Read the book: «Старатели»

Font::

The Prospectors by Ariel Djanikian

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.

Книга издана при содействии Агентства Van Lear LLC

* * *

Посвящается Грегори и Алисе, самым надежным проводникам

Пролог
Клондайк
1898

Элис скорчилась в тесном пространстве чердака под покатой крышей, опираясь рукой на грубый холщовый мешок с золотом. Снизу доносились тихие голоса сестры и зятя, они мешались с щебетом воробьев и крапивников и наконец затихли где-то за пределами дома. Элис немного подождала, затем сбросила вниз веревочную лестницу и, когда та ударилась о дощатый пол, спустилась со своего насеста. Дверь оставили открытой, и хижину заливал белый свет. Этой ночью никто не спал. Наверное, никто даже не ложился. К столу были вкривь и вкось придвинуты скамья и стулья. На столе с ночи остались бутылки и заляпанные стопки. Пол под скамьей весь в ошметках грязи, нанесенной сапогами, – вычищать тут все, конечно, придется Элис. Она медленно повернула голову к двери, за которой открывался вид на безлюдный участок.

Что за мир вокруг? Весь прошедший год он постоянно менялся. И так стремительно, что отвечать на этот вопрос было попросту некогда.

Элис двинулась навстречу распахнутой бесконечности, на ходу сдернув с железного крюка соломенную шляпу и нахлобучив ее на голову. Рабочие, жившие на другой стороне ручья, уже получили жалованье за этот сезон, и их линялые палатки, хлопавшие на ветру, в основном пустовали. У самой воды, в опасной близости от стремительного течения, кто-то оставил потускневший, слегка помятый жестяной лоток, шириной почти как шляпа Элис. Рядом со шлюзом на квадратном куске парусины – горка земли. Элис выросла на ферме и не выносила, когда работу бросали недоделанной. Она кинула горсть земли в лоток, зачерпнула воды из ручья и, повторяя движения, которым ее ради забавы научили рабочие, принялась крутить лоток, пока посеревшая вода не стала выплескиваться через край.

Вдруг в грязном водовороте что-то ярко блеснуло, потом еще раз. Элис крутила лоток, пока воды в нем совсем не осталось. Тогда она с отработанной точностью прикоснулась кончиком пальца к самому крупному самородку, оставшемуся на дне лотка. Коже передалось ощущение настоящих денег. Ее кинуло в дрожь. Они преодолели две тысячи миль, ступили на коварную землю, свою и чужую одновременно, и все ради того, чтобы можно было вот так взять кусок золота и уверенно положить в карман. Она быстро подняла глаза. На другом берегу между палатками рабочих пробирался муж ее сестры, Кларенс Берри. Широкое круглое лицо было угрюмо, большие пальцы заложены за неизменные красные подтяжки. Накануне вечером он набросился на Элис с такой злобой, что ей пришлось отступить. Сама она не испытывала подобной ненависти – впрочем, подумала она тогда, это еще одно доказательство, что его все больше гложут сомнения. Вскоре рядом с ним показалась ее сестра Этель, осторожно спускавшаяся по голому склону. В отличие от мужа, она сразу заметила на противоположном берегу фигуру, склонившуюся к самой кромке воды.

– Элис, иди сюда! Нам надо с тобой поговорить.

Но до них было далеко, свистел ветер, шумел ручей, голос у Этель был негромкий – Элис могла не услышать то, что предпочитала не слышать.

Она встала – промокшие рукава отяжелели, под ногами хрустел гравий, – положила лоток на шлюз и двинулась через третий и четвертый участки. Вот и яма, отмеченная номером пять. Дальше, на пустыре, под защитой растрепанных кустов, стоял приземистый, покосившийся сарай с зимним инвентарем. Элис замерла, потом неуверенно шагнула к плохо пригнанной двери. Накануне Кларенс сказал, что в этом сарае лежит человек. На самом деле он имел в виду, что там лежит покойник.

