Read the book: «Снег»
1
Всё решено. Уже окончательно. Это случится сегодня. Через полдня. Одна вторая – отличное число для обратного отсчета.
Как раз предстоят выходные. И не будет возможности обратить внимание, что меня нет на работе. Хотя, скорее всего, они и в будни не заметят, что меня нет. Ни одна из этих офисных дур не скажет: «А что это сегодня Олеся не пришла?» И никто не поддержит разговор фразой: «Может, заболела».
Потому что всем плевать.
Никому не интересна жизнь гадкого утенка. Которому не суждено стать лебедем.
Теперь уже точно – не суждено. Всё будет кончено. Сегодня, в пятницу, в конце этой проклятой рабочей недели, гадкого утенка больше не будет. Не судьба ему увидеть понедельник. К тому же это будет необычный день. Вернее, необычный для меня. Вернее, не будет, а был бы.
Да оно и к лучшему, ведь если прощаться с жизнью в понедельник, надо мной станут смеяться все эти бестолочи: «Ничего себе у Олеси неделька началась!»
Их тупые головы начнут генерировать столько черного юмора, завязанного на моей смерти, что можно бы поставить электростанцию и еще полгода питать током целый город. Но мне уже не будет обидно. Мне уже не обидно – с того самого момента, когда начался мой обратный отсчет, заканчивающийся сегодня вечером.
В тот день, месяц назад, мне словно яблоко на макушку свалилось, как тому ученому, и всё сразу прояснилось. Вот только во мне не мысль, как у него, родилась, мысли-то эти кроют меня уже давно, слишком давно. В тот момент я решилась. Мысли – ничто, пока ты не примешь решение осуществить их. Твердое, безоговорочное решение. И я приняла решение умереть.
Мне тогда даже полегчало от этого. Прям отпустило. Наверное, как зэка, который узнал, что через месяц его освободят. Но тут же появилось непредвиденное волнение, или даже в какой-то степени страх. Наверное, как у зэка, который узнал, что через месяц его казнят.
Страдания заканчиваются в обоих случаях.
А сейчас я тоже узница. Я будто тоже облачена в старую оранжевую робу, тоже мнусь в углу вонючего карцера, из которого никому не слышны мои крики. Я тоже заперта в своей тревожной голове, в своем лихорадочном мире, в своей невыносимой жизни. И я устала.
Устала видеть, слышать, говорить, устала думать. Вот как раз думать мучительнее всего, о том и об этом, о чем нужно и о чем не нужно. А не думать не получается.
Прекратить мысли можно лишь одним способом – фатальным.
Главное, чтобы в последний момент меня не захватила вызванная страхом мысль всё это остановить. Потому что в действительности облегчения это не даст. Разве что на полчаса. А потом, спустя эти самые полчаса, я вновь окажусь там, откуда хотела сбежать, – в своей отвратительной жизни.
Я знаю об этом не из своего опыта, просто предполагаю так. Потому что слишком много думаю об этом. Я вообще слишком много думаю, а теперь – только об этом. Я не хочу стать какой-то неудачливой самоубийцей-рецидивисткой, нарочно оставляющей себе шанс всё отменить в любую секунду. Сегодняшний шаг за черту будет для меня первым и последним.
И я уверена, что даже если меня и накроет испуг в последние секунды, то и тогда я уже не в силах буду что-либо изменить. Всё случится так, как должно случиться.
Устраивать подростковые девчачьи заигрывания с суицидом, чтобы взбудоражить окружающих и обратить на себя внимание, – это не для меня. Этот идиотский нежный возраст я, к сожалению, пережила. Теперь всё по-взрослому, всё взаправду, всё сразу и насовсем.
И оставлять убогую предсмертную записку со следами от слез, вложенную в красивый самодельный конвертик, я тоже не собираюсь. Это абсолютно лишний драматизм – как в тех фильмах, в которых в конце умирает собака, хотя основной сюжет и не был с ней связан. Киношники знают: хотите растрогать зрителя – убейте в конце собаку. А еще лучше – если она оставит перед смертью записку, в которой признается, что это она прошлой осенью распотрошила кресло, и просит похоронить вместе с ней ее любимый резиновый мячик.
Такие записки, они ведь взламывают устоявшееся общественное осуждение самоубийства, которое обращено не к отдельному случаю, а ко всему явлению в целом. А когда появляется предсмертная исповедь конкретного человека, то это неприятие приглушается и возникают сострадание, жалость и даже как бы понимание.
