Read the book: «Жизнь на грани», page 5

– А сама как думаешь, он тебя реально бросил чисто из-за травмы или это было поводом от тебя отмахнуться?

– Не знаю… Мне только кажется, что я бы, окажись на его месте, себе такого не позволила. Может, он тогда уже и не хотел ничего.

– Или просто испугался. Он же столько времени знал тебя совсем другой, а тут такое… и это на всю жизнь.

– Ох, не знаю… – в очередной раз вздохнула она.

– Так, а потом, вы стали общаться?

– Нет. Это он дал понять мне четко, мол, привет семье, а тебе всего хорошего.

– Так почему же тебе до сих пор грустно?

– То есть как почему? Потому что все было хорошо, а потом все так же резко оборвалось и стало плохо.

– Но ведь семейная жизнь не гарантирует тебе счастья.

– Пожалуй… Но вся эта случайность с аварией. Из-за такой мелочи такие последствия!

– Ой, да ладно тебе. Не верю я в случайности. Вон, смотри, в свое время военные психологи составили портрет Гитлера, чтобы спрогнозировать, как он будет себя вести и понимать, чем война кончится.

– И что теперь? – спросила Кристина с некоторым вызовом.

– Да то, что стало ясно, что этот парень покончит с собой. Нам сейчас легко об этом говорить, а ты попробуй предсказать это тогда, когда этого еще не произошло. Я тебе больше скажу, дай такой прогноз какая-нибудь Ванга, прикинь, все бы сошлось – получилось бы, что и наука, и непонятная бабка разными путями пришли бы к одному и тому же. Весело?

– Но ко мне-то это как относится, не пойму?

– Мне просто кажется, что случайности не случайны. И у каждого человека по определению готово свое будущее, которому нужно только дать время, чтобы оно произошло. А иначе человечество – всего лишь бессмысленный муравейник, в котором каждый развлекает себя как может, а для чего – непонятно.

– М-м-м. – Кристина задумалась. – То есть у меня нет гарантии, что, не попади я в аварию, муж не ушел бы от меня позже?

– Вот именно!

– Хорошо… – задумчиво согласилась она, как бы пробуя его вывод на вкус.

– Знаешь, я вот лежу тут и сравниваю две наши истории. Сравниваю, чтобы убедиться, что я был мудаком, который недостаточно старался для счастья любимого человека. Таким дурнем, что теперь не хочется вспоминать даже то хорошее, что у нас было.

– Ставить крест на своем прошлом? Очень умно. – Девушка проплакалась и пришла в себя.

– Точно, лучше жить в прошлом, перечеркивая самой себе возможность быть счастливой в будущем? – парировал Павел. – Я не хочу думать о том хорошем, что с нами было, потому что мы больше никогда не будем вместе. Надо отвыкать. Посмотри в окошко: снежок, ноябрь. В прошлом году мы с ней лежали рядышком, и за окном был тот же снег и тот же месяц. А знаешь, как нелегко ходить одному там, где мы гуляли вдвоем? Так что да: иной раз лучше не вспоминать. И знаешь, такое странное состояние… Ходить по тем местам, где мы вместе гуляли, – вот ты тут есть, а ее рядом нет. Или едешь в метро по привычной ветке, а потом раз – и совсем в другую сторону. Конец отношений – это маленькая смерть. И когда начинаешь сравнивать в новой для себя ситуации то, как было и как стало, то понимаешь, каким ты был мудаком и как тебе было хорошо.

– Я понимаю тебя.

– Спасибо. Теперь дослушай, к чему я клоню. В свое время я думал, что нельзя требовать от человека больше, чем даешь сам. А теперь я думаю, что требовать чего бы то ни было – именно в отношениях – это вообще бред. Кто-то недостаточно старается, кто-то вообще ничего не делает, а кто-то ищет повода, чтобы сбежать. Твой муж точно так же был не готов к произошедшему, как и ты. Может быть, поэтому и ушел?

– Он оставил меня одну!

– Мы все одиноки!

– Нет…

– Серьезно? Что-то мне подсказывает, что именно из-за одиночества мы сейчас и болтаем. Иначе все намного прозаичней и мы зря потратили время.

– И вообще-то сейчас мы говорим о тебе, – напомнила Кристина. – Так что не меняй тему.

