Read the book: «Надзиратель»

Глава 1

Впервые Ким начал слышать ИХ двадцать девятого ноября, когда с другом Валеркой отмечал своё восемнадцатилетие. На Валеркиной хате были ещё девчонки, но они не привыкшие к алкоголю и плоским шуткам друга, быстренько собрались и, прощебетав что – то про «ой, мне надо за младшим братом в садик» и «а мне ещё дома нужно прибирать, а то родители прибьют», свалили в закат.

Ким, не выпуская из рук бутылку пива, махнул рукой и уставился в телефон. Валерка бросился за птичками, не пожелавшими скрасить мужское одиночество, как он выразился, и принялся упрашивать их остаться. Кривлялся, заламывал руки якобы в мольбе, но всё без толку. Девчонки отказались от сомнительного предложения и ушли. Друг поскучнел, помаялся на диване, потом запустил «плойку», надел наушники и принялся расстреливать зелёных зомби. Ким ушёл на кухню, поставил пиво на стол, хмуро взглянул в окно.

Короткий зимний день догорел за серой многоэтажкой, фонари своим скучным светом безразлично освещали дорогу, по которой торопились люди, катились автомобили, хаотично ездили курьеры на мопедах.

Ким вздохнул, сделал глоток противной тёплой жидкости, поморщился, глядя на сумерки, тенями лежавшие на стенах квартиры. Краем глаза он уловил движение слева, повернул голову. За столом сидел парень, стриженный под "ёжик". На вид ему было лет тридцать. Тёмные глаза светились тёплым огоньком, на бледных губах застыла слабая улыбка.

– Ушли девчонки? – спросил он с лёгкой хрипотцой в голосе. Голос его прозвучал глухо словно из подземелья и никак не вязался с этим тёплым огоньком в глазах.

Ким взглянул в комнату, словно желая убедиться – ушли ли, и кивнул:

– Ага.

Бледный свет из комнаты ложился на стёртый коричневый линолиум на полу кухни и пытался добраться до ног незнакомца, но ничего не выходило. Ноги парня прятал вечерний сумрак.

– А что так? – иронично спросил он.

Ким поморщился, неожиданно разозлившись на себя, на Валерку, на этот глупый испорченный день.

– Да фиг их знает! – в сердцах крикнул он. – Вроде как – по дому дела… Я думаю, наврали. Просто Валерка спугнул их своими тупыми шутками. Идиот.

– Испортил тебе праздник?

– Да нет, – Ким помотал головой. – Не в этом дело. Просто понимаешь, он всегда так. Что-нибудь ляпнет…

Парень жестом остановил Кима и хрипло сказал:

– Погоди. Дай-ка хлебнуть. В горле пересохло. – С этими словами он протянул узкую ладонь к бутылке.

– А? Да, держи. – Ким протянул ему пиво, отпустил и с заторможенным удивлением проследил, как бутылка медленно упала на пол. Мягко тюкнулась об линолеум, выплёскивая из горлышка пену. Сразу пахнуло тёплым, хлебным.

Пойло вонючее, – брезгливо подумал Ким. На автомате он протянул руку, поднял бутылку и со стуком поставил её на стол. Пена продолжала стекать по стеклу на клеёнчатую скатерть.

Парень, сидящий напротив именинника, не двигался, смотрел также тепло и с лёгкой улыбкой.

– Ну короче, – продолжил Ким, вытирая руку о джинсы. – Думали, нормально с девчонками отметим, так он стал чудить. Лизке сказал, что у неё жопа толстая, ну это та – которая высокая. А вторая, Вера, ей вообще ляпнул, мол, на ночь останешься? Ну дурак, не? – Он вопросительно взглянул на собеседника, тот кивнул, соглашаясь. Посмеиваясь, незнакомец, мотнул головой в сторону комнаты и небрежно попросил:

– Выключи свет в комнате. В темноте как-то лучше…

Ким кивнул и, не прерывая рассказа, двинулся в комнату чтобы выключить свет. Попутно он продолжал рассказывать незнакомцу про Валерку:

– Ага, со мной-то он нормальный. Но когда идём гулять с ним, так он…

Преодолев дверной проём, Ким оборвал свой монолог на полуслове. В голове резко просветлело, как это бывает, когда выспавшись, просыпаешься в одну секунду. Стоп, а это кто вообще? Обернулся.

