Read the book: «Убийство в соль минор»

1. Сергей

Каждый человек на подсознательном уровне боится, что его примут за сумасшедшего. Особенно когда с ним случаются ужасные и необъяснимые вещи, о которых ему просто необходимо кому-то рассказать.

Так случилось и со мной в то туманное февральское утро, когда я стоял у окна с чашкой кофе в руке, все еще сомневаясь в собственном намерении выйти из дома, чтобы встретиться с девушкой по имени Лиза.

Будь она просто Лизой, я имею в виду обыкновенной девушкой из ряда моих поклонниц, я тоже, наверное, сомневался бы, но не испытывал бы и тысячной доли волнения, которое охватило меня именно в то утро. Лиза была адвокатом, причем адвокатом широкого профиля, и защищала своих подопечных (не люблю заезженного и дурно пахнущего словца «клиент») не только от тюрьмы, но, как говорили, даже от тени тюремной решетки. Или – от себя, от своих собственных и пока еще не имеющих отношения к реальным уголовным делам проблем.

Я пил кофе маленькими глотками и пытался мысленно начать разговор с этой умной и, возможно, циничной девушкой. Почему циничной? Быть может, это грубоватое слово, но мне всегда казалось, что люди, чья профессиональная деятельность связана с чужим горем, обрастают непробиваемой кожей, которая не позволяет проникнуть в их жизнь отраве чужих проблем. Именно ее я называю здоровым профессиональным цинизмом. Врачи, адвокаты, судьи, прокуроры, да мало ли…

Еще я волновался из-за того, что если Лиза Травина или ее помощница Глафира Кифер хотя бы немного интересуются музыкой и ходят в филармонию, то наверняка видели меня, слушали мою музыку, а потому без труда узнают в этом испуганном молодом человеке известного пианиста.

Еще этот туман. Вот если бы светило солнце, вчерашний звонок с того света не показался бы мне таким страшным. Возможно, подсвеченный золотым сиянием солнца, он стал бы чьим-то нелепым, но достойным прощения розыгрышем. Хотя нет, кажется, я переоценил степень своей доброты к автору этой очень злой шутки.

И вот я уже на крыльце старинного особняка, в котором находилась адвокатская контора Травиной. Быть может, в другой день я оценил бы роскошь лепки на фасаде и красоту кованой ажурной решетки, но тогда я чувствовал себя крайне неуверенно и думал только об одном, вернее об одной – моей жене Валентине, чей труп я опознал три дня назад.

– Господин Смирнов?

За большим письменным столом, заваленным бумагами и книгами, сидела хрупкая русоволосая девушка и внимательно рассматривала меня. Черный свитер украшало ожерелье из крупных блестящих красных камней, что выглядело неожиданно и грубовато.

– Да, это я.

– Проходите, пожалуйста. Что, не нравится? – Она коснулась пальцами ожерелья и смешно сморщила свой маленький аккуратный нос. – Мне, честно говоря, тоже. Но говорят, эти камни приносят удачу. Садитесь.

Я сел в довольно высокое, но на редкость удобное кресло. Тотчас в кабинете появилась рыжеволосая пухленькая молодая женщина в широких песочного цвета штанах и зеленом толстом свитере.

– Это Глафира Кифер, мы работаем вместе, – представила свою помощницу Травина. – Слу-шаю вас.

– У меня была жена, – начал я неуверенно. – Еще недавно была. Она погибла три дня назад, ее зарезали в ресторане «Фог».

– «Фог»?

– Переводится как «Туман». Это новый ресторан, – повернувшись к Травиной, пояснила Глафира. – Он находится на месте ресторана «Лондон». Вернее, его просто переименовали, там какие-то проблемы были с документами. Все прочее осталось прежним.

– Известно, кто убил?

– Нет, неизвестно, – ответил я, собираясь с силами, чтобы перейти наконец к истинной причине своего визита. – Вы будете удивлены, но я пришел к вам не для того, чтобы выяснить, кто убил Валю. Да, ее убили, это точно, и я собственными глазами видел ее в морге на столе, я опознал ее. Это, повторяю, случилось три дня назад. А вчера во второй половине дня она мне позвонила. Попросила прощения за то, что надолго уехала, сказала, что у нее дела и она скоро вернется…

Женщины, слушавшие меня, переглянулись.

