Read the book: «Блистательный и преступный. Хроники петербургских преступлений»

Font:

Издательство Азбука^®

Вместо предисловия. Револьвер в ридикюле

Петербург—Ленинград – город двойников и раздвоений. Блистательный и преступный. Поверхностное знакомство с этим городом заключается в разглядывании классических фасадов. Но они – всего лишь декорация, макияж. В свое время император Петр приказал деревянные дома Санкт-Питер-Бурха, возводимого под неусыпным его надзором, штукатурить и раскрашивать под камень. Так и повелось: снаружи косметика колонн, фронтонов, золоченых шпилей, а внутри, за и под – крошащийся кирпич, протечка в потолке и смутная матерщина вечно пьяного соседа за стенкой. «Все не то, чем кажется» – диагноз, поставленный Гоголем не одному только Невскому проспекту, но вообще городу. А что же на самом деле?

Почему бы нам не свернуть с парадного проспекта во двор? Посмотрим хоть краем глаза, что там. Содержание этой книги – беглый, почти экскурсионный взгляд в окна и подворотни девиантного, непритязательного Петербурга нескольких десятилетий его бытия – от отмены крепостного права до революции.

В одной из финальных сцен «Фауста», когда ангельские силы готовы ринуться в решительный бой с воинством князя тьмы, Мефистофель вдруг говорит подчиненным ему бесам, указывая вверх: «Не трогайте их, это ведь такие же черти, как вы, только переодетые». Петербургские ангелы, отражаясь вниз головами в обманчивой невской воде, легко обращаются в бесов. Впрочем, обратное тоже возможно.

Кстати, о революции. Вот это – типичный случай взаимного перерождения ангелов в бесов, героев в злодеев, соглядатаев в поднадзорных, преследователей в жертвы. Все мы знаем: революция – величайшее потрясение, пережитое городом и миром в XX столетии. Между тем демоны русской революции ворвались в промозглый сумрак петербургского октября в окружении крикливой, разнузданной, глумливой толпы мелких бесов и бесенят преступного мира.

Императорский Петербург равно притягивал к себе (и генерировал в себе) волны революционных движений и выбросы антиобщественной энергии криминала. Политическая столица Российской империи была одновременно столицей криминальной и главным полем деятельности революционных организаций. О том, что в самодержавно-капиталистической России (и прежде всего в Петербурге) революция шла рука об руку с преступностью, свидетельствуют бесстрастные цифры полицейских отчетов. При их изучении становится очевидной закономерность: периоды наиболее активного роста преступности – середина 1860-х, конец 1870-х – начало 1880-х, 1900–1905, 1909–1913 годы – предшествуют всплескам революционной активности: «хождению в народ», народовольческому террору, революции 1905 года и, наконец, катастрофе Мировой войны, переросшей в Семнадцатый год. В этом смысле петербургская преступность эпохи капиталистической перестройки конца XIX – начала XX века есть явление всемирно-исторического значения, как и русская революция.

Недавно, читая материалы по истории криминала советской поры, я с изумлением узнал, что в 1960-х – первой половине 1970-х годов в Ленинграде фиксировалось в среднем всего около 50 убийств в год (не считая убийств по неосторожности, убийств, совершенных в пределах необходимой самообороны, при исполнении представителями власти служебных обязанностей и т. п.). С тех пор население города возросло примерно на 20 %, а число криминальных убийств увеличилось на порядок! Причем начало стремительного роста приходится не на годы распада СССР и «великой капиталистической революции», а на предшествующие им – конец 1970-х – начало 1980-х. Тут нельзя не усмотреть причинно-следственную связь. Поистине, в мрачной игре преступлений и наказаний – ключ к пониманию великих исторических переломов.

Вот – в качестве введения в тему – несколько кровавых криминальных историй из жизни блистательной имперской столицы. Посмотрим – увидим, каким странным образом трансформировалось отношение общества к нарушению простой и ясной заповеди «не убий».