– Мы расстались, и пора бы наконец признать, что прошлого уже не вернешь, а обвинять себя толку мало, хоть я и люблю это дело. И знаешь, кажется, я начинаю этому радоваться. Честно. Взять хотя бы сегодняшний день…

– Фу ты ну ты, опять начал подлизываться.

– Ничуть.

– Надеюсь. И спасибо тебе за то, что обнял. Это мило.

– Пожалуйста. И не бойся остаться одной. Хорошо, когда ты вместе с тем, кто тебя любит, но лучше, когда ты счастлив сам по себе, а не из-за кого-то. Сладких снов?

– Сладких снов. На этот раз точно.

Сложно сказать, как долго Павел не спал после этого замечательного разговора…

Он фантазировал, как могло бы быть, повстречай он ее в то время, когда она была замужем. Подумав, он решил, что тогда их дорожки бы разошлись и ему не на что было бы претендовать. «И, черт возьми, она ведь и правда была счастливой и уверенной в себе. Это видно и по ее позам на фотках, и по живой лучезарной улыбке. Можно ли вернуть ее озорной блеск глаз, интерес к жизни? Эх…»

* * *

И пока Павлу в голову лезли глубокие мысли, в голове хозяйки пребывали мыслишки несколько иного порядка. Пока жильцы квартиры № 25 общались каждый о своем, что позволяло отмахнуться от беспокойных мыслей о том, что они ежедневно находятся на грани, Алевтина Эдуардовна разглагольствовала о высоком под шум плазменного телевизора, транслирующего кабельное в HD:

– Честно говоря, как бы ни гналась Россия-матушка за модными трендами, все равно мы отстаем от просвещенного мира. Давным-давно понятно, что первые лица компаний если и спят на стороне, то не с секретаршами, а с другими – не менее перспективными, респектабельными и приятными людьми, – такими же, как они. А у нас откроешь похабный журнальчик с анекдотами – а там до сих пор шутят либо про Штирлица, либо про тупых бизнесменов, либо про политику.

– А тебя это что, задевает? Зачем тогда такую ерунду читать? – спросил ее супруг, повернувшись на другой бок. Оба лежали на роскошном диване, но ему он начал казаться неудобным. Ко всему привыкаешь, и все приедается. Уровень!

– Меня задевает? Хорошо подумал, нечего сказать. Это я тебе иллюстрирую свою гениальную мысль, – ответила жена, выключив телевизор. – Слушай, к чему я веду… Ну не модно это уже, замах не тот. А какой-нибудь замдиректора сейчас сидит и потрахивает секретаршу, считая, что добился в жизни успеха. Понимаешь мою печаль? Во всем мире уже совсем другая кухня. Но суть, скажу я тебе, не меняется: либо трахаешь ты, либо трахают тебя. Честные люди трахаются по любви. Успешные с себе подобными. Но только богатые могут трахать собственный народ, да и вообще кого угодно в свое удовольствие – потому что они не просто богаты, но вместе с этим и успешны, и честны.

– Давай и мы с тобой потрахаемся, – попробовал переломить ход разговора супруг.

Алевтина Эдуардовна вяло зевнула, игнорируя приставания мужа.

– Поздно уже, спать пора.

– Для секса никогда не поздно.

– Ладно, на, только не плачь, – распахнулась она, отвечая на его поцелуи.

Та ночь была одной из последних в жизни Алевтины Эдуардовны, когда можно чувствовать себя хозяйкой собственной жизни, и притом в безопасности. Будущее уже вторгалось в ее жизнь, разбавляя буржуазное высокомерие собственными планами на судьбу предпринимательницы.

Глава 7

 
зарыв воскресшего исуса
народ под строчкой реет ин пис
на гробовой доске добавил
на бис
 

Порошок от Анатолия Баклагова

1

Две вещи должны были произойти, чтобы жизнь в квартире изменилась к лучшему. Ими были въезд Павла в эту самую квартиру, а затем неудачная попытка договориться с хозяйкой об уменьшении платы за свет. Так или иначе, вскоре Павел понял, что идеально вписывается в коллектив. Дом, казалось, ждал его появления. Короче говоря, несмотря на то, что настроение после расставания с девушкой у Паши было ниже среднего – поднять его не помогали ни выпивка, ни прогулки, ни крепкий сон, – он начал привыкать к жизни на новом месте. Среди людей, совершенно ему чуждых, он вдруг понял, что способен с ними уживаться, что они не такие уж и плохие, глупые люди третьего сорта, за которых он принимал их почти три месяца.