– Звонок с того света? – спросила Лиза.

– Что-то вроде того.

– Голос точно принадлежал вашей жене?

– Точно. Нет, я понимаю, конечно, что голос мог быть записан, и, скорее всего, это именно так, только я никак не пойму, кому понадобилось так глубоко изучить нашу жизнь, не говоря уже о том, чтобы убить Валю, а потом устроить этот чудовищный звонок. Во всем этом есть какая-то тайна, и вот в этом я хотел бы разобраться с вашей помощью.

– Где происходило опознание?

– В морге на Большой Казачьей.

– И вы действительно опознали тело вашей жены?

– Признаюсь, что находился там буквально несколько секунд, потому что едва нашел силы пройти эту процедуру. Но это была она, Валя. В сущности, она почти не изменилась, я хочу сказать, она лежала там как живая. Если бы не жуткая рана на груди, я мог бы, скажем, предположить, что это была инсценировка, что меня просто разыграли. Боже, что я несу?

Последнюю фразу я произнес, чувствуя прилив дурноты, как если бы реальность мощным ударом обрушилась на меня, не оставляя ни малейшей на-дежды, что жена все еще жива.

В тот момент мне хотелось одного – чтобы эти две женщины поняли, что я не сумасшедший и что вполне допускаю возможность какой-то хитрой и злой игры, но только не воскрешение моей жены. Я очень, очень боялся за свой рассудок.

– Да вы успокойтесь. Если судить по тем фактам, о которых вы нам рассказали, здесь возможны всего два варианта. Первый – в морге была не ваша жена. Второй – звонившая вам женщина, к сожалению, тоже не она. Хотелось бы, конечно, чтобы ваша жена была жива, но мы все проверим. Как ее звали? Расскажите о том, что вообще произошло. Что вы знаете об убийстве?

– Я пианист…

– Точно, а я все думаю, где я видела ваше лицо! – воскликнула Глафира. – Вы пианист, и афишами с вашей фотографией обклеен весь город. Сергей Смирнов – «Картинки с выставки» Мусоргского, Рахманинов Концерт номер два!

Что ж, адвокат, хотя бы немного разбирающийся в классической музыке, – это всегда приятно. Я сразу стер границу между Лизой Травиной и ее помощницей, которую поначалу посчитал ее секретарем.

– Ваша жена тоже музыкант?

– Нет, Валентина не музыкант. Она хозяйка картинной галереи «Артист» на набережной.

Думаю, чтобы разобраться в том, что произошло, им надо было бы рассказать всю правду о наших с Валентиной отношениях, о нашем непростом браке. Однако я вдруг понял, что не готов так раскрываться. Особенно теперь, когда Вали нет в живых и я еще не вполне осознал этот факт, а потому все вокруг представляется мне каким-то размытым сном. Как это – ее нет? Как ее зарезали? Кто? За что? Да она была милейшим человеком! Ее просто не за что было убивать. С ней всегда можно было договориться. Вокруг галереи не было смысла искать мотив убийства. Любой художник мог выставить там свое творение, благо площадь позволяла. И необязательно это должен был быть профессиональный живописец. Это мог быть любой человек, посчитавший, что его творение достойно продажи. Сколько раз случалось, что люди творческие, но без специального образования выставляли свои работы, которые охотно покупали такие же, как они, любители. Валя считала, что любому творцу надо давать возможность показать свои работы. Если бы меня тогда спросили о чем-то конкретном, приносит ли галерея доход или что-нибудь в этом роде, вот тогда бы я точно растерялся, поскольку ничего об этом не знал. Да, время от времени Валя рассказывала, что куплена та или иная картина, и я видел, как загорались у нее при этом глаза, как она вся сияла, словно купили ее собственное творение. Но, обо всем что касалось денег, она никогда не говорила. Возможно, это потому, что деньги вообще не интересовали мою жену – она была баснословно богата.