Хороший градоначальник – мертвый градоначальник

Итак, место действия – здание градоначальства, дом № 2 по Гороховой улице, что на углу Адмиралтейского проспекта. Время действия – середина дня 24 января (6 февраля н. ст.) 1878 года. Градоначальник Петербурга генерал-адъютант Ф. Ф. Трепов собирался начать обычный прием просителей. В приемной дожидалось несколько десятков человек, преимущественно бедно одетых: градоначальник славился своей демократичностью и доступностью, на прием к нему мог прийти всякий петербуржец. По заведенному порядку его высокопревосходительство вышел из кабинета и стал обходить просителей, расспрашивая о сути их дел и принимая письменные прошения. В самом темном углу приемной, возле дубового книжного шкафа, дожидалась своей очереди молодая, скромно-приличного вида женщина с невзрачным продолговатым бледным лицом и серыми невыразительными глазами. В руках ее была зажата бумага с прошением, на локте висела маленькая дамская сумочка-ридикюль. Генерал-адъютант неторопливо подошел, поздоровался, принял из ее рук бумагу, начал читать – и в этот момент просительница достала из ридикюля револьвер и выстрелила. Раненный в правый бок, Трепов упал.

В приемной поднялась страшная суматоха. Только через несколько минут, среди шума и криков, кто-то из полицейских догадался схватить стрелявшую; впрочем, она не пыталась скрыться. Трепова подняли, унесли. В сумятице никто не запомнил – один был выстрел или несколько; не озаботились выяснением этого обстоятельства и производившие дознание чины. К вечеру врачи установили, что градоначальник ранен одною пулей в печень, что рана опасна, но не смертельна. Задержанная преступница была препровождена в Дом предварительного заключения (на Захарьевской улице). На первых допросах она молчала, категорически отказывалась назвать себя. Лишь некоторое время спустя удалось установить ее личность: Вера Ивановна Засулич, 1851 года рождения.

Главная загадка, пред коей оказалось следствие, – мотивы преступления. Установить какую-либо связь между обвиняемой и потерпевшим не удавалось. А ведь от определения мотивов зависели квалификация и подведомственность дела. Если это государственное преступление, то рассматривать его должно Особое присутствие Сената; если покушение на убийство по личным мотивам – то окружной суд с участием присяжных. Решать вопрос предстояло самому министру юстиции графу К. И. Палену. Граф не любил скандалов и побаивался политики. Он решил: Засулич действовала по личным мотивам. Дело было квалифицировано как уголовное и передано в окружной суд.

В ходе предварительного следствия Засулич разговорилась. И выдвинула версию, объяснявшую бессмысленный на первый взгляд поступок. (Впрочем, кому принадлежит авторство – ей или либерально настроенным следователям, ищущим популярности в обществе, – установить не представляется возможным.) Якобы она хотела отомстить Трепову за то, что по его приказу был подвергнут телесному наказанию политический заключенный Боголюбов. Вообще-то странно: после того инцидента прошло немало времени, успела отгреметь и закончиться Русско-турецкая война (Плевна, Карс, Шипка-Шейново…); Засулич не была знакома с Боголюбовым, да и проживала в это время вдали от Петербурга, в Пензе. Тем не менее версия «благородной мести царскому сатрапу» легла в основу обвинительного заключения.

И не случайно. Только таким образом можно было совершить финт: превратить обвиняемую в героиню, а потерпевшего – в обвиняемого. А в этом были заинтересованы многие лица в Петербурге. Слишком необычным, слишком деятельным и популярным администратором был генерал-адъютант Трепов.

В России так: хороший градоначальник – мертвый градоначальник.

Прискорбный эпизод с розгосечением произошел 13 июля 1877 года. Трепов в скверном расположении духа проходил двором Дома предварительного заключения и встретил совершавших прогулку арестантов. Трепову показалось, что политический заключенный Боголюбов (это революционный псевдоним, настоящая фамилия, как впоследствии выяснилось, Емельянов) без должного уважения поклонился градоначальнику. И Боголюбов был высечен розгами. Расправа возмутила заключенных, спровоцировав в тюрьме нечто вроде бунта. Факты эти попали в газеты, стали известны в городе, взбудоражили общественное мнение.