– Пообщавшись с ними, он понял, что несчастлив не из-за людей вокруг, а из-за самого себя. Остальные только усугубляли его положение или, напротив, усиливали радость от жизни, – пояснил преподаватель, осушив очередную порцию алкоголя.

Всю свою жизнь, пусть она была у него небольшой, Паша боролся с реальностью: все старался что-то доказать остальным, влезть не в свое дело, да и вообще, могло показаться, был белой вороной. Но или расставание и разлад в семье наложили свой отпечаток, или он понял, что оказался около той невидимой и ощутимой черты, переступив которую не будет дороги назад, но Павел решил, что может стать лучше, чем есть.

Тяжелей всего было думать, что дома его не ждут, понимать, что отношения с некогда любимым человеком исчерпали себя, хоть и не без его вины. В нем жила боль, которую он намеренно переваривал в одиночку.

И только единственный раз Алина увидела на его лице всю грусть и печаль, какую только возможно увидеть, когда молодой человек возвращал ей молоток, который брал, чтобы повесить на гвоздь картину. Девушка отчего-то ласково погладила его по голове. «Что с тобой?» – спросила она, на что он ответил ей сухим и холодным голосом: «Спасибо за молоток» – и, отстранившись, ушел к себе в комнату. Никто так и не узнал, что он в тот вечер немало поплакал.

А наутро, по дороге на работу, да и вообще весь день, его сопровождала череда приятных мелочей. И тут-то Паша понял, что нет смысла тосковать по тому, что прошло. Несмотря на боль в ноге, которая день ото дня становилась сильнее, но в то же время пока что оставалась терпимой, он продолжал возвращаться к жизни, и во многом помогла ему с этим Кристина.

2

Он помнил, как в конце ноября ему остро захотелось побыть одному и погулять по Санкт-Петербургу. И вот парень вышел на улицу в последний день ноября. Ходил по родному городу, казалось бы, без всякой цели, рандомно. Вот он у Петропавловской крепости, а вот Смоленское лютеранское кладбище на Васильевском острове.

Павел любил «Ваську» – много старых домов, глядя на которые он отправлялся на корабле своего воображения в далекое прошлое города либо вспоминал страшилки, которые читал или слышал от товарищей еще в детстве, – простые, незамысловатые, но самое главное – пугающие.

В пасмурные деньки, вне зависимости от времени года, Васильевский остров был безысходно мрачен. Задуманный как часть Северной Венеции, он превратился в один большой шрам на теле Петербурга. Во всяком случае, так казалось Павлу, когда ему приходилось бывать в этой части города, даже если погода оставляла желать лучшего.

Например, он помнил, как чуть не умер со страху, когда работал промоутером. Да, вроде бы чего тут сложного – Большой проспект, Средний проспект, Малый проспект Васильевского острова, и дальше всего лишь линии Васильевского острова – каналы, которые, по задумке Петра Великого, должны были быть заполненными водой. Но к черту Петра, – Васильевский остров известен тем, что в нем невозможно заблудиться. Ходи себе да листовки раздавай.

Павел считал иначе…

Ну и натерпелся он тогда, шагая наугад в сильнейший дождь! Мало того что он тогда промок с головы до ног, да еще и транспорт не ходил. Может, все дело было в его впечатлительности – ведь тогда он был всего-навсего четырнадцатилетним подростком, но Господь свидетель – в тот раз Паша не просто потерялся, он затерялся среди линий Васильевского острова, как теряется из виду какой-нибудь инструмент, затаившись за грядкой на бабушкином огороде.

Тот случай был знаменателен для мальчишки еще и тем, что он опоздал с доставкой документов. Ну и огреб же он тогда, что называется, по полной! И все-таки с тех пор, как это ни странно, Васильевский остров будто бы заколдовал его своим флером готичности. К тому же Паша был не прочь пройтись в прекрасный летний денек самых длинных в году каникул через весь остров, по мосту Лейтенанта Шмидта – прямиком к Марсову полю, Эрмитажу или к Исаакиевскому собору – в Питере всегда есть что посмотреть.