Ветер гнал рябь по поверхности ручья, пригибал к земле высокие травинки. Уже ничего не исправить – разве что еще можно прервать череду других, мелких жестокостей, копившихся так быстро, что Элис не успевала их осознать. Она замерла. Чуть повернула и наклонила голову, как всегда, когда собиралась принять решение. Я должна остановиться, поду мала она. И тут же: только я не могу. Она ощущала, что больше солнечного тепла ее греет обещание богатого, роскошного, пусть пока и туманного будущего. Элис опустила руку в карман и сжала пальцами самородок, словно черпая в нем силы.

Глава первая
Отель «Ауани», Йосемитский национальный парк
2015

Мой дедушка был богат. Большую часть жизни он этого не стеснялся. Он считал, что богатство на него просто свалилось, как могли свалиться нужда или неудачи. Со стороны было видно, что деньги сделали его хвастливым, деспотичным и в то же время обаятельным, хоть и крайне бесцеремонным. Правда, сам бы он с этим не согласился. Он шел по жизни, принимая свое богатство, как житель Южной Калифорнии принимает солнечный день, зная, что такая погода продержится еще по крайней мере десяток лет.

Когда однажды в середине мая он позвонил мне и спросил, не можем ли мы с мужем повидаться с ним, в его голосе было какое-то непонятное напряжение, поэтому я сразу подумала, что ему от нас что-то нужно, и насторожилась. Чутье подсказало мне, что отвечать стоит уклончиво, еще до того, как я узнала, о чем пойдет речь.

– Мы бы с радостью, – сказала я, сохраняя на ноутбуке задание по биохимии и стараясь перекричать громкую музыку из машины за окном, – но у нас сейчас много дел по учебе и на работе. Но как только чуть освободимся, так сразу. Наверное, в конце июня.

– Июня?! – возмущенно воскликнул он. – Давайте в эту пятницу.

Ему нужно обсудить с нами срочное дело, объяснил он. Обязательно с глазу на глаз и как можно скорее. Я правда не хотела никуда ехать. Близилась важная сессия, и мне казалось, что я и так ничего не успеваю. Но дедушке не так-то просто было отказать, в том числе потому, что именно он платил за ту самую магистратуру, из-за которой я сейчас переживала. Я повернулась в кресле и, подняв брови, взглянула на Оуэна, сидевшего в другом конце комнаты, заваленной вещами и залитой солнечным светом. Он поднял голову, оторвавшись от проверки стопок унылых школьных сочинений.

– Сможем? – прошептала я, держа телефон на отлете.

Глухой звук: Оуэн постукивает ручкой по своим бумагам. Наконец он сдался:

– Сейчас не самое удачное время, но раз ему надо, как-нибудь выкрутимся.

Я снова повернулась к столу. На светофоре за окном загорелся зеленый, и поток машин тронулся с места.

– Ладно, – сказала я в трубку, изображая радость в голосе. – Планы поменялись. В выходные подъедем.

Но оговорки на этом не кончились. Дедушка хотел встретиться с нами не у себя на ранчо под Фресно, где он жил с раздражительной женщиной, которую я про себя называла не иначе как «жена номер шесть», а в отеле «Ауани» в Йосемитском парке, где он любил проводить каникулы в детстве и где, добавил он без тени смущения, он уже забронировал нам троим номера на выходные.

В пятницу, молясь, чтобы дряхлая «тойота-королла» выдержала шестичасовую дорогу, мы с Оуэном выехали из Лос-Ан джелеса. Мимо нас проплывали яркие миндальные сады, клубничные фермы и ряды высоких нефтяных насосов, наклонявшихся, словно стада мифических существ, которые жадно припадают к земле, утоляя жажду. Дорога постепенно сужалась, и вскоре поля сменились тенистыми холмами, поросшими пихтами, секвойями, кипарисами, можжевельником и кизилом. В семь часов мы добрались до отеля и вышли в мир, не вмещающийся в человеческие масштабы привычного нам рукотворного мира. Мы устали, перед глазами плыло, но радость новизны, свойственная молодым людям, придавала нам сил.