Законно или противозаконно было распоряжение Трепова – сложный вопрос. Телесные наказания законом допускались в отношении ссыльнокаторжных за правонарушения, совершенные в местах отбывания наказания. Боголюбов-Емельянов был уже осужден на каторгу, но до этапа находился в Доме предварительного заключения. В общем, казуистика. Она, впрочем, мало кого интересовала. Важно было другое: осужден Боголюбов был по политической статье, за участие (вместе с Плехановым) в знаменитой антиправительственной демонстрации у Казанского собора 6 декабря 1876 года. Интеллигенция в те времена относилась к власти столь же враждебно, как и в памятные нам «застойные» годы. Трепов был провозглашен злодеем, Боголюбов – страдальцем за правое дело. (О нем, правда, скоро забыли. Через несколько лет, в ссылке, он сошел с ума и умер в тюремной палате для душевнобольных.) Все великосветские и чиновные враги Трепова возликовали. Появилась надежда избавиться от него. Для реализации Надежды, как известно, необходима Вера. И она явилась.

Вера Засулич как нельзя лучше подходила на роль Немезиды. Она уже раз сидела в тюрьме по политическому обвинению. Семнадцатилетней девушкой, только-только выйдя из пансиона, на какой-то молодежной сходке она познакомилась с пламенным апостолом революционного террора Сергеем Нечаевым; года полтора выполняла его секретные поручения. Потом Нечаева арестовали; на всю Россию прогремело знаменитое «нечаевское дело»; около тридцати человек были осуждены за участие в антиправительственной организации и за убийство своего товарища студента Ивана Иванова. Восемнадцатилетняя Засулич тоже была арестована, два года просидела в Доме предварительного заключения; освобождена от суда за недоказанностью вины, но выслана из Петербурга в административном порядке. Семь лет мыкалась по ссылкам; естественно, семьи не завела и все теснее сближалась с кругами революционной молодежи. А эти круги тем временем строились в боевые порядки: в 1876 году образовалась подпольная «Земля и воля», среди участников которой наиболее активную группу составляли последователи Нечаева. Идея убийства как способа достижения всеобщего счастья стремительно овладевала умами.

О подобных умонастроениях неплохо были осведомлены те, кому следует: жандармерия и «охранка». Начальники корпуса жандармов – граф П. А. Шувалов и сменивший его А. Л. Потапов ненавидели Трепова. Как, впрочем, и министр внутренних дел А. Е. Тимашев, и высшее руководство полиции. У них были свои люди в охранном отделении. Не исключено, что идея вложить оружие возмездия в руки какой-нибудь экзальтированной революционерки родилась в кругу этих высокопоставленных «защитников обездоленных». Кандидатура должна была вызывать сочувствие у «общественности», подогревая тем самым чувство отвращения к «сатрапу». Стареющая в революционной борьбе девица Засулич отвечала всем требованиям. Даже сербская фамилия вызывала романтические воспоминания о борьбе братьев-славян против тирании султана.

Дело было расследовано быстро, суд состоялся уже 31 марта. Петербург гудел; вокруг здания судебных установлений (Литейный пр., 4) с ночи стала собираться толпа; в зал заседаний попасть было невозможно, все места были расхватаны заранее, а пускали туда (как в театр по контрамаркам) по запискам от председателя суда А. Ф. Кони. В толпе оживленно обсуждали новость: подсудимую будет защищать малоизвестный адвокат П. А. Александров. Сетовали: засудят, расправятся. Кляли Трепова, злорадствовали по поводу его отсутствия в суде: градоначальник еще не вполне оправился от раны и лежал дома. В воздухе незримо витала тень Шарлотты Корде, восходящей на гильотину. В вынесении обвинительного вердикта никто сомневаться не мог – ни люди в толпе, ни министр юстиции Пален, ни Кони, ни адвокат Александров. Факт совершения преступления подсудимой был очевиден.