Нет, я трогательную записку не оставлю. В реальной жизни не работает магия собачьего кино. И мне в ней не у кого просить прощения и не к кому взывать к сочувствию. Я и погрешить-то толком не успела. Да и почерк у меня тот еще – всё сопереживание усопшей испортит на раз. Люди, что нашли бы ее, с усмешкой спрашивали бы друг у друга: «А это что за слово? “Пожалуйста”, что ли?» – «Нет, больше похоже на “Пошли вы все”».
Да и обвинять кого-то в таком посмертном послесловии я никого не планирую. Хотя можно было бы, конечно, указать несколько мерзких имен, чтобы передать им загробный привет. Правда, в таком случае пришлось бы сделать конверт побольше. Но это ведь не приведет хоть к каким-то значимым последствиям для тех сволочей. Максимум – их для отчета опросит полицейский, да и то, наверное, по телефону, и ему ответят, что они мало со мной общались и толком ничего о моей жизни не знают, а некоторые и вовсе скажут, что не слышали обо мне много лет и раньше я всегда была замкнутой, но они всё равно очень потрясены случившимся. Суки брехливые.
Не стану я ни о ком ничего упоминать – не хочу делать им столько чести.
В любом случае записки самоубийц читают лишь некоторые их близкие и несколько слуг закона, до дальнейшего обнародования текст редко доходит. Хотя для тех, кому нужно больше внимания, есть целое поле для этого – интернет. Прощальные слова вываливают на свои странички в соцсетях, шокируя близких и засоряя ленту новостей тех, кому на тебя наплевать. И после жизни остается твой электронный мемориал, с нелепыми фотками и обрывками мыслей по настроению.
Соцсети подарили нам наших суррогатов. Многие, вместо того чтобы покончить с собой, просто удаляют свои странички. Вот так – щелк! – и тебя как бы не стало. Ребячество. А потом, конечно же, вновь их восстанавливают. Чудесное цифровое воскрешение. Так можно хоть сто раз прощаться с миром, вот только депрессию ликвидацией мультимедийного суррогата не вылечить.
Толку в интернет-прощаниях немного, эти записи всё равно распылятся как и все современные новости: от сенсации до полного забвения день-два – до всплеска такой же, только новой пустышки.
Поэтому, если кто-то хочет почитать чего-нибудь нетривиального, пусть идет в библиотеку, возле моего мертвого тела ничего читабельного не найдется. И заезженных цитат с моим фото поисковик не выдаст.
Всё, что могло быть сказано, уже сказано. Всё, что не сказано, понятно без слов.
Мое решение твердо и безоговорочно.
Осталось полдня.
У меня уже всё готово. Так что неожиданностей не будет. А то я наслышана, как это бывает. Наслышана, потому что прислушивалась.
А большинство поступает опрометчиво.
Например, 80 % самоубийц вешаются. И часто с помощью того, что оказалось под рукой: шарфа, чулок, поясного ремня, провода, порванной простыни, но многие – обычной веревки, купленной в магазине рядом с домом. Это те, кто заранее тщательно готовятся – как я.
Всегда удивлялась, неужели эти веревочники делают тот мудреный спиралевидный узел, какой бывал раньше на виселицах? Или все-таки не заморачиваются и тупо вяжут простой, какой умеют? А потом забираются на гребаный табурет и сбивают его ногой.
И что? И зачем это? Неужто не ясно, что начнется потом?
Почему-то не предается огласке, что у висельника вываливается синий язык, глаза вылезают из орбит, что смерть может и не наступить сразу, а стоять рядом, поигрывая косой и поправляя капюшон, и поглядывать, как повешенный долго мучается в судорогах, да еще и обделывается в штаны – ага, об этом тоже говорить как-то не принято.
Нет, это не мое. Хоть и крайне надежный способ, но уж слишком страшный. Почти такой же, как самосожжение. Не.
А 10 %, которые предпочитают отравление, видимо, тоже не в курсе, что яды – это мучительная смерть, и порой очень долгая. Если тебя, конечно, не стошнит и ты не сблюешь весь принятый флакон разноцветных таблеток, от которых рассчитывал уйти по волшебной радуге в счастливой эйфории. Отравление самый частый способ неудавшейся попытки наложить на себя руки. А потом врачи отрежут тебе полжелудка, полпищевода и две трети кишок, а ты сиди и соблюдай теперь диету, фитоняшка.