По усыпанной сосновыми иголками парковке мы дошли до входа и до того были поражены величественным интерьером вестибюля, его обстановкой, что не сразу заметили высокого элегантного седого мужчину – моего дедушку Питера Бейли, который как раз выходил из сувенирного магазина, толкая тележку с четырьмя доверху набитыми коричневыми пакетами.

Всю дорогу до «Ауани» я нервничала. Даже в девяносто три года дедушка сохранял переменчивый нрав, и его настроение невозможно было предугадать. Но сейчас он пребывал в прекрасном расположении духа и был откровенно доволен собой. Он пожал Оуэну руку, поцеловал меня в щеку – «Анна, милая, здравствуй, рад тебя видеть» – и повел нас к широкому кожаному дивану в зоне отдыха, где явно специально для нас принялся распаковывать покупки – на них ушло не меньше двух тысяч долларов.

– До чего хорош, – сказал он, торжественно высвобождая железный керосиновый фонарь из коричневой бумажной обертки. – Нравится?

Кроме фонаря, он купил три декоративные корзинки, сумочку с плетеной ручкой и черно-зеленую куклу-качина с печальным ротиком и посохом в поднятой руке. Еще в пакетах были набор расписных мисок, браслет из бирюзы, пара деревянных поварешек с костяными ручками и витражная подвеска на окно в виде оранжевого солнца.

К нашему несказанному удивлению, дедушка объявил, что все это для нас, и стал вручать нам подарки в знакомой мне теа тральной манере, неприятно сочетавшей в себе напыщенность и самоуничижение.

– Я и так с ними запоздал, – сказал он. – Прошу прощения. Мало того, что я пропустил вашу свадьбу, так еще и напрочь забыл отправить подарок.

Из-за недавно поставленного диагноза – застойная сердечная недостаточность – прошлой осенью он действительно пропустил нашу свадьбу. Было решено, что лететь через всю страну до Филадельфии – города, где мы с Оуэном познакомились во время учебы в колледже и где жили почти все наши друзья, – слишком большой риск. Однако, деликатно напомнила я, побаиваясь его рассердить, он прислал нам чудесную открытку, а еще чек, покрывший расходы на свадебное путешествие – стоимость авиабилетов до Рима и семи ночей в отеле «Фонтана» прямо у фонтана Треви.

– Господи, я совершенно забыл, – воскликнул дедушка, хлопнув себя по лбу. – Все так и было. Какой я щедрый. – Придя в себя, он указал на пакет у меня в руках, и в глазах у него блеснул озорной огонек: – В таком случае отдавайте обратно. Подарю кому-нибудь другому.

В ресторане отеля оказалось несколько незанятых столиков. Мы с Оуэном хотели отнести пакеты и наши сумки наверх, но дедушка заявил, что он голоден, поэтому вещами пусть займется коридорный, а мы пойдем есть. Я сказала, что, наверное, нам с Оуэном стоит сначала сменить футболки и джинсы на что-нибудь более подходящее, но дедушка решительно отмел это предложение: он не терпел церемоний.

Так что мы прошли через вестибюль в ресторан, еще более роскошный, чем я опасалась: сверкающие столовые приборы, высокие потолки и кованые люстры. Я не привыкла к таким местам. Оуэн к тому моменту второй год преподавал обществознание десятиклассникам в школе «Кателла» в Анахейме. Я училась на первом курсе магистратуры по экологии в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и надеялась, что диплом (как именно – я представляла себе весьма туманно) даст мне какую-нибудь блестящую профессию будущего, имеющую некое смутное отношение к связыванию и хранению углерода. Конечно, в Лос-Анджелесе мы волей-неволей соседствовали со сказочными богачами, но каждый слой общества существовал в своем отдельном мире, и лишь немногим удавалось, подобно солнечному лучу, пройти все слои насквозь.

Мы сели за безукоризненно чистый стол, и мне сразу стало ужасно неловко. Я не сомневалась, что Оуэн чувствует то же самое. Зато дедушку явно ничего не смущало, хотя на нем были точно такие же синие джинсы.