Слушания длились не очень долго. Александров произнес трепетную речь, смысл которой – прямо как в фильме «Берегись автомобиля» – сводился к одному: подсудимая виновна, но она невиновна. А виновен Некто (высказываться впрямую о Трепове как о представителе верховной власти было запрещено), по чьему распоряжению «над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение». Александров говорил: «С чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова»; «…и вдруг внезапная мысль, как молния сверкнувшая в уме Засулич: „О, я сама! Затихло, замолкло все о Боголюбове, нужен крик. В моей груди достанет воздуха издать этот крик, я издам его и заставлю его услышать!“». Словом, тут уж никак нельзя было не пойти и не выстрелить Трепову в печень. Просто подло было бы не выстрелить.

Кони в напутствии присяжным просил их быть снисходительными к подсудимой. Присяжные удалились на совещание. Совещались недолго. Вышли. Старейшина огласил вердикт: по всем пунктам обвинения невиновна. По распоряжению Кони (в точном соответствии с законом) Засулич была тут же освобождена из-под стражи. На улицу ее вынесли на руках. Что творилось на Литейном, Сергиевской и Захарьевской улицах – того не передать словами. Такого ликования в Петербурге не было, пожалуй, с 11 марта 1801 года, с убийства императора Павла. Полиция и власти растерялись совершенно. Правда, прокурор немедленно направил кассационную жалобу в Сенат; уже к вечеру того же дня поступило распоряжение: в связи с повторным рассмотрением дела снова взять Засулич под стражу… Какое там! Отыскать ее в городе было невозможно, да и небезопасно – все равно что отобрать Жанну д’Арк у жителей освобожденного Орлеана. Около полутора лет Засулич успешно скрывалась на конспиративных квартирах по всей России, потом беспрепятственно выехала за границу. Дальнейшая судьба известна: дружба с Плехановым, переход в марксизм, работа в редакции газеты «Искра», II съезд РСДРП, меньшевизм, смерть в «великом и страшном» 1919 году у разбитого корыта революционного идеализма.

О других участниках процесса. Александров уже вечером 31 марта «заснул знаменитым» (если вообще спал в ту ночь). Пален подал в отставку. Вслед за ним ушел и Тимашев. Кони дотянул до конца свой судейский срок и на несколько лет отошел от дел. Самое интересное, что и для Трепова исход суда означал конец карьеры: вскоре по выздоровлении он имел у государя аудиенцию, после которой подал в отставку. С живой, многотрудной работы градоначальника был переведен на почетную, но никчемную должность в жандармерию. Его преемником стал малозначительный генерал-майор Зуров.

Дело Засулич было столь громким, что неуслышанными оказались победные фанфары: подписание триумфального Сан-Стефанского мира с Турцией осталось как бы не замеченным русским «образованным обществом». Но куда важнее последствия другого рода.

Отныне убийство в России становится вполне приемлемым способом решения «проклятых вопросов», а антиобщественные, уголовные, аморальные начала – доминантами общественного развития. До процесса Засулич Россия не знала терроризма как фактора общественной жизни (единственное покушение Дмитрия Каракозова на Александра II в 1866 году вызвало ужас в обществе как событие неслыханное). Не прошло и пяти месяцев после оправдания Засулич – и среди бела дня в центре столицы был убит недавно назначенный шеф жандармов генерал Н. В. Мезенцов. Убийца в форме гвардейского офицера подошел к сановнику, достал нож, зарезал – и преспокойно скрылся. А вскоре объявился в Лондоне, выступал в эмигрантской русской печати под псевдонимом Степняк (С. М. Кравчинский), 2 апреля 1879 года другой асассин, А. К. Соловьев, подкараулил на Певческом мосту возле Зимнего дворца самого государя императора Александра Николаевича, разрядил в него револьвер, с пяти шагов шесть раз промахнулся, был арестован, судим, казнен. Засим последовал страшный взрыв на железной дороге, уничтоживший поезд царской свиты; засим – 5 февраля 1880 года – еще более страшный взрыв в Зимнем дворце. Император уцелел случайно.