У меня на языке вертелось: «Может, мотив убийства следует искать в ее прошлом?» Но я так и не произнес эти слова, не посмел, словно этим я предал бы ее, раскрыл бы ее тайну. Нашу тайну.

– Мой муж был настоящим бандитом, – сказала она мне в нашу первую встречу, и я сразу открыл глаза.

Больничная палата, в которой я уже не просто лечился, но, по сути, жил, в тот момент, когда я увидел Валентину, стала еще более унылой.

Я не понимал, что рядом со мной делает эта девушка в красном вызывающем платье с черной лакированной сумочкой, которую она нервно теребила пальцами с длинными блестящими ногтями. Наверное, она пришла к моему соседу по палате, который снова отправился в сестринскую кадрить медсестру Катю. Или откуда-то узнала, что я тот самый Сергей Смирнов. Пианист, карьера которого закатилась в тот момент, когда в мой автомобиль врезался грузовик. Тот, кто меньше всего хотел, чтобы его имя трепали в прессе в связи с этой аварией.

– Это вы к чему? – Я с трудом разлепил губы. – Почему вы рассказываете мне о своем муже? Вы кто вообще?

– Меня зовут Валентина.

Я отвернулся к стене. Не хотел, чтобы она видела мои еще не зажившие раны, подсохшую мазь на них, приклеенные к коже ниточки марлевых повязок. Не сказать, чтобы мое лицо было сильно изуродовано, слава богу, кости черепа не пострадали, но вот кожа в нескольких местах была порезана, порвана, и все эти раны сильно болели. Особенно я страдал во время перевязок, когда медсестра отмачивала бинты желтым раствором фурацилина или просто теплой водой.

– Если вы пришли к моему соседу, то он скоро вернется. У него процедуры, – буркнул я, желая, чтобы она ушла как можно скорее.

– Я пришла к вам, Сергей. Вы же Сергей Смирнов, пианист. Я была на вашем концерте.

– Вы журналистка? – Я резко повернулся, да так, что заныли мои сломанные ребра.

– Уверяю вас, я не журналистка, поэтому не стану расспрашивать вас ни о чем. Просто хочу помочь вам. Все, что мне нужно, я узнала от вашего врача. Не поймите превратно, речь не идет о врачебной тайне. Просто я выяснила, что с вашими драгоценными руками, слава богу, все в порядке. Да и с ногами тоже. Это я к тому, что когда вы поправитесь (а вы непременно поправитесь), то сможете продолжать свою концертную деятельность. Вам нужно просто выздороветь и вернуться в прежнюю жизнь.

Голос ее звучал бодро, но эта бодрость относилась все же к ее жизни, к ее мироощущению, но не к моему.

Я почувствовал, как слезы покатились по моим щекам, попали в раны, и сморщился от боли. Прежняя жизнь? Да что она может знать о моей жизни? Моя мать, которая сидела рядом со мной в машине в момент аварии, умерла, не приходя в сознание. Чтобы спасти ее, я продал нашу квартиру. Однако все проплаченные операции не помогли, и мама скончалась за неделю до того, как в мою палату, вернее в мою жизнь, вошла эта девушка в красном платье.

Деньги я тратил в те дни с легкостью человека, вплотную столкнувшегося с тяжелой болезнью близкого, когда нет ничего важнее сохранения жизни этого человека.

Все мои прежние планы и мечты казались в то время незначительными, тем более что я сам был более-менее здоров и откуда-то знал, что обязательно восстановлюсь. Что же касается моего душевного состояния, оно было окрашено в серо-черные, холодные тона. Солнце не заглядывало в мою душу, не согревало ее.

– Не пойму, зачем вы здесь, – сказал я раздраженно, желая, чтобы она наконец ушла и я смог спокойно лечь на спину и отдохнуть от боли.

– Говорю же – хочу вам помочь. Я знаю, что вы продали квартиру, что у вас нет средств на лечение. Что вы, талантливый человек, находитесь в бедственном положении.

– Вы что, решили предложить мне продать вам свою душу? – горько усмехнулся я Мефистофелю в красном платье.