У нас, в России, как никакие другие самоубийцы в мире, еще и используют для этого дела уксусную эссенцию. Она всегда валяется где-то на полочках – думаю, в этом и кроется секрет ее популярности в стране. Это же настоящий русский яд. Часто выступающий как планомерный исход всеобщего русского недуга – хандры. И держится этот рецепт смерти на сарафанном радио – раньше регулярно доходили вести оттуда-отсюда, мол, то та тетка, знакомая друга, выпила ее и успешно померла, то та сестра коллеги соседа тоже удачно финишировала.
И опять-таки невыносимую болезненность самой процедуры молва не доносит. А ведь уксусная кислота моментально прожжет и рот, и пищевод, и желудок. Глотку проберет такой жуткий спазм, что не факт, что сможешь выпить смертельную дозу. Организм изнутри разъест к чертям, и уже потом врачи будут бороться за твою никчемную жизнь, которую ты продолжишь инвалидом.
Вот и нечего романтизировать дурацкие объедания горстями пилюль непонятно от чего. И уж тем более всякое едкое пойло.
Нет, это не мое. Я ненавижу блевать. Мне кажется, будто мое лицо выворачивается наизнанку через рот. Уж проще застрелиться.
Стрелков, правда, не очень много, процента три. Это потому что оружие мало у кого есть. А у кого есть, тот хоть раз в жизни об этом задумывался. Да, легко. Да, быстро. Но опасность всё же остается: что, если в последний момент рука от дрожи немного перенаправит дуло и пуля реально снесет тебе пол-лица, но только ты останешься жив? Не попадешь куда надо? Челюсть отвалится на полметра, словно у разбитой чревовещательной куклы. Глаз повиснет на кровавой ниточке. Адский гул в ушах. И твое тяжелое дыхание – будто через тонкую трубочку.
Хорошо, что я не работаю в полиции. Потому что, будь я хоть снайпером-самострелом, оставлять после себя кровавое месиво вместо головы и размазанные по стенам мозги я не хочу. И не потому, что я девочка – для антуража пистолет я могла бы взять и розовый, – а потому, что не хочу такой уродливый пейзаж на своей кончине. Не мое это.
Раньше, глядя в окно, я часто подумывала о падении – правда, так, вскользь.
Прыгунов около 2 %. Ну тут и так всё понятно. Страшно, больно, разбившаяся об асфальт красная лепешка. По крайней мере, поэтично, если кто-то кидается с моста. Но в нашем городе нет архитектурных великолепий, достойных смертельного прыжка. А у меня под окнами еще и провода какие-то: электрические, возможно. Да и машины припаркованы всегда. Это было бы какое-то идиотское представление для соседей, а не самоубийство. Так что проехали.
Топятся еще меньше – 1 %. Это тоже понятно, почему непопулярно: ведь надо еще умудриться нацепить на себя какую-нибудь тяжелую хреновину, чтобы не всплыть ненароком, и так с ней потихоньку и шагать к середине городского пруда.
А под водой, когда ты уже не сможешь сдерживаться и инстинктивно сделаешь вдох, вода хлынет в легкие и они загорятся, как от вулканической лавы, горло сдавится, накатит паника. Не, не хочу.
Жаль, что невозможно просто задержать дыхание и без страданий свалить в мир иной. Организм, которому плевать на мои планы, сам сделает рефлекторный вдох, как только уровень кислорода в крови станет критически низким. И даже если я натренируюсь и смогу подавить рефлекс, то просто потеряю сознание, и мое дыхание восстановится.
В последнее время мало слышно о железнодорожниках, хотя попытка погибнуть на рельсах очень эффективна – заканчивается смертью в 9 случаях из 10. Поезд движется так быстро, что машинист ну никак не успеет его затормозить, завидев тебя на пути. И он будет вот такой ошарашенный и терзаемый безысходностью смотреть, как ты становишься всё ближе и ближе, пока смерть не разлучит вас. И скорее всего, ему придется мучиться из-за этого до конца теперь уже его дней. Зачем же так травмировать психику хорошего специалиста.
Да еще и надо отойти подальше от станции, на несколько километров, а то возле нее поезда замедляют ход для остановки. Но не это, конечно же, препятствие для такого целеустремленного человека, как я, а оставшаяся 1 из 10 вероятность задержаться среди живых с чудовищными переломами, ампутациями, сотрясениями мозга и тяжелой умственной и физической инвалидностью. Всё то же самое, поэтому – нет.
Про такую чушь, как откусывание языка, я вообще молчу.
Что остается? Да всё то же – банальщина.