Неужели, невольно подумала я, стараясь спрятать ноги под импровизированной юбкой из огромной салфетки, в какой-то момент чувство собственного величия раздувается до таких масштабов, что никакие этикетные оплошности уже не смущают?

Дедушка не стал открывать меню. Вместо этого он подозвал официанта и неторопливо заговорил:

– Скажите, молодой человек, у вас есть рибай? А брюссельская капуста?

Он поднял скрюченный указательный палец, сказал: «Значит, это делается так» – и принялся детально описывать, что именно должно оказаться у него на тарелке. Официант аккуратно записал все в блокнот и спешно удалился на кухню.

Оуэн, выросший в районе Куинс, в семье продавцов из универмага «Мейсиз», склонных к социализму, шепнул мне в ужасе:

– Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так делал заказ.

Мне было двадцать семь лет, я недавно вышла замуж, и, поскольку дедушка не торопился объяснять, зачем мы здесь собрались, я принялась рассказывать веселые свадебные истории. Но довольно скоро стало понятно, что до нашей свадьбы дедушке нет никакого дела: искоса глядя на нас, он медленно потягивал виски из стакана и, судя по всему, готовился завести речь о том, ради чего он нас вызвал. Наконец он прокашлялся в кулак и серьезно, властно произнес:

– Как вы понимаете, я позвал вас не только поесть и погулять по горам. Мне нелегко об этом говорить, но кое-кто из семьи уже знает, и пришло время вам тоже все узнать.

Оуэн поставил стакан на стол, я последовала его примеру. Мы с тревогой ждали продолжения.

– Дело в том… – Голос дедушки дрогнул, но он с усилием продолжал: – Дело в том, что я умираю.

Тут я поняла, что совершенно не представляю, как на это следует реагировать. Дедушке было девяносто три года. У не го проблемы с сердцем. Он правда рассчитывал нас удивить? Я взглянула на Оуэна, но он тут же отвел глаза, словно боялся, что лишняя секунда выдаст наши недостойные мысли.

Наконец я собралась с духом. Я положила руку дедушке на плечо.

– Ну что ты, не надо так говорить, – сказала я, словно укоряя его за жестокость.

– Но я действительно умираю, – ответил он бесстрашно и решительно. – Конечно, я от этого не в восторге. Я бы с радостью прожил еще лет десять. А то и двадцать. Почему нет? Но, разумеется, никто меня не понимает. Все считают, что как только тебе стукнуло девяносто, надо тихо уйти со сцены без жалоб и стонов. Ничего, моя милая, – он мягко снял с плеча мою руку, – конец близок, но я его не боюсь. Я устроил свои дела. В домах чистота и порядок. Собаками и так уже занимается твой дядя Крейг. Я столько раз пересматривал свое завещание, что юристы в конце концов отняли у меня его силой. Дескать, я как художник эпохи Возрождения, который никак не может отложить кисть.

Он помолчал. Затем провел краем салфетки по бледным, потрескавшимся губам и едва заметно прищурился.

– Но кое-что все еще не в порядке, – продолжал он. – В завещании чертова уйма компромиссов, и это еще мягко сказано. Я им все-таки недоволен. Я позаботился о жене и ее детях (он имел в виду жену номер шесть и двух ее сыновей средних лет), кое-что отойдет и моим собственным детям и внукам (всего, если я никого не забыла, у дедушки было шесть детей от четырех браков, со второго по пятый, пятнадцать внуков и два правнука), но меня заставили кое-кого исключить, и я до сих пор проклинаю себя за то, что дал слабину.

Я почти наверняка знала, что он скажет дальше. Сразу с нескольких сторон до меня уже дошли слухи, что дедушка много месяцев сражался с женой номер шесть за то, чтобы включить в завещание некую женщину – индианку из тлинкитов и хэн, живущую на севере Канады, – и если с его многочисленными биологическими потомками жена номер шесть еще как-то мирилась, то тут она заявила, что такого оскорбления не потерпит.