Если Васильевский остров прельщал тем, что был способен пощекотать его нервы – это заставляло задуматься, а не взаправду ли произошла история, рассказанная Пушкиным в «Уединенном домике на Васильевском», то Петроградку он любил по другой причине.

Достаточно было пройтись от метро «Петроградская» до «Горьковской», чтобы ощутить себя Алисой, осматривающей жилой квартал в Стране чудес. Истинно, если «Васька» с его церквями, путаными узкими улочками и кладбищами был для Павла обителью всего готического, то Петроградка с ее красивенькими, будто бы сказочными домиками-дворцами была пристанью для всего, с чем он связывал сюрреализм.

Сходства со страной, в которую попала Алиса, проникнув в кроличью нору, добавляли не только дома, напоминающие своим радужным видом съедобные фигурки на праздничном торте, но и хотя бы сквер Дмитрия Лихачева, войдя в который можно увидеть скульптурную композицию, выполненную в стене дома: какая-то православная икона, следом за ней лицо Даниила Хармса (горло которого, как слышал Павел, бредит бритвою), вписанное в восклицательный знак; после чего следует множество лиц Сальвадора Дали (не выражающих ничего хорошего); затем – Шостакович среди своих нот (похожий в очках, впрочем, на Элвиса Пресли) и, наконец, Дмитрий Лихачев, задумчиво взирающий на тебя из стены дома.

Миновав этот интересный сквер, шагая по прямой минут пятнадцать или около того, можно оказаться внутри Петропавловской крепости. А там… забраться на одну из ее стен и, неторопливо по ней проходя (впрочем, как же тут поторопишься, когда нога отваливается), смотреть на панораму Санкт Петербурга.

Слушая экскурсовода, Павел приходил к выводу, что, может быть, Алевтина Эдуардовна не такая уж и ужасная женщина, – в свое время Меншиков и компания неплохо наворовались, а все равно Петр I любил своего товарища.

– Может быть, по ходу истории меняются лишь ее действующие лица? – размышлял Павел. – И если триста с гаком лет назад «Парадиз» на костях ценой боли, крови и пота воздвигли те же самые чиновники и олигархи (только назывались они иначе), то пора смириться и успокоиться? Что тут говорить – любая современность стареет. Когда-нибудь и это все покроется пылью, забудется в кладовке. Ценность превращается в хлам. То, что для одного – золото, для другого грубая подделка.

Желая наказать себя за свои крамольные мысли, которые он – вот богохульство! – высказал вслух, Павел решил сделать крюк и от «Горьковской» пройтись пешком до «Спортивной».

Честно говоря, политика его интересовала в последнюю очередь – в тот долгий день, проводимый на свежем воздухе, он гулял, не обращая внимания на жителей культурной столицы. Эти, как истинные петербуржцы, просто обязаны не падать в грязь лицом, а если же кто из прохожих спотыкался и падал, то они мигом помогали подняться. Уровень культуры здесь был нереально высок – то тут то там Павлу слышалось: «простите, пожалуйста», «господа хорошие, пропустите великодушно» или даже «сударыня, извольте, я возьму вас за руку и переведу через дорогу – вижу, что вы слепы», и прочее, прочее, прочее.

Вот уж куда ни глянь – Петербург был для Павлика в тот день образцом порядочности, добра и красоты. «Парадиз» Петра Великого действительно был раем, функционирующим исключительно по всем законам добра и красоты.

Какой Зощенко со своей сатирой на советскую жизнь и ментальность?! Какой Достоевский, специализирующийся на психологичной «чернухе»? В топку их книжки – мир прекрасен.

Настолько, что Павлу хотелось поскорее выйти из нескончаемой эйфории, и поэтому весь день он молчал и ни с кем не заводил светских бесед и околонаучных споров – просто шел и думал о России, слушая музыку через наушники, подключенные к телефону.

Так он и шел – в обычный осенний день, который заговорщически прятал свою подружку-зиму, как девицу, которую стеснялся показать вошедшим так не вовремя в его комнату родителям. Но за занавесью кружившихся в серости золотых листьев, мученически затоптанных прохожими в грязь, и за блестящем желтизной солнцем на небе все равно виднелись очертания холодной женщины, которая, подобно проститутке, отстраненно сделает дело, возьмет свое и уйдет, оставив после себя разочарование.