– Почти.

Я все же повернулся к ней. Красивая девушка, очень ухоженная, с внимательными умными глазами.

– Что вы хотите?

– Я хочу, чтобы вы женились на мне, и тогда я сделаю для вас все, что только возможно сделать за деньги. А у меня их много.

– Вы делаете мне, человеку, который вас совсем не знает, предложение руки и сердца? Что это, грубый розыгрыш или насмешка? Я не понимаю.

– Конечно, мое предложение звучит странно, и вы не можете понять, зачем мне этот брак. Не уверена, что вы сейчас в состоянии понять, о чем я собираюсь вам сказать. Я знаю, вы еще испытываете боль, вы страдаете физически, не говоря уже о боли душевной. Поэтому я предлагаю отложить наш разговор на потом. Скажем, я приду к вам через неделю, согласны? – Не дожидаясь моего ответа, она продолжила: – А пока что я оплачу вам палату люкс, уход, лечение, лучшие лекарства, процедуры, словом, сделаю все возможное, чтобы вы как можно скорее поправились. Если вы не против, я заплачу хирургу, который сделает пластическую коррекцию лица, чтобы от ваших ран не осталось шрамов. Вы согласны?

– Что вам нужно от меня?

Но она больше не сказала ни слова. Просто встала и вышла из палаты, бросив на прощание долгий задумчивый взгляд.

Я подумал, что она мне все же приснилась. Или – в порядке бреда – эта девушка хочет замуж за меня из-за фантастического наследства, обрушившегося на мою больную голову, пока я лежал в больнице.

Возможно, именно тогда, представив себя героем комедийного фильма, я впервые за долгое время улыбнулся.

Милые адвокатши задавали мне еще какие-то вопросы, но мои ответы нисколько не проясняли картину преступления. Из моего рассказа следовало, что мы обыкновенная пара, люди творческих профессий, дорогу никому не перебегали, бизнес ни у кого не отбирали, да и видимых врагов у нас как будто бы нет.

Задавали мне вопросы и о моей профессии, моих концертах. Интересовались, были ли у меня среди коллег-музыкантов недруги или завистники, которые таким вот иезуитским способом, убив мою жену, могли бы попытаться вывести меня из душевного равновесия. Но ничего такого в моей жизни не наблюдалось.

– А что вы делали в ресторане «Фог»? – спросила Лиза Травина чуть ли не виноватым тоном.

– Ужинали, – коротко ответил я.

Разве мог я тогда признаться, что наши ужины в определенных местах, появление в определенных кругах и участие в определенных мероприятиях составляли суть наших деловых, я бы даже сказал, партнерских отношений с женой?

И уж тем более я не мог признаться, что женой в полном смысле Валя мне никогда не была. Хотя мне хотелось этого, что называется, до скрежета зубовного, до судорог, и никто не знает, какую цену я готов был заплатить за обладание этой прекрасной женщиной.

Да-да, точно, тогда у Травиной я все еще находился в странном состоянии непринятия реальности. Я не мог поверить, что то женское тело с маленькой родинкой справа над губой, тело, которое мне показали в морге, и есть то, что осталось от моей жены.

– А вы не могли бы позвонить тому человеку в морге, который занимался телом моей жены, и задать ему один-единственный вопрос? Вернее два? – внезапно спросил я.

– Гере Турову? – Травина повернулась к помощнице.

– Давай позвоним.

– И что спросить?

– Родинка… Родинка справа над губой у той женщины, которую я принял за свою жену, – она настоящая или нарисованная?

В тот момент я не понимал, насколько глупо звучит мой вопрос. Должно быть, они подумали тогда, что я не в себе. Или перед ними человек, переевший детективов?

– Хорошо, а второй вопрос?

– Эта женщина когда-нибудь рожала? Дело в том, что Валя не рожала. И если вдруг окажется, что это труп рожавшей женщины, значит, это не она.

Они позвонили и выслушали судмедэксперта Германа Турова – я никогда не забуду имя этого человека. Родинка – натуральная. Женщина рожавшая. Возраст – двадцать семь – тридцать лет.