– Ее зовут Уинифред Лоуэлл, – сказал дедушка, подтверждая мою догадку. – Если у меня в жизни и остались неоконченные дела, то они связаны с этой женщиной. Мы никогда не обходились с ними по справедливости – с ней и с ее семьей. Я в том числе. Но покуда я еще тепленький и моя партия еще не доиграна, господь свидетель, я хочу успеть все исправить.

И снова, хотя страсть, прозвучавшая в словах дедушки, была мне в новинку, его признание меня не ошеломило. От других родственников я уже слышала о том, как растет его одержимость семьей Лоуэлл, которая в 1898 году, во время клондайкской золотой лихорадки, столкнулась с моими предками по материнской линии, семьями Буш и Берри. Ничем хорошим для Лоуэллов это не кончилось. В последнее время (это я тоже узнала из семейных сплетен) размышления все чаще уводили дедушку к его собственному двоюродному деду и благодетелю, Кларенсу Берри, который однажды оставил свой высохший фруктовый сад в калифорнийской долине Сан-Хоакин и, положившись на слухи, отправился на север за золотом. Там после нескольких лет бесплодных поисков с мизерными шансами на успех он застолбил участки на одном ручье, где ему повезло – он наткнулся на богатую жилу и добыл столько золота, что его прозвали «королем Клондайка».

– Мой двоюродный дед Кларенс был толковый бизнесмен, – сказал дедушка в ответ на наши осторожные просьбы пояснить, что значит «с семьей Лоуэлл никогда не обходились по справедливости». – И надо отдать должное его хладнокровию. Но при этом клан Берри в полном составе и пол-Калифорнии в придачу нахлынули на Юкон и плевать хотели на то, что и ко го они сметут по дороге. Бабка Уинни по имени Джейн Лоуэлл была из канадских индейцев и одно лето проработала на приисках у Берри – насколько я знаю, бедняжка так никогда от этого и не оправилась. Подробностей уже не восстановить, но, как ни печально, ее родной брат погиб в результате какого-то ужасного несчастного случая, и замешан был в этом сам Кларенс.

– Какой ужас, – произнес Оуэн. Он все это слышал впервые. Для меня, так как при мне недавно говорили о Лоуэллах, это была часть нашей семейной истории, хотя, надо признаться, такая часть, о которой я много лет не подозревала.

Больше мы с Оуэном ничего сказать не успели, потому что официант принес наши заказы: мне – пасту с морепродуктами, Оуэну – тилапию с лимоном и каперсами, а дедушке – его рибай; он тут же его попробовал, счел вполне сносным и добродушно сделал официанту знак удалиться.

– Когда мне было двадцать, – сказал дедушка, возвращаясь к прерванному разговору, – я вдруг тоже об этом задумался. Мои собственные дедушки и бабушки умирали один за другим, и основная доля семейного состояния перешла к моей матери. Но – кто бы мог подумать – как только нам досталось наше законное наследство, до меня начала доходить гениальная мысль: все это попросту несправедливо. И чем больше я узнавал об истории этих денег вплоть до того времени, когда Кларенс напал на свою золотую жилу, тем больше убеждался, что Лоуэллы заслуживают какой-то компенсации. Родители решили, что я свихнулся, но через пару лет, в сорок четвертом году, в самый разгар войны, наш десантный корабль пристал к берегам Аляски, и я добился, чтобы меня отправили на военно-морскую базу в Ситке. И вот как-то в выходной день я заявился в дом к одному канадскому индейцу по имени Эд Лоуэлл – ни много ни мало родному сыну Джейн Лоуэлл. Он был уже взрослым, и я собирался предложить оплатить ему ипотеку. Или еще что-нибудь столь же эффектное.

– Как здорово, – вставила я, на мгновение оторвавшись от еды. – Я и не знала.

Но дедушка покачал головой.

– Не успел я войти в дом, как они поняли, кто я такой, и вышвырнули меня за дверь, а жена Эда – кажется, ее звали Мэрион – велела мне не лезть в чужие дела, да в таких выражениях, которые я не стану повторять.