Хотя сначала придумала кое-что другое: открою газ, закрою окна, скотчем щели залеплю и пойду спать. И тут же прочитала про такого же умника. Пустил газ на полную, поставил любимую музыку и спрятался под одеяло, вроде как спать лег. Да только от этого газа во включенном проигрывателе что-то вспыхнуло и загорелось, а потом и вся квартира, а потом и соседние. В итоге этот придурок во время пожара успел убежать, а соседи сгорели. Не все, конечно, но всё же. Идиот.
Нет. Это всё не то. С этого картину не напишут. А с меня… может, и напишут. И хотя бы мои фотки будут красивые – у судмедэкспертов, которые приедут завтра.
Пусть мой способ и не оригинален, но его я выбрала сама. Я сама выбрала мою смерть. В отличие от моей жизни.
Давно надо было это сделать – еще в детстве, когда я впервые захотела умереть, лет в восемь.
Нежный возраст перестает быть нежным тогда, когда ты понимаешь, что ты смертен. Сначала ты знакомишься со смертью издалека – слышишь, что кто-то там умер и его закопали в землю, позже – что на небо ушел тот, кого ты уже знал, следом выясняешь, что умрут и твои родные – когда-нибудь потом, нескоро, и в конце концов осознаешь, что однажды непременно умрешь и ты. И исключения для тебя не сделают, какой бы хорошей и послушной девочкой ты ни была, таковы правила.
Во втором классе я захотела расстаться с жизнью добровольно.
Даже не помню, что именно меня угнетало тогда. Ведь не могла я в начальной школе ощутить весь неодолимый ужас жизни. Наверное, какое-то десятое чувство подсказывало мне, что задерживаться в этом мире абсолютно без толку, здесь нет ничего, кроме страданий, и поэтому пребывание тут пора завершать.
Как-то в разговоре с одноклассницей, жужжащей мне в уши о том, как сильно она хочет какую-то модную куклу вкупе с двухэтажным домиком для нее, на ее вопрос, а чего хочу я, я, не задумываясь, ответила: «умереть». Тогда я впервые произнесла свои суицидальные мысли вслух. Мой ответ, может, и показался странным такой же восьмилетней девочке, потому что ни в каком пункте не пересекался с ее списком заказов Деду Морозу, но разбираться в моем мрачном мире она тогда не стала и тут же вернулась к обсуждению своего пластмассового. И это тоже было обидно. И только усилило мои ощущения, что я никому не нужна.
В то время меня останавливали от последнего шага только мультики. Это была единственная радость, которую я не хотела отпускать. Новые серии выходили каждую неделю, и я видела смысл в том, чтобы продолжать жить и ждать их. Ничего круче этого мир для ребенка не изобрел.
А может быть, это просто какая-то детская дурость барахталась в моих неокрепших мозгах. Ведь в действительности я даже не придумывала, как сейчас, как я буду это исполнять. Да и вряд ли у меня тогда что-то вышло бы. Просто во мне бурлил давящий протест против всего на свете, держащийся на мифе собственного сочинения, что умереть – вполне осуществимая затея и что это, конечно, будет иметь значение для всех вокруг.
А сейчас у меня нет ничего сдерживающего, как раньше мультики. Сейчас моя жизнь сама похожа на мрачное немое кино без сюжета. Так и выглядит депрессия изнутри.
Когда-то меня спасали книги, ну, нет, спасали – это громко, просто отвлекали от мира, временно. Книги редко были из великих, разве что из школьной программы, а в основном просто детективы широкого потребления. Не знаю даже, как я на них подсела. Видимо, в таком жанре ты попадаешься на крючок впариваемой тебе на первых страницах тайны, и потом, даже если вся история унылое говно, мозг просто не дает тебе покоя, пока не выяснит, кто из всех этих дурацких персонажей, бесцельно снующих по страницам, и есть тот самый негодяй, заваривший кашу, достойную романа, и, главное, зачем.
Но позже я разочаровалась в детективах. Я пришла к выводу, что в действительности на последних страницах, когда все собираются в одной комнате и сыщик пускается в свой звездный монолог, нам просто скармливают не уникальную развязку, а всего лишь один из множества вариантов, каждый из которых не лучше и не хуже другого. В финале можно выложить абсолютно любую концовку, сделав злодеем и того, и другого, и третьего, придумать ему любую абсурдную мотивацию и сочинить одно неопровержимое доказательство, о котором всё равно становится известно только в конце книги. Ну так же нечестно, это ж халтура какая-то. В итоге мне стало совершенно наплевать, кто убил, кто украл, кто насрал под дверью.
Читать же серьезные книги, где все безысходно страдают, мне вот вообще не хотелось. Еще и платить за такие эмоции – это уж точно перебор.