Вместе с тем с уходом зимы придет весна. И может быть, тогда…

Павел улыбался, глядя на взъерошенную стайку голодных голубей, пикирующих на бабку, которая, разинув беззубый рот от праведного удовольствия, кидала наземь кусочки прошлогодней буханки хлеба.

Будто бы вторя его улыбке, огнем в груди отзывалось сердце. И он, и оно – оба связывали радостные надежды с появлением в их жизни Кристины. «Все бы ничего, все можно вынести. Лишь бы нога не болела», – думал он, неожиданно для себя отметив, что оказался совсем рядом с митингующими за «социальную справедливость» людьми.

Судя по всему, после событий на Болотной площади выражать свое недовольство существующим порядком в стране стало так же модно, как бухать и жаловаться на свою не годную ни к чему хорошему жизнь. Молодой человек устал замечать, что народ обвыкся каждые новые выборы рассусоливать, какие они грязные.

Павел, оставаясь в стороне, с интересом смотрел на толпу. Состоящая в основном из нескольких сотен людей в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, она была бы заурядна и посредственна, если бы не придурковатая кучка молодых ребят, горлопанящих что есть силы «Кто здесь власть?! Мы здесь власть!».

Пожилой народ со все большим воодушевлением вторил молодежи, повторяя этот лозунг, как мантру. Все смешалось. Павлу казалось, что среди митингующих были все кому не лень: фраера, бывшие военные, зевающие девушки, неформалы и крестящиеся в немом экстазе бабушки. Все они, все как один, хотели социальной справедливости. Объединенные ненавистью к Путину и «Единой России», эти митингующие бастовщики (или бастующие митинговщики), забыли и думать, что справедливость у каждого своя.

Всю эту вереницу политически активных граждан сопровождало несколько рядов ОМОНа и полиции, которую с брызжущими во все стороны слюнями вожделения спешили сфотографировать журналисты из провокационных интернет-газетенок. В какой-то момент все это даже понравилось нашему герою.

Но он громадным усилием воли отказался от участия в этом протестном шабаше.

До метро дошел без приключений, и никто так и не узнал, что сталось с бабушкой, решившей покормить голубей. Равно как и с той процессией, которая шла стройными рядами, дабы высечь огнем и мечом недовольства искру справедливого светлого будущего в умах тех, кому и так живется неплохо.

3

Кристина… То, что он чувствовал к ней, было для него таким новым, таким свежим, таким радостным, что у него не находилось слов для выражения собственных чувств.

Рядом с ней ему действительно хотелось жить, а не проживать жизнь (отстойное существование парень в расчет не брал, понимая, что себя надо уважать, и памятуя, что не место красит человека, а человек место).

Если бы он был писателем, пожалуй, Кристина стала бы его вдохновительницей. Он вспоминал с улыбкой счастливые солнечные дни, когда он впервые увидел эту девушку и сдуру окрестил ее Одноножкой. Тогда захотелось втайне сравнить все ее ранимое существо с расстроенной гитарой.

Если бы он был музыкантом, то – Павел твердо знал это – ему бы хотелось играть только на этой гитаре. Но говорить и хотеть можно все что угодно, а кроме того – все, что происходило вокруг него в этом доме на Вознесенском проспекте, позволяло острее почувствовать необратимость жизни. Да, жизнь необратима, и поэтому остается уважать то, что было, и ценить то, что есть.

Иными словами, Павел не верил в «если бы», но хотя бы старался наладить струны Кристины.

Сам того поначалу не замечая, он срастался с этим бытом, с этим петербургским домом, с этими соседями и этой комнатой. Если у этого здания и была некая мистическая темная сторона, то она ему пока еще была недоступна, и слава богу.

Прижившись здесь, он ощутил себя рыбой, плавающей в водах родного озера: постепенно он начал общаться с людьми для себя неприемлемыми и иначе устроенными (во всяком случае, такими они ему казались в первые дни).

При ближайшем знакомстве с ними он понял, что они не так уж плохи, и каждый тут – со своими проблемами, странностями, замашками и достоинствами. А у кого их нет?

И как только он начал узнавать их ближе с живостью любопытного ребенка, берущегося за интересное дело впервые, они перестали быть для него статичными марионетками, эдакими идиотами априори.