Дедушка поднял глаза на длинный ряд темных люстр и грустно, коротко рассмеялся.

– Правда, у них была дочь, – продолжал он, заговорщицки ухмыльнувшись Оуэну. Оуэн не стал ухмыляться в ответ. – Бойкая и очень симпатичная девушка по имени Уинифред. Она решила, что я, пожалуй, не так уж плох. И вот после того, как ее родители дали мне от ворот поворот, Уинни сама пришла ко мне на военную базу. Мы два-три раза сходили ночью на танцы. Только представьте, те самые дети – вернее, внуки – золотой лихорадки вместе кружатся и скачут под музыку. Когда мой корабль вышел в Тихий океан, мы стали друг другу писать. Это была эпоха любовных посланий, и мы оба с радостью играли свои роли. Мы не теряли друг друга из виду, даже когда увлеклись другими. Я пару раз навещал ее в Джуно. Наверное, в последний раз я ее видел, когда она приезжала в Лос-Анджелес, нам обоим тогда было под пятьдесят. Она только что развелась, и у нее была дочь. Помню, я предложил ей немного денег, а она сказала – я тогда решил, что это очень смешно, – что ей причитается куда больше, чем пара тысяч долларов, а я в ответ назвал ее неблагодарной или еще как похуже.

– О боже, – произнес Оуэн.

– И не говори.

Дедушка склонился над тарелкой и машинально отрезал несколько больших кусков стейка. Я молча наблюдала за тем, как он ест. Я и не подозревала, как тесно мой дедушка связан с Лоуэллами и особенно с Уинни, и теперь невольно задумалась о том, чего еще я не знаю. Наконец он отложил вилку и снова заговорил, на этот раз очень серьезным тоном:

– С тех пор судьба то разлучала нас, то снова сводила. Сказать по правде, в моей жизни хватало женщин, скучать было некогда. Шесть жен одна за другой – та еще работенка. А потом мне поставили диагноз, и мои мысли вдруг заполонили давно умершие предки и вся семья Лоуэлл. Вы еще молоды, и вам этого не понять, но чем ближе конец, тем яснее ты видишь всю свою жизнь и тех, с кем ты ее прожил. К несчастью, то, что вижу я, не слишком мне нравится – вот что я пытаюсь сказать. У меня был шанс исправить одну малость, с Уинни, но я и его продул.

Он покачал головой, и мне вдруг показалось, что он дивится самому себе, благородству собственных порывов.

– Эд и Мэрион Лоуэлл наверняка давно уже умерли, – продолжил он, – но мне хочется верить, что Уинни еще жива. Она была на несколько лет младше меня. Если нет, возможно, нам удастся найти ее дочь. В общем, никогда не поздно поступить правильно. Единственная надежда для тех, кто, как я, откладывает все на потом. Раз Сильвия (жена номер шесть) не хочет терпеть Лоуэллов в моем завещании, я дам им денег прямо сейчас.

Дедушка без лишних слов принялся в мельчайших подробностях описывать свои – нет, не чувства, а финансовые операции. Последние несколько месяцев он переводил деньги с нескольких брокерских счетов в «Морган Стэнли» на тайный счет. Сейчас там накопилось три с половиной миллиона долларов, которые он собирался передать Уинни и ее наследникам, – единственная проблема заключалась в том, что последний раз он общался с Уинни больше сорока лет назад и понятия не имел, где ее искать.

К тому моменту меня уже совсем разморило от сытного ужина и долгой дороги, но, даже несмотря на туман в голове, я стала наконец понимать, зачем дедушка нас позвал (не чтобы сообщить о своей скорой смерти – это была просто разминка) и чего именно он от нас ждет.

