Редактор Елена Яковлева
Дизайнер обложки Аделя Мордалимова
Корректор Александра Оганян
© Антон Сасковец, 2022
© Аделя Мордалимова, дизайн обложки, 2022
ISBN 978-5-0059-3447-5 (т. 1)
ISBN 978-5-0059-3448-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Рудольф Михайлович Калнин (Rūdolfs Jūlius Kalniņš) – реальное историческое лицо, один из первых российских авиаторов. Он родился в 1890 году в семье латышских мещан в Пскове. В 1911 году, будучи только что призванным в армию молодым солдатом, попал в первый сформированный в Российской империи авиационный отряд. С 1912 года и до конца жизни, оборвавшейся весной 1942 года, вся его судьба была неразрывно связана с авиацией. И судьба эта была сродни роману.
Фотография бабушкиного отца Рудольфа Калнина всегда стояла в нашем доме на почетном месте, и с детства в мою жизнь вошли ее рассказы о герое-летчике. А немного позже, когда я стал чуть взрослее, мне показали старые фотографии – дореволюционные и времен гражданской войны. На них были старые самолеты, бравый унтер-офицер, а затем командир авиационного отряда Красной армии.
Прадед всегда был для меня значимой личностью. И вот пять лет назад я начал собирать о нем информацию системно. Через некоторое время понял: придется писать книгу. Однако формат научного издания со ссылками на источники не смог бы передать эмоциональную – в первую очередь от бабушки – составляющую воспоминаний о нем. И тогда я решил написать роман. Правдивый, насколько это вообще возможно в данном жанре. Главная же трудность состояла в том, чтобы показать Рудольфа Калнина не бронзовым героем, а живым человеком, со слабостями и недостатками. Получилось ли это у меня – судить читателю.
В книге широко использована архивная информация. Автор выражает глубокую благодарность работникам Российского государственного военно-исторического архива, Российского государственного военного архива и Государственного архива Псковской области за ценные советы и помощь в работе. Кроме того, использовалась информация из ЦАМО, ГАТО, РГАСПИ, РГИА СПб, ЦГА СПб, ЦГАИПД, Архивов ЗАГС Москвы, Санкт-Петербурга и Тулы, Латвийского государственного архива, Государственного архива и Государственного фотоархива Эстонии.
В работе очень помогли профессиональные историки, изучающие российскую авиацию: Марат Хайрулин, Александр Лукьянов, Виталий Лебедев и Секция истории авиации и космонавтики СПбФ ИИЕТ РАН, В. П. Иванов, Алексей Кузнецов, а также энтузиасты – Анастасия Туманова, Владимир Сигаев, Николай Малышев, Марина Кротова, Людмила Забулис, Роман Фирсов, Алексей Белокрыс, Сергей Мартынов. Консультации по истории Пскова дали Максим Васильев и Андрей Михайлов. Бесценным было общение с потомками сослуживцев Рудольфа Калнина, Анатолием Глебовичем Синицыным и Галиной Александровной Соболевой и предоставленные ими фотографии.
Ничего не получилось бы у меня без воспоминаний и дневниковых записей современников и тематических книг. Это дневники с сайта prozhito.org, газетные статьи с сайта starosti.ru и страницы сообщества «Газетные старости», дневники А. Е. Эверта, а также воспоминания В. И. Гурко, П. И. Крейсона, книги «Крылья России» В. М. Ткачева, «История конструкций самолетов в СССР до 1938 года» В. Б. Шаврова, «Псков в годы Первой мировой войны 1914—1915 гг.» и «Псков в годы Первой мировой войны 1916—1917 гг.» А. А. Михайлова, «Хроника воздушного корабля «Илья Муромец II» С. Н. Никольского, М. А. Хайрулина и Н. Панкратьевой, «Боевой путь. Записки красного летчика» И. У. Павлова, «Адская работа» А. П. Ефимова, «Жить не напрасно» В. Б. Казакова.