– Но Вале двадцать с небольшим! – Я чувствовал, что пытаюсь обмануть самого себя. – И она не рожала.

– Что ж, шансы на то, что это не она, увеличиваются, – улыбнулась Лиза. – А может, поедем в морг, и вы еще раз взглянете на тело? У нее есть какие-нибудь особые приметы, помимо этой родинки над губой?

– Да в том-то и дело, что есть. Под грудиной – не знаю, как правильно выразиться, на месте, которое принято называть солнечным сплетением, тоже есть родинка. Но она есть и у той женщины. И лицо, конечно. Это ее лицо, понимаете?

– Быть может, это ее сестра?

– С полным комплектом родинок, таким же телом, каштановыми волосами, губами? Ее губы, особенно верхняя… Она даже после смерти идеальна и слегка вздернута.

– Ваша жена лечила где-нибудь зубы?

– Конечно. У нее есть свой стоматолог, ее подруга. Она бы без труда опознала Валины зубы, тем более что не так давно ей ставили пломбу. Как она выразилась тогда, возле самого уха.

– Так звоните врачу и поедем в морг! Вдруг ваша жена на самом деле жива, а вы горюете?!

– Вам показали ее одежду? – спросила Глафира. – Может, это на самом деле совершенно другая женщина, просто удивительным образом похожая на вашу жену?

– Показали. Черное платье в крови, туфли, тоже черные. Думаю, такое платье есть у каждой женщины.

– А другие вещи? Украшения? Телефон?

– Нет, ничего не показали и не дали, сказали, что все это вещдоки.

– Кто ведет дело? – спросила Лиза.

– Мирошкин.

– Что ж, считайте, что вам повезло. Это очень толковый следователь и к тому же хороший человек.

Я позвонил Ларисе Чайкиной, нашему семейному зубному врачу.

– Сережа, это правда? То, о чем все говорят? Кто это сделал?

Ее встревоженный голос и посыпавшиеся, как горох, вопросы снова сделали меня слабым и больным.

– Надеюсь, это не она, – я все же нашел в себе силы произнести эту фразу.

2. Соль

Отлучаться на долгое время было делом обычным в нашей семье. Если, конечно, наш союз с Сережей можно было назвать семьей. Взрослые люди договорились, обозначили свои желания и цели, решили, что жизнь вместе будет выгодной для обоих – и вот пожалуйста, штамп в паспорте, семья.

Сейчас, после двух лет нашей жизни под одной крышей, я могу сказать, что вся эта история смахивает на какую-то дурно пахнущую сделку. Хотя, если бы не мое желание радикально изменить жизнь и придуманный мною план, кто знает, что стало бы с Сережей. Нашел ли бы он силы восстановиться и вернуться на сцену? Что-то подсказывает мне, что он, человек непьющий, или спился бы, или погиб, потонул в депрессии.