«Верхи не могли» более жить по-старому, и вот затравленный террористами, лишенный покоя в собственном доме Александр II возводит на вершину власти «бархатного диктатора» М. Т. Лорис-Меликова. Тот провозглашает «диктатуру сердца», политику борьбы с разрушительным нигилизмом, разрастающимся снизу, путем осуществления либеральных реформ сверху – и через несколько дней сам едва не становится жертвой террориста.

20 февраля того же года министр внутренних дел, шеф жандармов и председатель Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка граф Лорис-Меликов спустился по парадной лестнице арендуемого им особняка на Большой Морской, вышел на крыльцо, остановился в ожидании экипажа… В этот момент к нему бросился давно прогуливавшийся поблизости молодой человек, выхватил револьвер из кармана студенческой шинели, с трех шагов выстрелил… Промахнулся: пуля лишь порвала шубу и сюртук министра. Старый воин Лорис-Меликов не растерялся, выбил оружие, схватил нападавшего за ворот, несколькими ударами сбил его с ног, прижал к ступеням крыльца. Тут (что и говорить, вовремя!) подбежала охрана, покушавшегося связали, доставили в полицию. О нем удалось выяснить немногое: фамилия Млодецкий, убеждения – революционные; действовал ли он по заданию «Народной воли» или был фанатиком-одиночкой – так до конца и не узнали. Уже на следующий день военный суд приговорил его к смерти, и 22 февраля Млодецкий был казнен через повешение на Семеновском плацу, почти что на месте нынешнего ТЮЗа.

Не помогло. 1 марта 1881 года совершилось цареубийство: два взрыва на набережной Екатерининского канала смертельно ранили царя-освободителя Александра II и его убийцу; первый скончался во дворце через несколько часов от страшных ран и огромной кровопотери; голову второго в полицейском морге отделили от туловища, заспиртовали в банке и возили по городу для опознания; только так выяснили имя: Игнатий Гриневицкий, бывший студент, агент-исполнитель «Народной воли».

Одна шестая часть обитаемого мира понеслась в бездну.

Кровь министра просвещения

Связь между революцией и криминалом неминуема и обоюдна. Преступный мир заинтересован в революции, ибо слом общественно-политического строя дает ему возможность вырваться из-под пресса устойчивых социальных институтов и государственных структур. Революция заинтересована в преступном мире: в его разрушительном, негативном менталитете, в его системе ценностей, отрицающей устои общества, наконец, в его «живой силе», в той массе мелких и средних правонарушителей, которые, как показывает опыт всех стран, прошедших через горнило социальных смут, являются активнейшими участниками революционных беспорядков. В советское время, как, впрочем, и в дореволюционное, принято было отделять террористов – «идейных» убийц от уголовников – «корыстных» убийц. Эти вторые считались злодеями и преступниками; первых же общество страшилось, но не осуждало. Народные избранники в Думе дважды – в 1906 и 1907 годах – отказались вынести резолюцию, осуждающую политические убийства, – и, по существу, узаконили их. На самом деле, в кровавых трудах «Народной воли» или боевой организации эсеров так же невозможно найти черту, отделяющую их от обыкновенного криминала, как и в грабежах банков, осуществляемых большевистскими боевиками, а иногда – бандитами под видом большевиков. В «Белой гвардии» Булгакова классически явлена сцена «революционной экспроприации» на квартире господина Лисовича, оказывающейся на поверку обыкновенным уголовным грабежом. Так же и некоторые революционные теракты слишком уж смахивают на обыкновенные уголовные убийства, а мотивы поведения «борцов революции» очень похожи на те, что движут убийцами на почве ревности, корысти, уязвленного самолюбия, психической неуравновешенности или геростратовского тщеславия.