Отдельно хочется поблагодарить сотрудников Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда, которые позволили в фондах музея ознакомиться с рукописными воспоминаниями работников блокадных Авиаремонтных баз Ю. Н. Каврайского и Д. Е. Полынского и прикоснуться к реальной, неприглаженной информации о Блокаде. Эти воспоминания были написаны для себя в 1970-е годы и сданы в музей родными после смерти авторов.
Жанр романа не подразумевает ссылок на цитирование источников. Внимательный читатель, безусловно, поймет по меняющейся стилистике, где в тексте использовано прямое цитирование или переработанный заимствованный оригинал. Все источники указаны выше. Исторические документы даны в тексте романа курсивом. Для любого из них, кроме документов из семейного архива, есть архивные ссылки.
Все герои романа, у которых указана фамилия (за исключением отдельных эпизодов и «женской» линии до 1919 года) действовали там и тогда, где и как это описано. В тексте есть несколько небольших анахронизмов, которые допущены осознанно (к примеру, Бостон А-20 не мог ремонтироваться на АРБ в марте 1942 года, эти машины поступили в Ленинград немного позже). Подавляющее же большинство событий точно выверено по архивным данным, в том числе и погодные явления.
Конечно, описывая жизнь аэродромов той поры, я использовал и собственный опыт срочной службы механиком по вооружению в полку авиации ПВО в 1980-е годы. Однако все действия героев, в том числе и не особо благовидные, даны в строгом соответствии с реальными историческими фактами и подтверждены источниками.
Наконец, я хочу выразить безмерную благодарность за терпение и поддержку моей замечательной супруге, которая все эти годы была для меня надежным тылом в работе. Без нее у меня бы тоже не вышло ничего. Большое спасибо маме – за воспоминания. И большое спасибо родным, которые все эти годы терпели рассказы об их предке.
И еще один момент. Рудольф Калнин жил не в вакууме. Его сослуживцы, летчики и конструкторы, – реальные люди. Я старался создать их настоящие портреты. И чем больше писал о них, тем большее восхищение они вызывали. Те, кто в начале века на невообразимо ненадежной технике вопреки всему осваивал и защищал небо своей страны. Те, кто смог в тяжелейших условиях не запятнать свою честь, – но, к сожалению, был по большей части уничтожен кровавой сумятицей, в которую на долгие десятилетия погрузилась наша Родина…
На основе реальных событий
1918. Хутор Гаврилово, 20 км от Пскова
– А ведь он у нас отрекся, здесь. В Пскове. – Микелис Калнин неодобрительно пожевал губами, и его борода зашевелилась, отбрасывая на стену причудливую тень. – Поезд тогда, в феврале, от станции Дно сюда вернулся. Вот тебе и Псков.
– Я не знал, – Рудольф с интересом посмотрел на отца. – Вот как, значит. И это тоже… у нас.
Он помолчал, потом спросил негромко, словно их могли услышать давно заснувшие сестры:
– Ты не жалеешь, что уехал тогда из Латвии? Кстати, тебе привет от них… От Карлиса. Забыл зимой передать, в суете.
– О чем мне жалеть, сын? – Микелис пожал плечами. – Посмотри, как за четыре года поднялось хозяйство. И раньше не бедствовали, а теперь вообще хорошо живем. Еда есть, никто нас не трогает. Да и под немцами сидеть небось не сахар!
Рудольф потемнел лицом и промолчал. Да, наверное, в Пскове и в Латвии сейчас невесело: за годы войны он всякого успел наслушаться о том, как немцы наводили порядок на занятых ими территориях. Один Калиш чего стоил. И, конечно, хорошо, что папа перед войной увез семью на этот хутор. Поначалу решение вызвало у домашних ужас. Променять треть дома на Великолуцкой, в центре города, прямо рядом с Дворянским собранием, на жизнь лесного хутора! Зато теперь у них есть еда, а в Пскове сейчас немцы… И дело Революции, конечно, правое, но… Жизнь поворачивалась какой-то странной стороной.
Несколькими часами раньше Рудольф, который в этот день был дежурным по Кронштадтской пограничной роте на станции Торошино, сидел у стола и читал листовку товарища Безродного: «Ко всем рабочим – сознательным пролетариям!». Читал с легкой улыбкой, пока не дошел до строк:
«Посмотрите на Австрию, Англию, Францию, Голландию, Италию, Германию, Швецию, Данию и др. Разве под напором лавы возмущения рабочих не дрожит и не рвется кора буржуазного всевластия. Разве не колеблются троны коронованных и некоронованных королей?