Я даже сама пробовала писать. Правда, не романы, а стихи, вернее, поэму. Вдохновилась, когда начала читать – но так и не закончила – «Божественную комедию» Алигьери. Не всем книгам суждено быть прочитанными. Всё это кружевное сплетение строчек, рифм показалось мне необычайно красивым, и я приступила к созданию своего произведения, однако не завершила его. Не всем книгам суждено быть дописанными.
А потом в мою жизнь пришли сериалы. Читать книги – это ведь все-таки труд, а смотреть киношки – это уже досуг. Думаю, я ждала такого же эффекта, как от мультиков в детстве – держаться за продолжительную историю и желание узнать, чем она закончится. Правда, сейчас даже сериала нормального нет. Посмотрю первую серию какого-нибудь обсуждаемого фильма и сразу понимаю, что будет дальше. Они их будто по готовым лекалам штампуют. Нашли формулу цепляющей истории и все проверенные варианты развития событий, вплоть до впихивания в сюжет уже невозможной белиберды, и вовсю лепят разваливающиеся на глазах торты. Но теперь я почти всегда бросаю после первой серии, ведь если и пилотный эпизод, обязанный затянуть зрителя, такой неперевариваемый отстой, то дальше будет только хуже.
Это сейчас я уже понимаю, что все финалы трагичны. Не бывает счастливых концов. Просто книга или фильм заканчиваются раньше. Влюбленные, падающие наконец в объятия друг друга перед самыми титрами, непременно расстанутся, не выдержав серых будней совместной жизни. Или, разлюбив, будут всё терпеть и ненавидеть свою жизнь. А бывает, концовки историй откровенно врут, чтобы сделать нам приятно. Ну ведь не мог мальчик, выросший в джунглях среди волков и прочей дикой живности, на самом деле вернуться к людям и жить среди них счастливо. Он зверь и уже не станет человеком, и люди всегда будут видеть в нем животное. Я уверена, что он покончил с собой.
В выпускном классе я задумалась о смерти всерьез. Да и на то были причины.
Какие у подростков бывают причины для самоубийств? Оскорбления и унижения окружающих? Неудачные отношения? Семейные конфликты? Провалы в учебе? Да, всё именно так. Из-за подобных ситуаций молодые люди и становятся на короткий путь на выход. Порой люди умирают, потому что никому не было дела, что они были живы.
А что же у меня из этого списка?
Полный набор.
Всё слилось в единственный вывод. И теперь, когда мне почти 25, он такой же, как и когда мне было восемь: всё вокруг просто не имеет смысла.
В детстве мне вместо нормальных объяснений часто говорили, вырастешь – поймешь, но я выросла и совсем ничего не понимаю. Даже того, зачем я выросла.
И этому безграничному бреду осталось тянуться всего полдня.
Я стою у окна и смотрю на падающий снег. С шестого этажа хороший вид.
Я люблю снег. Но только тот, что падает, а не тот, что лежит на земле.
В одном стихотворении, которое я читала в школе, говорится, что умирать не хочется ни в какое время года, якобы потому, что в каждом есть свои трогательные препятствия – правда, не сказать, что непреодолимые. Но я считаю, что для смерти любой сезон подойдет, а зима – так в самый раз.
Зима вообще отличное время для ухода. Холодно – на похоронах задерживаться не станут, закопают и разойдутся поскорее. И так же быстро забудут. А кто-то, из тех, кто все-таки придет, даже там, стоя у двухметровой ямы, не будет думать, о том, где он и зачем пришел, потому что будут мысли поважнее, например, как сегодня вечером развлечься.
Я вообще никого не жду там.
Киношники знают: хочешь облагородить похороны – проведи их под проливным дождем или как минимум под суровыми тучами. К черту магию кино. Меня устроит жесткий дубак на заснеженном поле. Магия русской зимы. Основано на реальных событиях.
Зима отличное время. И сегодня ее последний день, как и мой. Поэтому я даже почти не нарушаю основ школьного стиха – умру, пока сменяются братья-месяцы, ни в какое время года.
Завтрашняя весна для меня уже не наступит. Я ни на секунду не хочу в ней задерживаться. Не хочу видеть, как вокруг все становятся счастливыми. Как тошнотворные парочки целуются. Как шумные компашки веселятся. Как хоть кто-то улыбается.
Семь утра.
Я смотрю на падающий снег.
В моей руке кружка с безвкусным чаем. В моих глазах бесцветный город. В моих мыслях безмерная тоска.
Я уже давно неживая. Осталось совсем немного.