За столом никого не было. Лишь зелёная бутылка из-под пива глядела тусклым бликом как глазом. По скатерти стекала пена и капала на залитый пивом пол.

Ким задумчиво почесал голову, затем включил свет на кухне, прошёл по узкому коридору, заглянул в ванную комнату. Никого. Проверил входную дверь – заперто.

Сел рядом с Валеркой, отчаянно матерящимся на зелёных уродцев с автоматами в когтистых руках:

– Уроды, ща я вас всех перемочу!.. Вот вам, вот вам!.. Будешь играть?

– Не хочу, – мотнул головой Ким.

Сидел. Косился на кухню, тёр глаза. Посчитал, что просто перепил. Хотя пива выпил – одну «нольпяшку» – как тут перепьёшь?

Сука. Раньше ОНИ с ним на контакт не шли. Раньше просто стояли и смотрели.

Настроение вконец испортилось. Атмосфера в квартире друга стала невыносимо тягостной, словно электрический свет стал физически ощутимым и стал давить на виски.

– Пойду я…

Ким встал с дивана, задумчиво глянул в телефон. Валерка стянул один наушник с уха.

– Завязывай, братан, – нахмурился он. – Оставайся, мать же на смене.

– Не, пойду…

Перед выходом он обернулся к Валерке и сказал:

– Братан, будь осторожен. Ну я так… На всякий случай говорю.

Валерка рассмеялся, не придав значения его словам. Обнял Кима и закрыл дверь.

Ким шёл домой и перемалывал в голове разговор с призраком. За кем он пришёл? За Валеркой? За его матерью? Не сказал, не намекнул, сидел, слушал с тоскливым удовольствием. Свет просил выключить.

Валерка отлично играл в волейбол. Высокий, спортивный, но девчонки почему-то боялись его. Было в нем что–то отталкивающее. На Валеркин вопрос «Ну почему так?», – Ким смеялся и говорил, что он – нормальный парень. Ну идиот с девчонками. Со многими бывает. А так нормальный.

Третьего декабря, через четыре дня после празднования дня рождения Кима, Валерка возвращался с матча. Он был в приподнятом настроении, поскольку его команда выиграла чемпионат города, и когда трое парней окликнули его, подошёл к ним с видом победителя, с видом человека, которому сегодня покорилось значимое, весомое. И когда они спросили его: «Закурить не найдётся?», – он ответил им с лёгкой усмешкой: «Не курю, и вам не советую».

А нельзя советовать выпившим, злым, замерзающим. Если бы он ответил простое «нет» и, развернувшись, ушёл бы, может быть, ничего бы и не случилось. Если бы он проигнорировал их просьбу и быстро прошёл мимо, может быть, они разозлились, но не стали бы его догонять. Хмурые, злые, усиленно соображающие, где достать на сигареты и на бутылку. Но он улыбнулся им прямо в их мрачные лица и посмел высказать свою точку зрения, дать свой совет, который им был совершенно не нужен.

«Ты охуел, что ли, советы советовать, чёрт?», – грубо спросил один из них.

Вот в эту секунду Валерке бы развернуться и уйти, вот в это мгновение понять бы их состояние, их настроение, вот сейчас бы подумать, прежде чем сказать что – то на прощание. Но он открыл рот и возмущённо воскликнул:

«Сам ты чёрт!»