Глупец или преступник тот, кто при виде всего этого будет еще сомневаться в том, что всемирное восстание рабочих неизбежно, и в том, что оно будет непосредственным следствием этой войны!»
Рудольф поморщился. В который раз он слышал эти заклинания про мировой пожар по окончании войны и пылкие рассуждения о солидарности рабочих разных стран. Весной 1917-го, вернувшись после полугодового обучения во Франции в авиационный отряд, и после, став комиссаром авиадивизиона, он как мог одергивал горлопанов. Потому что еще в первый месяц обучения в Париже понял: французы свой путь к освобождению рабочих давно прошли, и требовать чего-то большего никто у них не будет – никто из разумных граждан. А их подавляющее большинство.
Рудольф пытался донести эту простую мысль до собеседников в России. Но уже через несколько недель осознал: люди слышат только то, что желают услышать, особенно когда находят в сладких голосах и надеждах основания для дезертирства. Горлопаны летом 1917-го года победили. Фронт распался, и немцы взяли Ригу. А потом и Псков…
Грустные мысли Рудольфа прервал приближающийся топот копыт, ржание лошади, а потом и знакомый молодой голос: приехал Отто Дуккуль. С Отто они познакомились в отряде «Волчья стая», куда товарищ Лебедев направил Рудольфа в горячие февральские дни – полгода назад. Каждый защитник Пскова был тогда на счету, немцы приближались, а самолеты 23-го отряда уже отправились на поезде в Москву. Бросить семью в опасности было для Рудольфа невозможно. И тогда Сергей Хорьков, прекрасный моторист и отличный командир, отпустил его из отряда, наказав остаться в живых и найтись… когда-нибудь потом.
Именно Отто благодаря железной воле (а подчас и железной руке) Рудольфа стал героем «Волчьей стаи» в ту мрачную и беззвездную ночь, когда немецкие самокатчики прижали их к узкой замерзшей лесной речке, простреливая противоположный обрывистый берег, и красные партизаны дрогнули. В первые минуты перестрелки, видя, как гибнут товарищи, слыша, как свистят вокруг пули и трещат от попаданий стволы деревьев прямо над головой, Отто испугался. И, бросив винтовку, тихонько пополз в сторону. Но Рудольф, поймав парня за ремень, бросил его рядом с собой на снег и, перейдя на латышский, прокричал тогда: «Смотри, как надо!».
И Отто, сначала робко, а потом все сильнее распаляясь, вслед за Рудольфом передергивал затвор винтовки, досылая новый патрон, находил цель, поднимался, стрелял и падал, раз за разом сдерживая наседавших немцев. Вдвоем они дали возможность своим отползти, а потом Отто прокатился метров десять по снегу вперед, прикрытый Рудольфом, и швырнул гранату, умудрившись поджечь немецкий мотоцикл и не пострадать. Бой они проиграли все равно, но Отто зауважали, а потом, уже в отряде у Баранова, он стал командиром взвода, несмотря на возраст.
Отто относился к Рудольфу как к старшему брату, тот платил парню ответной симпатией. И вот сейчас Рудольф, улыбаясь, поднялся навстречу подходившему, но Отто на улыбку не ответил, лицо его так и осталось хмурым, и только рукопожатие было, как и всегда, твердым не по годам. Он оглянулся, не услышит ли кто, а потом приблизил губы к уху Рудольфа.
– Завтра едут в Биркино и в Гаврилово, – Отто говорил тихо и твердо, причем по-латышски. – И Еким с ними. Тебе бы на хуторе переночевать…
Рудольф помрачнел, на секунду задумался, потом кивнул, хлопнул Отто по плечу и улыбнулся.
