогда, в 2016 году. И вот что я подумала: все те, по кому мы скучаем, – это один человек. У него брови одного, улыбка другого и глаза третьего. Он пахнет как все они: определённым шампунем, дымом конкретных сигарет, тем самым постельным бельём и настроением, которое имеет запах только в минуты особого счастья. Поэтому, уезжая с разрывающимся сердцем от одного, начинаешь отчаянно скучать по ним по всем. Поэтому, живя даже в такие смутные времена с кем-то из них, о других чувствуешь тепло и нежную тоску, но не боль.

И когда по ночам закрываешь глаза перед сном, представляешь того, кого держишь за руку в этой темноте, а не тех, кто сейчас далеко-далеко. Так я представляла Варю в Париже и Вильнюсе, Катю в Изборске, Виктора в Минске – а последние два с половиной месяца Кирилла и Кирилла, снова и снова, раз за разом, со знанием, что мне никогда не надоест.

Может быть, в детстве мы потому всюду таскаем за собой плюшевые игрушки, что одушевляем их и любим как настоящих друзей – и пока их крошечные мягкие тельца можно прижать к груди, расстояния свербят с меньшей силой?

1.Цитата из песни «Шелест Утренних Звёзд».