Фатум. Том третий. Меч вакеро

Глава 3

Антонио ощупал увесистый, жадно набитый реалами и пиастрами майора кожаный пояс, перекрестился и облегченно вздохнул. «Деньги чужих глаз не любят! До дому бы довезти!» Затем враждебно посмотрел на торчащую за лесом базальтовую твердь. Она была сморщена и равнодушна, точно лик древнего старца. Местами буйную зелень раздвигали клинья черного обсидиана – выбросы вулканической породы.

– Калифорния! – прошипел он и плюнул в сторону каменистой гряды, будто хотел утопить ее; шаркнул пятерней по курчавой опушке волос и гаркнул:

– Эй, дочка, ну-ка поди сюда, разговор есть.

– Все твои разговоры заканчиваются лаем.– Тереза, не поворачивая головы, продолжала укладывать вещи в империал.– Я устала играть в кошку с собакой.

Папаша хмыкнул в ответ и выудил из походной сумки тыкву. В ней что-то еще булькало, и он, хлопнув затычкой, приложился на совесть. Нервы его слегка отпустило; старик почувствовал себя лучше, увереннее, он крепко «потел», желая надраться в стельку.

Когда «засуха» в горле была снята, он прогремел носом в шейный платок и вновь поднасел на Терезу:

– Всего пару слов, дочь! Уважь, наконец, отца!

– Это уже больше двух слов, па! – С поклажей было покончено, и она теперь ловко боролась ореховым гребнем со своей гривой.

Муньос почесал лысину:

– А ты умеешь считать, девка, хотя и мозгов у тебя в мать – шиш. Слов-то у меня, может, и больше, да только два из них стоит не забывать…

– И какие же? – раскрасневшаяся Тереза сдула вол-нистую прядь со щеки.

Папаша тревожно огляделся и ляпнул:

– Капитан Луис.– И, не давая опомниться, навалившись на козлы колышущимся животом, захрипел: – Похоже, мы тут завязли, чайка, и по уши. Клянусь Святым Мартином, у нас на хвосте не только монахи, но и твой беркут со своей стаей, а это… – он сузил глаза и скрежетнул зубами,– считай, что у всех нас на спине по мишени. Послушай! – он подскочил к дочери и жарко задышал в лицо.– Я согласен, твой дон сыпет монеты как зерно курам,– Початок шваркнул ладонью по лоснящемуся по-ясу,– но, черт возьми, всех денег не соберешь!

Он замолчал, глубоко хватил пахнущего лимоном воздуха и причмокнул губами, будто смакуя душистое вино.

– Знаешь, Терези, лихорадка к пиастрам у меня по-убавилась на пинту-другую… Зато появилось желание жить! Надо бежать! Ты со мной?

Она нервно рассмеялась, отпрянула от отца. В быстрых движениях сквозила природная грация, недоступная белым женщинам. Она уже была донельзя сыта выкрутасами папаши и, признаться, привыкла к ним, как привыкают в Мексике к угонам скота индейцами.

– Знаешь,– вспыхнула она,– охранять тебя и даже слушать у меня нет желания. Хочешь – беги! Я остаюсь, ты стал просто противен мне… Такая подлость! Тебя вообще нельзя знакомить с порядочными людьми!

– С такими, как твой андалузский жеребец?

– Замолчи и не трогай его!

– Тихо, ты, кобыла стоялая! – Муньос сплюнул черную от табака слюну на разбитое колесо кареты, и голос его зазвучал как трещотка гремучей змеи.– Гляди-ка, нельзя знакомить! А я скажу тебе, что нельзя всю жизнь отсиживаться в курятнике. Да если хочешь знать, отец твой – хоть куда! И что ты вынюхала во мне плохого? Вот раньше я был… – Антонио по обыкновению врал, себя не помня.– В те годы, когда тебя не было и в замыслах, я был лихим кабальеро! Творил зло и добро, как хлеб маслом мазал… Но ты не думай,– он пьяно осклабился и запрокинул тыкву,—не я был такой, а жизнь… Прирезать на дороге человека, лишить его славного имени – для меня было всё едино. Вот моя голова – тогда я не верил в Иисуса!