– Спасибо. – Глядя вслед парню, который, не задерживаясь, развернулся и ушел, Рудольф подумал еще мгновение и пошел к Василию Смирнову: договориться, чтобы подменил до утра. Папу действительно следовало прикрыть…
Всю дорогу от станции Торошино до хутора Гаврилово, что приютился на берегу лесной речки Кебь, Рудольф был задумчив. Ехал, покачиваясь в седле и иногда с удовольствием принюхиваясь к острым запахам осеннего леса. Он пытался ответить себе на вопрос, почему такие люди, как Еким, оказываются столь востребованными, примазываясь к делу Революции, которое тут же начинают называть святым. С тех самых пор, как Еким в юности бросил их на произвол судьбы в Мирожском монастыре под носом у жандармов, – дескать, решил, что они все равно попадутся, – Рудольф относился к ровеснику и земляку с неприязнью.
Случилась и еще пара неприглядных историй, пока они вместе учились в слесарной мастерской у старика Гартмана. Да и на фронте Еким, поговаривают, храбростью не блистал, а вот наушничеством прославился. И само собой Рудольф помнил февральскую историю со шлагбаумом. А теперь вот Еким ездит по деревням, отбирая хлеб у стариков. Хлеб нужен Революции, Петрограду, армии – это ясно. Но он ведь упивается своим делом, а главное – отбирает больше, чем нужно, причем у тех, кто не может ему возразить. Зато привозит хлеба много, и его хвалят. Что-то было здесь не так, и Рудольф все пытался расставить акценты правильно, как учил его всего два с небольшим года назад покойный поручик Калашников… Акценты не расставлялись.
И вот теперь, после ужина, они в полной тишине сидели вдвоем за чисто прибранным столом. Что-то принесет завтрашнее утро?
– Пойдем-ка спать, – сказал Рудольф отцу, отрываясь от мрачных размышлений. – Завтра вставать рано, и мне нужно обратно в часть. Пойдем спать, папа. С партизанами я все сам решу.
Наутро, когда копыта продотряда мягко застучали по тропинке около дома, Рудольф был готов. Над рекой еще стоял утренний туман, но солнце уже светило вовсю, и ярко-желтая листва берез на фоне голубого неба радовала глаз. Он спустился с крыльца, расстегнув кобуру, и спокойно ждал, пока раскрасневшиеся партизаны слезали с лошадей. Еким, конечно же, шел первым, но, увидев Рудольфа, шаг замедлил. Рудольф, улыбаясь, сделал несколько шагов навстречу.
– Привет, Еким, – голос звучал спокойно и весело, хотя Рудольф сдерживал рвущееся наружу презрение. Не время и не место выяснять отношения, тем более при сопляках. – Я уже все приготовил. Пошли.
И он, не оглядываясь, повел партизан к сараю, где стояло два мешка с зерном.
– Забирайте. – Показал Рудольф. – Для революционного Петрограда.
Двое партизан забрали по мешку и пошли к телеге, а третий, молодой и какой-то рябой, с плутоватой улыбкой глядя на Екима, проговорил:
– Проверить бы надо…
– Не надо, – Рудольф сказал это негромко, но внятно. Он без улыбки смотрел на Екима, положив руку на кобуру.
Оценив ситуацию, тот побледнел и повернулся к молодому:
– Иди. – А когда парень вышел из сарая, посмотрел на Рудольфа и нервно улыбнулся. Улыбка вышла неуверенной: – Ну чего ты, в самом деле?
– И ты иди, – Рудольф бесстрастно качнул головой в направлении выхода, пристально глядя в глаза Екиму. Тот отвел взгляд, кивнул и вышел из сарая. Рудольф не двигался, прислушиваясь. И только когда копыта продотряда затихли в лесной дали, он застегнул кобуру, провел рукой по лицу, вздохнул и вышел из сарая.
Осенний лес, пронизанный лучами солнца, был тих и прекрасен. Сейчас, когда все было уже позади, Рудольф наконец позволил себе расслабиться. И сразу же почувствовал, как острой иглой кольнула его тоска по небу, по звуку авиационного мотора, по настоящему делу. Да, сегодня он был на своем месте, защищая сестер и родителей. И решение остаться в феврале в Пскове было правильным. Но он собирался тогда оборонять семью от немцев. Как же так выходит, что защищать стариков и сестер теперь приходится от своих?..