Налетели так, как будто давно этого ждали. Как будто что – то невидимое, злое, страшное подчинило себе эти три тёмные души и бросило их на этого по-детски беспечного парня. Били со всей ненавистью к этой юной улыбке, к этим светлым глазам, не замутнённым ничем, к этим ещё нежным, не испорченным работой рукам, к этим ногам в кроссовках. Топтали Валеркино лицо, ломали руки, ломали молодость, юность, силу, саму жизнь.

В какой-то момент Валерка изловчился и укусил за ногу одного из них, за что получил страшный, решающий удар в голову и потерял сознание.

Прохожие шарахались, не желая связываться, не желая быть свидетелями, стараясь не видеть этих лиц, не пытаясь запомнить, как выглядят эти люди. Бежали вперёд, тащили за поводки своих тявкающих собачек, тянули любопытных детей. Не мешали, зная, что это не их дело и это их не касается. Не мешали так же преступно и равнодушно, как порой не мешают умирать человеку, лежащему на тротуаре многолюдной улицы.

Валерка скончался от полученных травм по дороге в больницу. Тех троих не поймали, потому что не было свидетелей и камеры на домах и магазинах не работали, или работали, но как вычислить в сумерках тех самых? Когда ежечасно мимо проходит сотни людей? Может быть, преступники вообще залётные, может, с другого конца города.

Если хоть кто-то из прохожих потрудился бросить хоть один внимательный взгляд на убийц, то заметил бы, что один из них хромал и тряс головой, ввиду какой-то болезни, у другого был шрам на всё лицо, а третий, долговязый, сильно сутулился. Если бы хоть одного запомнили, то обязательно нашли бы всех, потому что каждый из них примелькался в супермаркете на соседней улице, и у двоих из них уже были судимости. Но никто не хотел стать невольным свидетелем, никто не хотел чтобы сейчас, перед самым Новым годом, что – то угрожало покою, привычной жизни. Потому у полиции не было зацепок. А, может, и полиции не хотелось заниматься этим делом сейчас, перед самыми праздниками.

Могилу Валерке выкопали рядом с могилой его отца, умершим ещё когда сыну было три года.

На похоронах Ким стоял рядом с памятником и вглядывался в лицо человека, похороненного пятнадцать лет назад. Стриженный под "ёжик", Валеркин отец улыбался и смотрел с чёрного камня тем тёплым взглядом, которым смотрел на Кима в тот день, когда «заглянул» в гости к сыну.

Почему ты не предупредил меня? – спрашивал Ким у безмолвной фотографии. Зачем ты тогда вообще приходил, разговаривал со мной? Какой в этом смысл?

Глава 2

Бабушка Кима умерла, когда ему было четыре года. Единственное яркое воспоминание о ней осталось таким: бабушка сидит в кресле перед телевизором. На тумбочке рядом с ней чашка не то с чаем, не то с кофе и маленькое блюдце с печеньем. Ким жуёт печенье и не сводит глаз с высокого чернобородого, грустного отчего-то мужчины, стоявшим за спиной бабушки и положившим на её плечи широкие ладони. Мальчик спрашивает:

– Кто это, бабушка?

Но та, увлечённая телепередачей, не отвечает. В комнату заглядывает мама Кима, и тогда он, указывая пальцем на незнакомца, спрашивает у неё:

– Кто это, мама?

Мать усмехается:

– Киша, перестань придуриваться. Это твоя бабушка.

Так и называет до сей поры. «Киша, имей в виду, получишь двойку по алгебре, посуда и пол – за тобой», «Киша, очень тебя прошу, не разбрасывай вещи!», «Киша, мы же договаривались, в 22:00 ты должен быть дома как штык!». "Киша, запирай двери на три оборота и не открывай окна. Бандитов – прорва", "Киша, не выключай на ночь свет, чтобы бандиты видели, что мы дома".

Затем мать уходит на кухню, а Ким подбегает к бабушке и хлопает руками по её коленям, стараясь привлечь внимание.

– Бабушка, кто это?! Баба!

И вот она, наконец-то, отрывается от телевизора, переводит взгляд на внука и спрашивает:

– Что такое, Киша?