Влюбившись в пятнадцать лет в одного парня и укатив с ним в Питер, я, интернатовская девчонка, плевать хотела на то, что меня разыскивают. Я любила, меня любили, мы жили в комнатке под самой крышей в старом доме на Васильевском острове. Подворовывали, курили травку, тусили в модных барах и клубах, перепробовали весь алкоголь, название которого знали. Потом вдруг решили пожениться, купили дом в Лисьем Носу. Мой муж занялся бизнесом – сначала гонял машины из Германии, потом занялся более прибыльным и опасным делом, стал покупать и продавать «дурь». В доме появились деньги, много денег. Я с утра до ночи стояла у плиты, встречала гостей мужа, каких-то нужных или просто приятных ему людей. Для этого пристроили целую террасу, рядом с которой редкий вечер не жарились шашлыки или не запекалась рыба. Гости, ставшие частью нашей жизни, почти нашей семьей, практически жили в нашем доме. Круглосуточно работала стиральная машина, проворачивая постельное белье и полотенца, как если бы у нас была гостиница. В гостиной стоял дым, все курили, обсуждая какие-то дела, пили, ели, слушали музыку, от которой меня тошнило. Мой муж уже давно остыл ко мне и воспринимал меня просто как товарища, помощницу, молчаливую, покорную и все понимающую. Уж не знаю почему он был так уверен во мне. Ему и в голову никогда не приходило, что мне такая жизнь может не нравиться и что я пожелаю бросить его, вернуться в родной город и начать новую жизнь. Не сказать, что он стал груб ко мне, нет, он просто меня не замечал. Наша страсть постепенно превратилась в нежную привязанность двух близких и одновременно очень одиноких людей, а после я вообще стала для него пустым местом. Деньги ослепили его, заполнили собой все, чем он жил, дышал, о чем мечтал. Наш дом заняли его друзья, среди которых было много бывших уголовников. Хотя может быть, у нас скрывались и те, кто прятался от закона. Очень странные и страшные личности. Одна спальня постепенно превратилась в лежбище наркоманов – опустившихся и крепко подсевших на иглу друзей мужа. Поскольку в доме не должно было быть случайных людей, всю заботу о них брала на себя я. Мне приходилось постоянно убирать, мыть полы, стирать и готовить. На плите всегда стояла кастрюля с супом, в морозилке я держала большие пакеты свиных ребер, подготовленных особым способом, который позволял быстро и без хлопот жарить их на углях, не дожидаясь разморозки. Кофе, сахар и чай я покупала килограммами. Кладовая была забита консервами, ящиками с водкой, коньяком, виски. За нашу совместную жизнь мне пришлось сменить десять кофемашин – они работали круглосуточно, поскольку в доме никогда не останавливалась жизнь, и гости постоянно хотели пить. «Соль, кофе!». «Соль, а чай зеленый есть?». «Соль, дай пепельницу!». Солью меня звали все. Кто первый зацепился за мою фамилию Соленая, сейчас и не вспомнить.

Деньги мой муж, который так и остался в моей памяти рано повзрослевшим мальчиком, худым, нескладным, с копной спутанных русых волос и зелеными, как ивовые листья, глазами, всегда хранил в нашей спальне под кроватью. Они лежали в большом голландском чемодане, который я купила в надежде на путешествия. Однако большую часть муж переводил на мои счета, полагая, что так будет надежнее. Он доверял мне до последнего часа своей короткой и странной жизни.

Случались, конечно, в нашей с ним жизни и неприятные моменты, когда кто-то из его друзей пытался приставать ко мне. К счастью, были и те, кто в отсутствие мужа строго следил за моей безопасностью. Видимо, на этот счет у них имелись вполне определенные инструкции.

Множество раз я пыталась уговорить мужа уехать куда-нибудь далеко-далеко, в Норвегию, скажем. Эту прекрасную страну с ее фьордами, горами и северным сиянием я знала исключительно по фильмам. Тем более что у нас были связи, которые позволили бы нам купить европейские паспорта и вообще начать новую жизнь. Понимали же, что рано или поздно все закончится и нас всех повяжут. Мой муж (не могу без слез произносить его имя) торговал наркотиками, оружием, в нашем доме совершались сделки на миллионы евро, а он, скромный парень, ходил в потертых джинсах, свитерах, майках, кедах, ездил на стареньком «Фольксвагене» и все никак не мог решиться разом все бросить, сесть на самолет и улететь вместе со мной в другую жизнь.

Быть может, он чувствовал то, о чем понятия не имели другие, – приближение смерти? А потому любого рода перемены казались ему бессмысленными, непривлекательными.

Но самое ужасное то, что больше всего раздражало меня, – это круглосуточно звучащая в доме музыка.

– Я не могу больше слушать эти звуки, – говорила я ему часто, демонстративно закрывая ладонями уши. В доме звучала особенная, блатная музыка, которая оскорбляла уклад нашего дома, несмотря на мои усилия сделать его красивым, уютным, чистым. Уж не знаю, откуда во мне было это желание устилать полы коврами и покупать дорогие фарфор и хрусталь. Думаю, это было заложено во мне природой. Безусловно, вся эта красота безжалостно пачкалась, разбивалась, но я продолжала упорно наполнять дом сервизами, вазами, коврами и даже музыкальными инструментами. Купила зачем-то кабинетный рояль, флейту и скрипку, за которыми ухаживала как за живыми существами. Однако все становилось грязным, пошлым и бессмысленным, когда в доме, где только что вымыли полы и накрыли стол, украсив его цветами, начинали звучать «магаданские напевы», а хвойный воздух пропитывался «Лесоповалом», «Бутыркой», «Муркой» и прочей тюремной классикой.