А настоящее его место, конечно же, совсем не здесь… Рудольф с грустной улыбкой вспомнил, как восемь лет назад впервые осознал, что ему придется идти в армию. Как с грустью прощался на три года с жизнью столичного щеголя, купеческого шоффера, ожидая впереди только муштру и лишения. Кто же мог подумать тогда, что буквально через несколько месяцев всю его жизнь без остатка займет авиация!
1942. Ленинград
Ветер свистит над морским простором, сжатым с двух сторон мрачными заледеневшими берегами. Начинает темнеть, но видно пока что далеко, и на горизонте уже встает дым от пожаров и разрывов, расцвеченный высоко в небе рано севшим солнцем. Над материком ветер сильными порывами подхватывает с земли и уносит ввысь и вперед снег и мелкую ледяную пыль, иногда закручивая их небольшими смерчами.
Смерчи эти несутся над заснеженными просторами, перечеркнутыми зигзагами траншей, над ржавыми противотанковыми ежами, скинутыми с дорог на обочину, над новой, еще не успевшей отведать людской крови колючей проволокой. Внизу, на земле, то и дело вспыхивают яркие огни, и тогда звук ветра заглушают громкие хлопки, немного похожие на гром от грозы. Это тяжелые орудия отправляют смертоносный груз в осажденный, врывшийся в болотистую землю неприветливого холодного края город.
Снаряды, остро пахнущие порохом и смертью, быстро поднимаются вверх по дуге и на мгновение словно зависают на пике убийственной траектории. А потом они несутся вниз, к складам и аэродромам, заводам и мостам, улицам и площадям, и завывают в полете. И наконец встречаются с поверхностью, где в адском фейерверке из пламени, осколков добротного немецкого металла, российского гранита, земли, кирпича и бетона разрывают в клочья людские тела. И забирают одну за другой беспомощные, слабые, такие беззащитные жизни.
Ветер с размаху швыряет льдинки в лицо офицеру, который поднимает воротник серой шинели, отворачивается и злобно кричит на побледневшего от холода вахмистра:
– Вы уснули? Быстрее, быстрее! Ужин остынет, еще десять залпов! И поправку на ветер, опять вы мажете к чертям! Сколько мне учить тебя?!
– Иди поешь, Ганс! – Подошедший военный в такой же офицерской шинели и в шапке с наушниками весело ухмыляется и хлопает артиллериста по плечу. – Сегодня хорошая жратва, и шнапс прекрасный. Славянские ублюдки все равно подохнут от голода. Сегодня или завтра, не все ли тебе равно? Они там в любом случае подохнут, и без нашего обстрела. А вот ужин твой остынет. Иди, я сменю.
– Пока они сдохнут, мы тут перемерзнем! – Ганс не принимает шутки и продолжает орать на вахмистра: – Куда ты крутишь, свинья собачья? Против часовой стрелки крути, против часовой!!! Порывы с северо-запада!
Ветер несется дальше, доворачивает к северу, и вот перед ним расстилаются сначала пригороды, а затем и руины огромного города. Все там покрыто снегом, и, кажется, ни одного дымка не поднимается от полуразрушенных домов – кроме мест, куда упали снаряды и где начались пожары. Это царство смерти. Только трупы на улицах отвечают резким порывам ветра неизменным оскалом провалившихся глаз и щек. Да гудят, раскачиваясь, оставшиеся без живительного напряжения уцелевшие кое-где провода.
И все же в городе есть жизнь. Тут и там, в остатках домов, в бомбоубежищах, в выстуженных корпусах заводов, у огневых точек зенитной артиллерии, у прожекторов и аэростатов, за штурвалами редких самолетов продолжают жить, трудиться и бороться сотни тысяч людей – голодных, измученных, потерявших представление о времени… Упрямых, стойких и спокойных. У них есть только одна возможность выжить: бороться до конца.
Ветер проносится над замерзшей Невой, кружит столбы снега у Ростральных колонн, а потом остервенело вцепляется в крышу длинного ангара недалеко от устья Черной речки. Той самой, где на сто с небольшим лет раньше получил смертельную рану великий поэт. Той самой, что видела первых авиаторов страны в небе над собой в начале двадцатого века.