Мгновение спустя мои мысли уже бежали наперегонки со временем, пытаясь угнаться за потоком деталей. Дедушке нужны были адреса. Подписи. Нотариально заверенные документы. Наконец он заговорил о покупке билетов на самолет для пары розовощеких юнцов без гроша за душой, которые согласятся помочь ему в этом деле. Я не сомневалась, что он выбрал меня неспроста. Моя мама была главной бунтаркой среди выводка его примерных детей, и дедушка – не без некоторых на то оснований – считал, что я пошла по ее стопам. Эту миссию, сказал дедушка, он готов доверить только нам с Оуэном: мы молодые, сознательные и вечно разглагольствуем о своих новомодных политических взглядах, вот он и подумал, что мы будем рады заняться… как там это называется? Точно, «перераспределением богатств». Он не забыл, продолжал он, как мы насели на него во время последнего семейного Рождества и все уши ему прожужжали про повышение налога на прибыль, защиту окружающей среды и – я все ждала, что его вот-вот передернет, – необходимость общедоступной государственной системы здравоохранения.

– Так вот, голубки, если я ничего не путаю, – наконец сказал дедушка, откидываясь на спинку стула, – недавно я отправил вас в Италию.

– Большое спасибо вам, – поспешно ответил Оуэн, ед ва не подавившись последними кусочками растерзанной тилапии. – Мы тыщу кадров отсняли.

– Да, Рим – замечательный город, – кивнул дедушка. – А фонтан Треви! Просто дух захватывает. Но, думаю, после всей этой роскоши вам захочется более сурового приключения.

Мы согласились. Согласились от безысходности, практически против своей воли. Так же, как согласились на эту встречу. Да, сказали мы, мы поедем на Юкон и найдем семью Лоуэлл. Да, сказали мы – возможно, на самом деле не так многословно, – мы поможем тебе перевести деньги оттуда, где их слишком много, туда, где их, может быть, не хватает, чтобы перед смертью, а смерть близка, ты убедился, что расставил все точки над «i» и в конце концов поступил правильно.

– Мы будем только рады, – произнес кто-то моим собственным голосом.

– Конечно, что нам мешает, – произнес кто-то голосом Оуэна.

– Гора с плеч, – радостно ответил кто-то голосом де душки. – Смешно, правда? Смотрите, я просто сияю от счастья.

Когда мы покончили с карамельным тортом, крем-брюле и шоколадным муссом, уже был готов предварительный план. Вопросы с паспортами, деньгами и гостиницами были решены. Нам оставалось только выбрать одну из нескольких дат в июне.

Официант принес счет в толстой кожаной папке. Мы с Оуэ ном синхронно потянулись за кошельками, и дедушка впервые за вечер громко расхохотался.

Потом он встал и, опираясь на стол, размял колени. Теперь он хотел выпить виски в баре – в соседнем зале, где в великолепном каменном камине шести футов высотой шумно трещал огонь. Я сделала несколько шагов и вдруг сообразила, почему дедушка пожелал мне спокойной ночи: он жил по правилам этикета прошлой эпохи и, собираясь в бар после ужина, рассчитывал только на компанию моего мужа. Молодым леди, в данном случае мне, полагалось удалиться в постель. Обычно я не оставляю такой нелепый сексизм без внимания, но дедушка был уже стар, его все равно уже не исправишь. Поэтому, чтобы сделать ему приятное, я сыграла роль призрака женщины времен его юности: встала на цыпочки, поцеловала его в щеку, произнесла пару жизнерадостных слов и быстро зашагала в сторону лифта.

Через час, когда я, свернувшись калачиком, лежала на огромной мягкой кровати и смотрела в телефон, дверь распахнулась и в номер решительно вошел Оуэн. Он все еще не мог прийти в себя.

– Господи, Анна, твой дедушка просто одержим этой семь ей, – сказал он, снимая футболку и садясь в ногах кровати. – Ему не терпится как можно скорее нас к ним отправить. Он хочет за завтраком уже забронировать нам билеты. Все это меня немного нервирует.

– Мы еще можем отказаться. – Я прислонилась к изголовью и отложила телефон на прикроватный столик.