Ким смотрит на чернобородого во все глаза и замечает, что у того почти прозрачное тело.

– Дяденька с бородой. Кто это? – Нет ни капли страха, есть только детское любопытство.

Бабушка резко оборачивается и, быстро перекрестив грудь, поднимается, берёт Кима за руку и со словами "Пойдём-ка, посмотрим, что там мама делает", тащит его из комнаты.

Воспоминание перетекает в следующую картину: бабушка и мать плачут. В руке бабушка держит чёрно-белую фотографию с изображением чернобородого мужчины. Потом она тычет пальцем в фото и говорит:

– Ах, Киша, Киша. Это дедушка приходил, видать, хотел с тобой познакомиться. К тебе, видать, к внуку своему приходил. Это он был? Ты же его видел?

Ким кивает, – да.

Но бабушка ошиблась. Дедушка приходил за ней.

Она умерла через несколько недель после того случая.

Её размытое лицо в памяти Кима не имело ничего общего с фотографией на её могильной плите. Та, другая на плите была слишком молода, слишком улыбчива. Мама выбрала фото помоложе. Зачем? Ким не понимал. Ведь бабушка умерла старой, а эта… Словно чужой человек.

Но он своей чуткой, не по-детски мудрой душой понимал, что его старую бабушку забрал тот, чернобородый, грустный. С большими ладонями. Ким осознал эту связь тогда, когда стоял перед зияющей могилой, в которую в красивом гробу укладывали навеки спать его бабушку. Чернобородый стоял рядом, улыбался Киму, дружески подмигивая ему, мол, не робей, не бойся, всё идёт хорошо. И Ким не боялся, не робел, лишь хихикал, глядя, как чернобородый делает вид, будто бросает комья земли в могилу. На самом деле не бросал, лишь нагнулся, зачерпнул рукой воздух и сделал движение, будто бросает. На потеху внуку.

Тогда состоялся первый контакт Кима с призраком. Не было в этом контакте ничего страшного, пугающего. Но Ким понял, что предвестник бабушкиной смерти, этот чернобородый, – житель другого мира. Невидимого, не материального. И это понимание отложилось в характере мальчика склонностью к одиночеству и молчаливостью. Таким он и рос – задумчивым и погруженным в свои мысли.

***

Отца Ким никогда не видел и однажды задал вопрос матери, мол, где его отец. На что та просто ответила: «Твой отец придурок и алкоголик. Забудь о нём и больше не спрашивай!».

И Ким больше не спрашивал, памятуя о том, как бледное и будто бы умиротворённое лицо матери тогда перекосило от его вопроса. Не спрашивал, дабы не тревожить её нервное сердце. Он всегда интуитивно знал, что сердце у матери именно нервное, по-женски одинокое, и он его старался беречь. Не спрашивал, пока однажды этот «придурок и алкоголик» не явился на порог их квартиры.

Хорошо, что тогда матери не было дома. Ким пришёл после школы, разогрел оставшиеся после ужина котлеты и приготовился обедать, как вдруг в квартиру позвонили. Заглянув в глазок, он увидел незнакомого мужчину с цветастым свёртком в руках.

– Кто там?

– Открывай, свои. Отец твой. Я был на похоронах твоей бабушки, помнишь?

Ким не помнил, но дверь открыл. Мужчина оглядел мальчика с ног до головы.

– Вот ты какой… Вымахал. Держи, чемпион. Тебе.

С этими словами он сунул мальчику в руки шуршащий пакет, в которым оказались книги и новенький футбольный мяч.

Так, Ким познакомился с отцом. С тех пор они стали видеться раз в неделю. Мать первое время пыталась запретить, но потом махнула рукой. Оказалось, что её нервное сердце вполне вынесло присутствие бывшего мужа в их жизни. Точнее в жизни сына.

Для Кима встреча с отцом – стала радостным и значимым событием.