Ангаров несколько. Они стоят рядком на краю пустого, занесенного снегом и покрытого кое-где воронками от разрывов летного поля. Ветер, резвясь, снова поднимает вверх ледяную пыль и, покрутив, бросает ее на маскировочные сети. Под сетями таятся несколько самолетов, спрятанных в укромных местах и незаметных сверху.
Ангар ветру мил не особо: огромные створки ворот изнутри покрыты плотными ватными занавесями, снизу под ворота подложены ватные валики, а из труб, кое-где торчащих из окон, украдкой стелется дым от установленных внутри печей-«северянок». Не так-то просто теперь добраться до оставшихся внутри людей, чтобы заледенить их руки и сердца еще сильнее. Разве что туда вдруг попадет снаряд, но сегодня взрывы ложатся южнее, за рекой. И оттого нет смысла рвать крышу и стучаться в окна, нет смысла терять здесь время: уже совсем темно, до утра ворота так и останутся закрытыми.
Покружив немного над пустым полем Комендантского аэродрома, ветер поворачивает на восток и уносится к Ладожскому озеру, чтобы поиграть там с одинокими машинами, тонким слабым пунктиром связывающими Ленинград с большой землей Дорогой жизни. Там интереснее, там веселее: ведь в наступающей мартовской ночи там есть с кем развлекаться и кого пугать, а здесь зарылись в землю те, кто стоит на пороге смерти. Их уже не напугаешь. И поэтому с ними скучно.
В ангаре холодно, темно и тихо, только иногда шумит плохо закрепленный лист кровли и подвывают длинные печные трубы. Люди сбились в тесную массу, чтобы сохранить остатки тепла, и прижимаются друг к другу у горящих «северянок», сделанных осенью из железных бочек. Голодному человеку холодно всегда, а потому персонал авиаремонтной базы после небогатого ужина собирается на ночь в кучи прямо в цеху, не поднимаясь на второй этаж, в общежитие. Днем здесь кипела работа, пахло смолой, нагретым песком, деревом, машинным маслом. А сейчас все заполняет запах отсыревшей ветоши, немытых тел и дыма от печей.
У людей не осталось ни сил, ни эмоций, ни гнева. Даже разрывы снарядов – то далекие, то близкие и мощные – их уже не волнуют. Это не усталость, не покорность судьбе, не равнодушие. Просто апатия. Заторможенность. Нет сил бояться. Нет сил мыться. Нет сил радоваться или грустить. Утром они встанут и будут упорно продолжать свою работу, несмотря ни на что. Те, кто проснется утром, а не умрет за ночь от истощения. И сейчас они просто впадают в забытье, а вялое сознание уже не откликается на внешние раздражители.
Вдоль бесформенных куч, в которые превратились техники и инженеры, военные и вольнонаемные, пробирается невысокая коренастая фигура в ватнике и в ушанке, завязанной под подбородком. Человек идет медленно, заметно хромая и стараясь не расплескать горячую жидкость из кружки, которую он несет в правой руке. Путь себе он освещает тусклым фонариком, дрожащим в левой. От кружки идет пар, пар от дыхания идет изо рта идущего. Он внимательно осматривает лежащих, а потом с негромким возгласом направляется к одной из групп.
– Рудольф Михалыч, Рудольф Михалыч! – Подошедший выключает фонарь и начинает тормошить невысокого человека, похожего в полутьме на горку старого тряпья. Голос стоящего выдает волнение и молодость. Лет двадцать, а то и поменьше будет.
– Вот, принес, выпей-ка! Старшой расщедрился, для тебя.
Лежащий поднимает осунувшееся лицо и непонимающе смотрит перед собой. Наконец, светло-серые, начавшие выцветать, ничего не выражающие глаза останавливаются на подошедшем и смотрят как будто сквозь него. Это взгляд безмерно уставшего человека, который в скудном освещении выглядит глубоким стариком. Взгляд, обращенный куда-то вдаль, за невидимый из полутемного ангара горизонт.