Если бы меня спросили тогда, почему же я все-таки не бросила мужа, почему не порвала с этой угнетающей и бессмысленной жизнью в окружении бандитов, я ответила бы без промедления: поначалу я любила своего мужа, а после просто чувствовала себя ответственной за происходящее с ним. Его наркотиками были деньги и друзья, с которыми он не мог расстаться. Без меня же, думаю, он вполне бы прожил. Ему подыскали бы другую жену, такую же тихую, покладистую и незаметную. Скорее всего, ту, в жилах которой текла бы магаданская кровь, а душа реагировала бы на звучащую в доме музыку совсем по-другому.

Мой большой мальчик умер в течение часа. В доме, как всегда, была целая компания, человек двенадцать сидело за столом, я кормила их запеченной бараниной, когда муж вдруг застонал и схватился за бок. Я увидела, как по его щекам покатились слезы. Сразу же схватилась за телефон, хотела вызвать неотложку. Однако друзья не позволили мне это сделать, видимо, чего-то опасались. Они сами повезли мужа в больницу. Но недовезли, он умер по дороге. «Смерть от прорыва абсцесса с развитием общего перитонита», – скажут мне потом в больнице.

Все те люди, кто еще недавно сидел за нашим столом и обмывал очередную крупную сделку, и многие, кого я видела впервые, должны были, как мне тогда казалось, воспользоваться моим отсутствием и обчистить дом. Там было что взять. Хотя бы чемодан с деньгами.

Однако когда я поздно вечером в сопровождении близкого друга мужа Еремы вернулась домой, то была поражена. Дом кем-то заботливо заперт, защищен от воров, а в самом доме нет ни одного из тех, кого я считала потенциальными мародерами. Не исчезла ни одна драгоценная вещь из моей спальни, ни одна купюра из чемодана (я всегда предусмотрительно натягивала под кроватью нить, чтобы знать, не покушались ли на наше богатство), ни одна картина, а среди них были настоящие – никем не оцененные, к счастью, из наших гостей – шедевры.

Ерема, огромный человек, шкаф, молчаливый и преданный нашей семье, только оказавшись дома, дал волю своим чувствам и – разрыдался. Мы с ним помянули Н. (все еще не могу спокойно реагировать на его имя), да что там, напились, и я, наверное, только тогда поняла, насколько же любила мужа. Теперь, когда его нет, я просто не знаю, как жить дальше. В какой-то момент мне показалось, что все это неправда, что он жив, что вот сейчас распахнется дверь и войдет он в окружении своей свиты, своих пахнущих деньгами, преступлениями и алкоголем дружков. Что дом наполнится шумом, ненавистной мне музыкой, сигаретным дымом, запахами горячей еды и дорогих мужских духов (бандиты поливали себя ими щедро и порой благоухали как парфюмерные лавки), голосами, смехом…

Но ничего не происходило. Тишина. Ерема сказал, чтобы я не беспокоилась о похоронах, все под контролем. Однако предупредил, чтобы я позаботилась о деньгах, чтобы перепрятала их, но не от друзей мужа, а от тех, кто может появиться в доме по случаю его внезапной кончины. От представителей закона. От тех, кто находился на другом берегу нашей странной, бессмысленной, полной риском жизни. Мой муж и его друзья презирали всех, кто защищал людей от преступников, воров и убийц. Послушать тех, кто сидел за нашим столом, так среди полицейских, прокурорских работника, следователей и оперативников почти и не было честных людей. Но что еще я могла услышать от бандитов?

От выпитого у меня закружилась голова, и я улеглась в постель. Ерема принес теплые носки – до сих пор не могу понять, откуда у него, одинокого мужчины, такое понимание женщины. То, что Ерема живет один и у него нет подруги, знали все.