На протяжении трёх лет отец еженедельно забирал сына и вёз его к себе домой в другой конец города. Когда Ким подрос, он уже сам стал приезжать. За неимением своих детей или просто из душевной доброты Валя, жена отца, принимала мальчика всегда с распростёртыми объятиями, интересовалась учёбой и иногда оставляла ночевать. Валя была доброй. Светловолосая, конопатая, немного полная и с необычайно красивыми и мягкими кистями рук, она имела привычку постоянно гладить свои руки. Отчего всякий раз Ким вспоминал услышанную где-то поговорку – «рука руку моет». Хотя он долгое время не понимал, что эта поговорка имела совершенно другой смысл, она ему нравилась. Валины руки друг друга мыли. А ещё по этим рукам Ким знал, что у Вали доброе сердце. Не нервное, не одинокое, как у его матери, и его часто коробил тот факт, что его отец был холоден к Вале, во всяком случае – так Киму казалось. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал её, целовал. А она смотрела на него с тем подобострастием, с каким смотрят собаки на своих хозяев, и всегда была готова исполнить любое его желание. В их доме царил уют, созданный для отца Кима Валиными мягкими руками.

Однажды Ким заглянул в комнату отца и мачехи без стука и увидел, что отец сидит в кресле, а у его ног на полу расположилась Валя, положив ему голову на колени. Отцова рука была на голове женщины. Мягким, подрагивающим движением он гладил её светлые волосы, и оба они неуловимо дополняли друг друга, как детали одной картины. Киму стало тепло на сердце от увиденного.

Заметив Кима, Валя вздрогнула, а отец почему-то резким и поспешным движением убрал руку с её головы, и стало понятно, что они скрывали от него свои истинные чувства. Скрывали, быть может, потому, что боялись ранить его сердце, болеющее за мать. Но Кима это не ранило. Он понял, что его отец счастлив с Валей, с её тёплыми, мягкими руками и мудрым сердцем. Счастлив так, как не был бы счастлив с его матерью.

Всё встало на свои места, и Ким успокоился за Валю.

Шло время. За годы учёбы в школе Ким несколько раз видел призраков и, можно сказать, привык к ним. Он всегда знал, что человек, которого стал сопровождать гость из потустороннего мира, скоро умрёт. Страха не было, как и не было особого любопытства. Свой дар он воспринимал, как что-то естественное.

Ким уже учился в десятом классе, как однажды после школы он, как обычно, поехал к отцу. Того дома не оказалось – видимо, задерживался на работе, потому дверь открыла Валя.

Приветливо улыбнувшись, она отошла на пару шагов, чтоб пропустить парня. Тот улыбнулся, вошёл в квартиру.

– Ну привет! – жизнерадостно воскликнула она и потрепала Кима по вихрастой голове. – Как ты оброс! Давай в парикмахерскую тебя запишем?

Ким уже был выше Вали на целую голову. Худощавый и с тонкими скулами, с тёмными блестящими глазами, прячущимися под чёрной, густой шевелюрой, иногда спадающей ему на лоб, он стал производить впечатление мрачного молодого человека. Потому Валя каждый раз записывала его в парикмахерскую, чтобы «ему там открыли его умный лоб и красивые глаза», – как она выражалась. Каждый раз она легонько трепала его по вихрастой голове, и он отмахивался, стесняясь её мягких рук.

Закрывая дверь, он услышал звонкий детский смех, раздавшийся из глубины квартиры.

– О, у вас гости? Чьё дитё? – спросил он, с любопытством заглядывая в коридор.

– Какое дитё? – не поняла Валя.

В эту секунду из спальни выскочил мальчик лет пяти и тут же скрылся в кухне. Ким похолодел. За эти годы он научился безошибочно определять, кто перед ним: живой или мёртвый. Мальчик, без сомнения, был мёртвым. Призраком когда-то жившего человека.

– Показалось. Наверное, у соседей, – пробормотал Ким.