– Рудольф Михалыч, выпей, – парень протягивает кружку вперед, подносит ее почти к губам лежащего. – Тебе же лететь завтра, силы тебе нужны!
Глаза старшего словно вспыхивают, приобретают осмысленное выражение, брови слегка приподнимаются. На губах проступает слабая улыбка, лицо как будто оживает. Худая рука с серой, почти пергаментной кожей тянется к кружке. Человек медленно подается вперед, садится, опираясь левой рукой о пол, на котором лежит драная ветошь, и приникает к теплому питью. Рука, перехватившая кружку у парня, заметно дрожит. Сделав несколько глотков, человек без сил ставит кружку на пол рядом с собой. Непослушными слабыми пальцами проводит по лбу, наполовину скрытому сбившейся ушанкой, садится поудобнее и снова улыбается. Пробует что-то сказать, но из горла вырывается только хрип. Нахмурившись, он прокашливается и говорит на этот раз тихим, внятным голосом:
– Спасибо, Сашка. А ты что не спишь? Старшой не дает?
В голосе сидящего проскальзывают металлические нотки, речь звучит с едва заметным акцентом: он по-особому растягивает гласные, и кажется, что в некоторых словах у него по два ударения. Молодой медленно и осторожно, помогая себе руками, садится рядом со старшим на пол, подсунув под себя рукавицы, вытягивает одну ногу и обхватывает колено другой руками. Устраивается поудобнее, поерзав задом, потом молча качает головой. Долго смотрит на печь, за неплотно прикрытой дверцей которой пляшет пламя, затем на старшего и вдруг по-мальчишески ухмыляется, беззаботно и радостно. Тени усталости и худоба недоедания от этого почти исчезают, и парень теперь выглядит совсем юным.
– Не спится, Рудольф Михалыч. Все думаю, как завтра Бастонет полетит.
– Бостон, сколько раз повторять тебе, – Рудольф Михайлович хмурится. – Учиться тебе надо, Сашка. Языки учить, математику учить. Нехорошо быть неучем-то. Особенно в авиации!
– После войны учиться буду, – Сашка легкомысленно машет рукой. – Вот побьем немца, тогда пойду учиться.
– Нечего на войну кивать, – Рудольф Михайлович шутки не принимает и говорит нахмурившись, шевеля в такт словам отросшими, давно не стриженными усами. Акцент его от волнения становится заметней, к растянутым гласным прибавляются жестко произносимые согласные: – Немца мы побьем. Всегда били, и сейчас побьем. Но тебе это время терять нельзя. Летчик, авиаконструктор, техник – все должны много знать и учиться постоянно. Постоянно! Над собой расти. Одними мечтами врага не одолеешь. А твой личный враг, Сашка, – отсутствие знаний. С ним воевать нужно.
Старший, словно утомленный долгой речью, останавливается и приникает к питью. Сашка улыбается, кивает, потом вдруг становится серьезным и ловит взгляд старшего:
– А ты, Рудольф Михалыч, и раньше немца бил? Не врут?
Старший усмехается в усы, долго молчит, потом вздыхает, еще раз усмехается и медленно тянет:
– Бил. Еще в империалистическую.
– В штыковую ходил? – Сашка изумленно смотрит на старика, который кажется ему сейчас особенно древним.
– Не довелось. Бомбы им на головы кидал. Я ведь, Сашка, в военной авиации тридцать лет уже. Почитай, с самого начала…
1916. Рига
Смутным майским вечером усталый Рудольф медленно зашел в палатку, сел на походную койку, скрипнувшую под ним, потянулся так, что хрустнули суставы, и медленно стянул с ноги левый сапог. Размотал портянку, с наслаждением пошевелил пальцами. Поставил сапог на земляной пол, аккуратно расправил портянку, приладил ее на спинке в ногах. Снова потянулся, предвкушая сон. Тело немного ломило: весь день они возились с мотором семидесятого «Депердюссена», натаскался тяжестей. Наклонился было к правому сапогу, но тут на койку напротив с улыбкой плюхнулся Конон Федоров. Рудольф со вздохом покосился на приятеля: глаза блестят, на губах играет улыбка. Пахло авантюрой, которая, кажется, тут же и начиналась.