Если идти по улице Зодчего Росси (бывшей Театральной) к площади Ломоносова (так называемой «Ватрушке»), то справа откроется выгнутый дугой классический фасад с полуколоннами. В этом здании до революции располагалось Министерство народного просвещения. В этом здании, принадлежащем столь мирному ведомству, 14 февраля 1901 года прогремел выстрел. В министра Н. П. Боголепова стрелял некто, записавшийся к нему на прием как Петр Карпович, мещанин, бывший студент Московского и Юрьевского (Дерптского, ныне Тартуского) университетов. Ох уж эти мещане, бывшие студенты! Очевидец описывает его так: молодой человек «среднего роста, брюнет с бородой… Физиономия не из приятных… Одет в черный потертый сюртук… Его движения после совершения преступления сделались нервными, резкими, неуверенными». Не слишком симпатичный персонаж.

Как и в деле Засулич, никто не мог ответить на вопрос – за что. Вначале думали, что тут имеют место личные счеты. Министр Боголепов не был влиятельной политической фигурой и даже к бунтующим студентам, оправдывая свою фамилию, относился довольно мягко. По городу пробежал было слух о покушении на почве ревности: то ли Боголепов совратил невесту Карповича, а может, Карпович совратил невесту Боголепова… Однако скоро узнали: Карпович дважды был исключен из университета за участие в политических студенческих беспорядках. То есть революционер. И выстрел его – революционный акт. Эмигрантский историк Сергей Ольденбург писал об этом выстреле: «Он знаменовал переход к новой тактике революционных кругов. Жертвою ее стал министр, никакой личной неприязни никому не внушавший: выстрел был направлен против императорского правительства как такового». Уточним: против нормального человеческого общества как такового.

Пальба в приемной министра произвела переполох, но преступника все-таки схватили. Оперативно работавшие репортеры самой динамичной петербургской газеты, суворинского «Нового времени», уже к вечеру, по горячим следам, составили заметку о происшествии. Позволим себе обширную цитату из нее – она передает еще не остывшие впечатления очевидцев. «В числе находившихся в зале был некий Карпович, желавший лично подать министру прошение о приеме в Юрьевский университет. Он был допущен к приему, так как Боголепов в приеме и личных объяснениях не отказывал. Остановившись около одного из книжных шкафов, злоумышленник облокотился на выступ книжного шкафа. Министр, выйдя из своего кабинета, стал обходить просителей. Когда он приблизился к одному из провинциальных городских голов (черниговскому), стоявшему рядом с преступником, последний быстро вынул пятиствольный револьвер и, не снимая локтя правой руки с выступа, направил дуло револьвера в грудь министра. Произошел выстрел. Боголепов, бывший в двух шагах от злоумышленника, упал… К министру подбежали присутствующие в зале… По телефону тотчас вызвали профессора Н. В. Склифосовского и хирурга Н. И. Зворыкина, и ими была сделана перевязка. Министр народного просвещения оказался раненным в шею. По-видимому, рука преступника дрогнула, и выстрел, направленный в грудь, попал в правую сторону шеи… Причины покушения, по-видимому, не исходят из личной мести, а есть результат извне навеянного фанатизма».

Обратим внимание на три обстоятельства.

Первое: министр, «никакой личной неприязни никому не внушавший», скончался, промучившись две недели, 2 марта (15 марта по н. ст.). В древнеримском календаре это – мартовские иды. День, в который приносили жертвы богу-разрушителю, кровавому Марсу, день, в который перед богами предстали Юлий Цезарь и Александр II. Служитель Минервы принесен в жертву Марсу рукой безбожника-социалиста. «Кровь его на вас, революционерах, и на детях ваших».