Впрочем, не следует полагать, что все в те дни было радужно до невозможности – нет. И как бы он ни подружился с соседями, а все равно люди – это ровно те, кто они есть. Поэтому, как ни крути, а людской идиотизм из жильцов двадцать пятой квартиры никуда не девался. Изменилась лишь его точка зрения на их способность альтернативно мыслить.

Например, Вика по-прежнему визжала как обезьяна и беспощадно жарила свою вонизменную рыбешку – удмуртка, она и в Питере чукча, – но теперь он относился к этому гораздо спокойнее и даже дипломатичнее.

Так, когда Вика попросила его и Кристину вести себя потише на ночь глядя, он в свою очередь попросил ее вести себя вежливей с Кристиной.

– Но ведь она громко прыгает, будит мне дочку!

– Знаете, я бы не пожелал ни вам, ни вашей дочери оказаться на месте этой девушки. И если вы не готовы уступать своим соседям, то не ждите, что они уступят вам. Ни один коллектив не любит игру в одни ворота, если вы понимаете, о чем я.

Да, соседи соседями, но в центре его внимания была Кристина. И он был готов гласно или негласно встать на ее защиту.

4

А был день, когда вся молодежь: он, Кристина и Ал инка с Маринкой – вот так романтично и спонтанно взяли да пошли поиграть в боулинг.

Понятное дело, Кристина упрямилась, страшно волнуясь, говорила, что по нынешним временам она плохо играет, и все такое прочее, но Павел ее поддерживал до тех пор, пока она не выбила страйк, а там, когда это произошло и девушку все похвалили, она совершенно раскрепостилась и продолжила играть, забыв о своей физической инакости.

– Так что никогда больше не говори мне, что ты теперь чего-то не можешь. Ты любила боулинг тогда, и тебе никто не помешает играть в него и теперь, – сказал он ей после сочного и свежего, как снег в морозную рождественскую ночь, поцелуя. Его он помнил до конца своих дней.

«Боже, – думал он, – если это не любовь, тогда я не знаю, что она есть вообще такое. Все же она окрыляет, не любит ни зависти, ни жадности, но почему ее так легко потерять? Разве не жестоко придумано – любить до определенного срока, а потом что, ненависть, грусть о былом и смерть? Нет уж, будьте-здрасьте, я отказываюсь в это верить. И будь добр обеспечить нам с Кристинкой номер люкс на небесах».

Относился ли он к этим своим мыслям серьезно? Да, до безумия. Были ли они своеобразным вызовом небесам? Вполне. Имел ли весь этот бред смысл? Для него – да, а остальное было неважным.

Если же отставить в сторонку весь этот романтизм, то можно сказать, что и он, и она боялись как потерять друг друга, так и обсудить их отношения.

Проще было жить, плывя по течению, и верить, что и дальше все будет хорошо. В то же время оба предчувствовали, что подобная метода эффективна лишь на определенный период. Оба знали, наученные горьким опытом, что эта светлая полоса вскоре просто обязана вновь смениться не просто на темную, а на кромешно-черную. И там – дай того Бог, чтобы выплыть со дна на свет.

Тревожный звоночек прозвенел, быть может, еще в тот день, казавшийся ему ныне далеким, когда он подвернул ногу, вылезая из ванны.

– Ты чего такой? Сходи лучше в травму, – советовала Кристина.

– Погоди, само пройдет. Если бы был перелом, то я бы не смог передвигаться.

– Твои страдания никому, кроме тебя, не нужны, Паш, зачем ты так?

Паша на это не нашел что сказать, а вернее, рискуя быть непонятым, скрыл правду. Ответ на вопрос дорогой ему девушки состоял в том, что боль в ноге была ему нужна, чтобы на собственном опыте попытаться пережить, каково это для Кристины – быть без ноги.

– Ну ты же знаешь мужиков, как в том анекдоте про грязь на сапоге поручика Ржевского: «А это, сударь, говно-с, само отвалитса-с». Так и мы, ждем, когда все само заживет.

– Слушай, обещай, что если станет невмоготу, то ты отправишься в травмпункт. Иначе, поверь, мы с тобой… будем только соседи.

– Хорошо.

Будь Павел человеком разумным, он, пожалуй, сходил бы на рентген еще тогда, когда был в больнице со своими почками. Но тогда ему было не до того.

Теперь же, спустя без малого пару недель, он понял, что промедление опасно если не для его жизни, то для ноги – точно.