– Ты чего это, спать надумал? – Конон смотрел на Рудольфа со знакомым прищуром.
– Так летим же завтра, вставать в пять утра. – Рудольф зевнул. – Ты сам слышал, что Калашников сказал. Сидеть на аэродроме, в город не соваться.
– Ру-дя, – голос Конона стал вкрадчивым. – Я бутылку в кустах уже запрятал. Найдут утром, если сейчас не забрать. И ты уже договорился. Пошли. Да неужели ты не соскучился по своей красотке, латышский герой-любовник?
Рудольф, понимая уже, что Конон не успокоится и не отстанет, решил дать арьергардный бой.
– Я спать хочу!
– Завтра выспишься, когда в город после вылета отпустят! – Конон снова улыбнулся, хитро и весело. А потом наклонился к самому уху Рудольфа и зашептал: – Тут никто не заметит, а патрули около их дома только латышские. Без тебя мне там хана, а с тобой мы сила – один экипаж! Пошли. Там мой земляк у перехода дежурит. Аккурат с десяти до полуночи, и потом с четырех до шести. Пропустит нас. Ну давай скорее, время же идет!
Рудольф снова вздохнул и потянулся к портянке – заматывать. Из палатки выскользнули бесшумно, прокрались к кустам за бутылкой и задами потянулись вдоль границы аэродрома к железной дороге. От перехода до красавицы Лаймы – пять минут. Авось и вправду не поймают. А девчонки действительно славные, ласковые – тут Конон прав. И дождик перестал, только трава мокрая, но штаны высохнут быстро… Он улыбнулся и прибавил шагу.
Минут через тридцать после ухода молодых людей в палатку зашел фельдфебель, покрутил носом, наклонился над аккуратно застеленной койкой Рудольфа, тихонько выскользнул на улицу и направился к дежурному офицеру, который сидел за походным столиком и что-то читал при свете керосинового фонаря, подперев голову рукой. Фонарь периодически плевался и моргал, прапорщик каждый раз слегка усмехался. Фельдфебель постоял в сторонке, пыхтя и соображая, имеет ли появившийся в отряде два дня назад прапорщик Романов отношение к августейшей фамилии. Потом решил, что не имеет, и набрался храбрости подойти.
– Разрешите обратиться, Ваше Благородие!
Прапорщик удивленно вскинул брови и посмотрел на фельдфебеля:
– Что хотел?
– Тут двое, старшие унтер-офицеры Федоров и Калнин, в город ушли. Им запретили, сказали на аэродроме ночевать, а они ушли. – Фельдфебель развел руками и сделал шаг назад, увидев, как вдруг изменилось лицо офицера.
– Это которые утром полетят? – прапорщик сказал это медленно и тихо, но фельдфебелю показалось, что голос офицера прозвучал подобно грому.
– Так точно, Ваше Благородие, – едва слышно ответил фельдфебель, уже жалея, что подошел к Романову.
– Они завтра, может быть, на смерть пойдут, а ты сдаешь их? – Глаза прапорщика метали молнии, он выпрямился, рука сжалась в кулак. Фельдфебель попятился. Увидев это, Романов успокоился и усмехнулся: – Больше с такими вопросами ко мне не подходи. Понял ли?
– Так точно, Ваше Благородие. – Фельдфебеля словно сдуло ветром.
Рудольф проснулся в рассветном полумраке, сладко до дрожи потянулся, вдохнул запах волос подружки, мирно сопевшей рядом, и посмотрел на часы. Привычка, выработанная за многие годы, не подвела. Без двух четыре, пора вставать. С сожалением взглянул на изгиб ее бедра, соблазнительно прорисованный натянувшимся одеялом, и тихонько вылез из кровати. Уже одевшись, еще раз залюбовался рассыпавшимися по подушке золотыми волосами девушки, потом внутренне встряхнулся и вышел в коридор. Конон уже ждал: пора! До палатки добрались без приключений, и в двадцать минут пятого Рудольф улегся на свою койку. Хорошо сходили, теперь поспать бы…