Второе: убийца почему-то был судим не военным, а общегражданским судом, не имевшим права выносить смертные приговоры; по уголовной статье он был отправлен на каторгу, откуда вскоре благополучно бежал.

И третье: сценарий преступления как две капли воды похож на покушение Засулич. Воспользоваться добросовестностью трудяги-министра, который никому «в приеме и личных объяснениях не отказывал», и пальнуть. И ведь интересно: за двадцать лет террора никто не позаботился, чтобы в приемных высших должностных лиц государства хотя бы досматривали посетителей на предмет вооруженности. Жертва не делает выводов из пережитого, выводы делает охотник.

Заметка в «Новом времени» не была опубликована: запретил министр внутренних дел Д. С. Сипягин. Сипягин носил придворное звание егермейстера, что, вообще-то, значит: «начальник царской охоты», «государев ловчий». Этот-то «ловчий» и стал следующей жертвой эпидемии политических убийств.

2 апреля 1902 года Сипягин находился на заседании Государственного совета в Мариинском дворце. Внезапно был вызван вниз, в переднюю: кто-то из лакеев передал, что министра дожидается гвардейский офицер; что он якобы адъютант московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, что он только-только примчался из Москвы и привез Сипягину срочный пакет от великого князя. Сипягин спустился вниз, в пустую переднюю. Оттуда послышались выстрелы.

Свидетель происшествия князь М. И. Хилков потом рассказывал, что когда он одним из первых выбежал на выстрелы в переднюю, то увидел Сипягина, лежащего в крови на полу, и убийцу, спокойно и уверенно, как будто в ожидании чего-то, стоящего в нескольких шагах от него. «Будь у него несколько револьверов, он всех бы нас перестрелял», – содрогался Хилков. Еще бы: никакой охраны в передней высшего органа государственной власти не было.

Любопытно, что, по свидетельству А. С. Суворина, другой высший сановник империи, хитроумный либерал, министр финансов С. Ю. Витте проливал слезу: мол, Сипягин такой прекрасный и благородный человек, а как министр был негибок, «действовал неразумно», «стоял на своем и ничего не слушал», и вот результат. То есть виноват убитый, что слишком твердо исполнял свои обязанности по охране правопорядка. А ведь достаточно было соблюдать элементарные правила безопасности и охраны высших должностных лиц и высших государственных органов – и блистательное по простоте замысла и исполнения убийство не могло бы состояться. У террориста (им оказался эсеровский боевик Балмашов) даже не спросили документов при входе в Мариинский дворец. Почему государственная охрана в России, основанная еще в 1866 году, так и не была налажена до самой революции? Объяснение одно: не считали нужным. Убьют, взорвут, застрелят – что делать, судьба. Психология жертвы. Предреволюционное российское общество как-то все больше смирялось с убийством и всяческим преступлением и даже привязалось к нему, как, бывает, жертва насилия с собачьей благодарностью привязывается к насильнику.

Разумеется, охота продолжалась и далее. О ее перипетиях не распространяемся – они общеизвестны. 4 февраля 1905 года бомба, брошенная эсером Каляевым, разорвала великого князя Сергея Александровича, того самого, чьим именем, как заклинанием, Балмашов вызвал из недр Мариинского дворца жертву – Сипягина. Не где-нибудь в закоулке грохнули, а посреди Кремля, символа российской государственности. Не кого-нибудь, а сына убиенного Александра II, стало быть, дядю царствующего государя. С этого дня преступления на идейной почве исчисляются сотнями. Революционный криминал стал повседневным явлением. Не за горами было то время, когда и сам царствующий государь должен будет сыграть роль жертвы.

В чем причина этого странного бессилия великой державы, властей и воинства ея против демонов революции, сопровождаемых бесами криминала? Откуда это гипнотическое состояние общества – кролик перед удавом, «приятно и страшно вместе» – перед лицом злодейства?

Вот еще любопытный сюжет – из области чистой уголовщины, без сусально-революционной позолоты.

The free excerpt has ended.