Призрак мальчика вышел из кухни и неслышно приблизился к Вале. Белобрысый, конопатый, с мертвенно – бледным лицом, он смотрел на Кима голубыми, как у Вали, глазами, грустно и почти безразлично.

Тогда за ужином Ким впервые спросил у женщины, были ли у неё дети. Зная заранее ответ, он старался не глядеть на мальчика: ему почему-то казалось, что по его взгляду Валя догадается –  её ребёнок здесь, рядом, пришёл за ней и терпеливо ждёт её.

Женщина вздохнула, впервые за все эти годы посмотрела на Кима тяжёлым, словно пятитонным взглядом и дрожащим голосом призналась:

–До встречи с твоим отцом сына потеряла. Утонул в ванне. Недоглядела.

Ким покосился на маленького призрака. Тот сидел на полу, скрестив ноги и, не отрываясь, смотрел на женщину. Со взрослым спокойствием, какое никогда не бывает у детей.

Через два месяца Валя умерла на работе. Внезапно для отца Кима, но не для него самого.

На похоронах и после Ким не мог смотреть на отца, потому что чувствовал себя предателем, словно это он убил мачеху. Отец постарел всего за несколько дней, осунулся, потемнел лицом. И, глядя на него, Ким задумался, а мог ли он влиять как-то на жизни людей, за которыми когда-то пришли призраки? Мог ли он спасти Валю, зная, что её ждёт? Ведь не просто же так, он, Ким, видит этих предвестников смерти? Первые неуютные подозрения о своей возможной миссии на земле коснулись его души, обдав холодом. Но слово «миссия» звучало для него слишком патетически. И он даже рассмеялся, когда это слово пришло ему в голову. Он вообще не верил в то, что человек приходит на землю с определённой задачей или группой задач, однако, после смерти Вали почувствовал, что что-то грядёт. Что-то неумолимо приближается к нему, к его жизни. Что-то тяжёлое, тёмное и неприятное.

Но во всей этой трагедии ужаснее всего для Кима было то, как его родная мать отозвалась о ней. Глядя на сына с этим огоньком в глазах, который бывает только у людей, люто ненавидящих кого-то, она сварливо сказала:

– Это он Валю довёл. Конечно, он. Этот алкоголик, он же не человек вовсе. Я тебе говорю ещё раз – прекрати с ним общаться, с этой нелюдью.

Сказала нервно – звонко, неприятно брызжа слюной. Сказала со злым удовольствием, что вот, мол, она-то знает, кто виноват в смерти Вали. И Киму снова было жалко мать. Но жалость эта теперь граничила с отвращением.

Пить отец стал по-чёрному. И как стал пить, так мать ещё злораднее стала повторять: – «А я говори-ила! Говорила, что он алкаш конченный! А ты всё – папа, папа, бегал за ним, как собака неприкаянная! Вот чем он тебе отплатил! Твой папа!».

Ким слушал всегда спиной молча, снисходительно, с жалостливым отвращением не понимая, да и не желая понять причин этих приступов ненависти. Но иногда он оборачивался на мать с изумлением, потому что в какую-то секунду этого чёрного словесного потока, ему казалось, что она начинает шипеть. Ким смотрел на неё с любопытством и невольно ждал того, что вот-вот покажется раздвоенный язык и хищно сощурятся зрачки в глазах матери и она, наконец, явит ему свой настоящий вид. Он бы не удивился.

***

Мать все больше и больше дурнела характером. Что с ней происходило, когда она оставалась наедине с собой? Какие мысли роились в её голове, какие призраки прошлого преследовали её? Ким не задавался этими вопросами, мучимый совестью, он думал об отце, о Вале.

И мать словно читала мысли сына. Чувствовала его предательство по отношению к себе. Нарочито громко она ставила тарелку с супом на стол, не смущаясь тем, что бульон всякий раз расплёскивался. Затем сердилась на этот расплёсканный бульон, хватала тряпку, быстрыми движениями возила ею по столу, вздыхала, швыряла эту тряпку в раковину, почти хрипела от злости, сдерживая внутри своего бледного, тонкого горла и чахлой груди беспричинный гнев.