Настроение у меня было подавленное. После ужина я собиралась спокойно заняться учебой, а в итоге весь этот час читала о клондайкской золотой лихорадке. Теперь она казалась лишь мимолетной аберрацией американской истории, но романтическая аура, некогда окружавшая слова «Клондайк» и «Юкон», не рассеялась до сих пор. Десятки тысяч золотоискателей, откликнувшись на зов (об этом я уже кое-что знала), хлынули на север Канады, чтобы попытать счастья в том, что – теперь в этом не оставалось сомнений – было самым обыкновенным и бессовестным грабежом.

Лежа в нашей роскошной комнате и все больше думая о своей богатой семье, о кукле-качина в пакете на полу, я стала искать информацию об отеле «Ауани», и то, что я нашла, только подтвердило мои опасения. Когда-то эти места населяли ауаничи, одно из коренных племен Америки, которому пришлось отступить вглубь Йосемитской долины, спасаясь от геноцида, сопровождавшего основание Калифорнии. Именем вождя ауаничи, Тенайи, называлось озеро, на которое мы завтра собирались сходить. Но, как оказалось – раньше я об этом не подозревала, и меня глубоко встревожила как сама история, так и ее малоизвестность, – озеро назвали не в честь вождя, а в насмешку. Кучка свежеиспеченных калифорнийцев, члены батальона «Марипоса», убили сына Тенайи, захватили его деревню и пообещали назвать это озеро его именем, чтобы увековечить память о катастрофе, которую он пытался предотвратить.

– Я вижу, ты сомневаешься, – сказал Оуэн. Он скомкал футболку и сунул ее в дорожную сумку.

– Сомневаюсь. У меня ощущение, что он взял нас на слабо.

– Собираешься сказать ему, что мы передумали?

– Нет. Но не ради него. Если он решил выделить этой семье часть своих денег, я не хочу, чтобы они лишились их из-за меня.

– Ты у него на крючке. – Оуэн улыбнулся с любовью и капелькой жалости. – Знаешь, как он назвал тебя в баре? Он сказал, что ты «противница материализма, идеалистка с золотым сердцем и высокими моральными принципами».

Не успела я произнести: «Я думаю, это был сарказм», как Оуэн добавил:

– Я уверен, это был сарказм.

– О чем вы еще говорили?

– Да все про Клондайк, – пожал плечами Оуэн. – Что нам должно там понравиться. Он сказал, что сам бы хотел туда съездить. – Оуэн упал на кровать рядом со мной и закинул руки за голову. – Вообще-то я начинаю его понимать. Посмотреть на ручьи с золотом, на старые дома в Доусон-Сити – это же здорово. Такой странный затерянный уголок с сумасшедшей историей.

– Учитывая все, что там случилось, «история» – это очень мягкая формулировка, – откровенно заметила я. – Мне кажется, ты не до конца понимаешь, сколько там было жестокости.

Честно говоря, Оуэн меня удивил. Я не ожидала, что дедушкины рассказы могут его захватить, ведь по сути, как мне теперь стало ясно, сколько бы дедушка ни рассуждал о том, как несправедливо обошлись с Лоуэллами, это были все те же старые байки об отчаянных смельчаках, выбившихся «из грязи в князи», только приправленные северным колоритом. Теперь я видела, что Оуэн размышляет, перебирает в уме разные точки зрения, что, в общем, не должно было составлять для него труда.

В конце концов, он не понаслышке знал о самых страшных страницах истории человечества. Он сам читал студентам трехмесячный курс об ужасах войны. Его отец и мать происходили из семей евреев, чудом избежавших смерти в Германии и Польше. Кроме того, он был женат на мне. Мой отец был армянином, а армяне – по крайней мере, в Америке – представляли собой малоизвестную народность, едва не стертую с лица земли в хо де этнических чисток в Турции во время и после Первой мировой. Он должен был сразу же, как и я, взять дедушкины истории, покрутить их в руках, вывернуть наизнанку и увидеть, что они насквозь пропитаны страданиями и кровью.

– Я про то, – пояснила я, – что дедушка, конечно, говорит об извинениях и компенсации, однако наверняка убежден, что история Клондайка – это что-то красивое и захватывающее. Но реальность жестока. Все из-за денег.