Вот откуда ему знать, что у меня мерзнут ноги? И как это он догадался укрыть меня пледом? И откуда вдруг на моем ночном столике появилась чашка с горячим чаем? И это после коньяка?

– Скажи, что теперь будет, Ерема? – спросила я, плотнее заворачиваясь в плед и с тоской глядя на омытое дождем окно. В доме было тихо и грустно. А еще пружина напряжения, натянутая все последние годы, разжалась, и в моей душе поселились бессмысленная свобода и пустота. Мне не надо было никуда бежать, ничего готовить, никого встречать или укладывать спать. Хозяин дома ушел, и все, кто окружал его, тоже будто разбрелись в растерянности кто куда.

– Думаю, тебе надо уехать отсюда, Соль.

Впервые мое странное прозвище прозвучало как-то особенно странно. Как густо посыпанная солью насмешка.

– Да, я тоже так думаю.

– Они первое время будут наведываться сюда. По инерции.

Он имел в виду дружков моего мужа.

– Кто поесть-попить и поспать, а кто придет и по твою душу.

– В смысле?

– Не дураки, понимают, что Н. тебе кое-что оставил. Знаешь, сколько отморозков ты принимала здесь? Воронье. Налетит – не отобьешься.

– Хочешь сказать, что они могут появиться здесь в любое время?

– Точно сказать не могу. Надеюсь, что до похорон все же не появятся. А вот потом…

– Что же мне дом оставлять?

– Не только дом, все оставить и уехать. Вернуться всегда успеешь. А я за домом присмотрю. Тебе нужно начать новую жизнь, Валя.

– Валя? Ты назвал меня Валей? Как-то непривычно.

– Я вообще не понимаю, как можно было тебя, такую хрупкую красавицу, называть Солью. И кто это придумал?

Он поправил плед, погладил где-то в районе моего плеча. Похлопал, как бы проверяя его твердость или тепло.

– Знаешь, Ерема, у меня всегда было чувство, будто я жила не свою жизнь. Словно меня кто-то сильно так толкнул, и я завертелась на другой, чужой орбите. И вот ввинчивалась я туда, ввинчивалась… Ой, как же голова кружится. Не надо было так много пить.

В какой-то момент я вдруг поняла, что рассказываю это не Ереме, который между тем слушал очень внимательно, а себе. Какие-то смутные видения, ассоциации, картинки, пожелтевшие от солн-ца или пыли, как кадры хроники моей прошлой жизни, которую память прочно запечатала во времена моей интернатской жизни. Какие-то волшебные сады, засаженные розами, чудесная женщина, играющая на рояле и сладко пахнущая миндалем или ванилью. А может, молоком? У этой женщины была белая кожа, нежные руки с длинными пальцами, один из пальцев украшал золотой перстень с рубином в обрамлении сверкающих на солнце мелких камешков. Бриллиантов?

Еще помню вкус сырников с изюмом. Теплые, сладкие сырники, которые память связала с этой женщиной, играющей на рояле.

Конечно, это моя мать. Да вот только кто она такая, почему бросила меня, что с ней случилось, что она поступила так со своей маленькой дочкой? Если есть дом, который я хорошо помню, кусты роз, за которыми можно спрятаться, потому что они с меня ростом, рояль с вазой и букетом, и сырники, и перстень с рубином, разве это не говорит о том, что моя мать не была бедной? Обычно детей подбрасывают кому-нибудь девушки неблагополучные или те, у кого нет средств к существованию. Но моя мать явно не принадлежала к их числу. Вероятно, с ней случилось что-то серьезное, раз она решила меня пристроить в детский дом. Или она умерла?

А еще я чувствовала, что во мне, как в туго свитых нежных лепестках бутона, скрыты вполне определенные таланты. Что я по природе своей человек творческий, возможно даже, музыкант. Иначе как объяснить мое волнение всякий раз, когда я слышу голос рояля? Словно я в своей прошлой жизни была пианисткой, и рояль оказался моим самым близким другом. Или мое зародышевое существование протекало под музыку?