«Мам, давай я сам!», – не выдерживал Ким.

«Сиди!», – рявкала она, снова вздыхала и принималась резать хлеб так остервенело, будто вонзала нож в бывшего мужа. Так, по крайней мере, Киму казалось. И однажды она поранилась.

Киму хорошо запомнился тот вечер, когда капли крови мешались с белой, нежной мякотью хлеба. И хлеб этот представился Киму таким, как будто над ним жестоко надругались.

Пока Ким искал аптечку, пока трясущимися руками шарил в бездонном брюхе кожаной облезшей сумочки, пропахшей Корвалолом, валерьянкой и, бог знает чем ещё, отыскивая вату и бинт, мать стояла, молча и заворожённо глядя, как тёмно-красные капли часто срываются с её порезанного пальца и, падая, впитываются в беззащитный кусок хлеба.

Тогда Ким впервые за всё время психанул на неё. Он грубо схватил её за локоть, подтащил к раковине и, включив воду, подставил руку матери под холодную струю.

Разгадка поведения матери пришла спустя неделю после того, как она порезала палец.

Киму позвонили из отделения почты, где работала его мать, и попросили срочно прийти. Почта находилась в десяти минутах ходьбы.

Оказалось, что у матери случилась истерика, и работники были вынуждены вызвать скорую.

Уже в больнице в рыдающую, бьющуюся в агонии женщину вкололи тройную дозу успокоительного, и доктор, молодой мужчина со свежим здоровым лицом и с хорошо поставленной речью, сказал Киму, что у неё предварительно диагностирован нервный срыв. Но он настоятельно рекомендует пройти обследование на предмет психического заболевания. На вопрос  какого заболевания, доктор ответил, что возможно у женщины шизофрения.

Мать положили в больницу, и Ким остался один. Он продолжал навещать отца, убирал его квартиру, готовил еду, терпеливо слушал сто пятидесятый раз, как его отец познакомился с Валей и как она спасла ему жизнь, и что вот теперь её нет и некому его больше спасать. Про мать Кима он даже не вспоминал, и когда, однажды, Ким спросил у него впервые за все их знакомство – почему они разошлись, мужчина ответил: – «А ты сам-то ещё не понял? Твоя мать психическая».

Мать выписали спустя две недели, прописали лекарства, и с тех времён состояние её улучшилось, однако, зияющая пропасть между ней и Кимом никуда не девалась, напротив, выросла, и они к ней со временем так привыкли, что уже и не замечали. Ким привык к странностям матери: к тому, как она вставала по ночам и проверяла заперта ли дверь, закрыты ли окна. Привык к тому, что она заходила в его комнату и включала свет, объясняя свой поступок тем, что бандиты не дремлют, что если они увидят тёмные окна, то станут ломать двери, а те и так хлипкие. Он молча накрывался с головой одеялом и спал дальше.

Так прошли долгие, нудные два года. В постоянной беготне между домом равнодушной, меланхоличной матери и домом непросыхающего отца.

И вот теперь, когда Ким стоял над могилой своего лучшего друга Валерки, глядя на то, как мокрые комья земли сами сползают на чистую, лакированную крышку гроба, пачкая её ржавой грязью, ему казалось, что земля, пропитанная декабрьским дождём и снегом, хочет забрать в себя всё живое на своей поверхности. Что тёмное, вечно нависшее небо, на котором неделями не видно солнца, только и ждёт, чтобы помочь ей, придавить своей тяжестью упавших в могилу живых людей. Он чувствовал, что остался в этом умирающем мире совсем один.

У Кима засосало под ложечкой и нестерпимо захотелось бежать туда, где тепло и уютно. Но где это место? Он вдруг понял, что такого места у него нет.