– И когда же поверил?

– Когда родилась ты и боднула сей чертов мир криком. Вот с тех пор, дочка.

Он вновь собирался оросить глотку, но дочь вырвала тыкву и выплеснула остатки:

– Но-но, без рук, па! Я выполнила всего-навсего просьбу матушки и дона Диего. И не смотри на меня так. Хватит пить!

– Ого, и только? А у меня такое чувство, дочка, что ты мне за что-то мстишь. Но смотри, если что… – он по-грозил большущим волосатым кулаком,– ведь в моих жилах, если хочешь знать…

– Не хочу, и так знаю: одна мескалерская водка булькает. Бери ружье, и едем. Сердцем чувствую: в ущелье что-то неладно…

– Да ты совсем рехнулась! Стоило появиться этому чертову испанцу, и ты утопила в его объятиях все мои надежды. И зачем он тебе нужен такой? Каждый раз, ко-гда он будет уходить на войну, ты будешь медленно умирать и просыпаться в ужасе, ясно? Ну, что ты на меня пялишься, будто я тебя воровать заставляю? Дырку протрешь. И не хмурь брови! Выбрось его из башки. Пусть вон лошадь думает, у нее голова больше.

Глаза девушки обожгло слезами. Такой тон был хуже всякой порки. Обида и злость оглушили ее, взвинтили нервы…

Она почти не слышала папашиной болтовни вперемежку с чавканьем. Тот между делом успел расправиться с отварным куском вчерашней холодной мулятины, что завалялся в суме. Тереза подавленно молчала. И правда, она позабыла о Луисе… «Хм, зато уж Луис наверняка не забыл о нас. Почему так долго нет Диего? Святая Дева, а вдруг там, в ущелье, они уже встретились: Диего и Луис?!»

– Это какой же надо быть дурой! – продолжал орать Антонио с набитым ртом.– Отдавать себя сумасшедшему, который готовится стать мертвецом! Ты мне ответишь, что происходит с тобой? Эй! Я спрашиваю! Да не молчи ты, сучье отродье! Язык-то у тебя есть?

– Есть, но не такой длинный, как твой. Между прочим, у тебя штаны расстегнуты,– с серьезным видом сказала Тереза, взглядом указав на ширинку: – Когда ты по-следний раз мылся?

– А что? – папаша насторожился, будто при беседе с королевским жандармом.

– Ты такой грязный и вонючий, отец, что рядом и лошадь задохнется.

– Цыц! Не умничай – мы в дороге.– Он долго стоял с бордовым от злости лицом, прежде чем нашелся: – Я всё же, Терези, надеюсь, что ты уважаешь меня и доверяешь больше, чем хочешь показать. Пойми, ты играешь с огнем, дочка! Надо крепко подумать.

– С ним я готова играть в любые игры, ты же сам говорил: когда любишь – не думаешь!

– А надо бы… – Початок упреждающе поднял указательный палец.

– Ну вот, индюк думал да в суп попал.

– Ух ты, какая шустрая!

– А ты – трусливый! Ну, закончил? Ты скоро мне плешь проешь. А теперь послушай,– девушка легко взо-бралась на козлы.– Может, я и дура, не спорю, но совесть моя не на дне бутылки. Короче, я еду за ними!

Кнут яростно щелкнул над лысиной Муньоса, карета накренилась и нехотя тронулась. Буйное одеяло листвы скрыло ее; империал скрипел уже где-то там, за дальней персиковой рощицей, а он продолжал стоять у погасшего костра и тупо таращился на примятую колесами траву. Ветер с песком был ничто в сравнении с бурей, бушевавшей в его сердце. Антонио пришел в себя от укусов жалистых паутов³.

– «Ты понял?» – Початок желчно передразнил дочь.—Да, понял, что я последний бурро⁴.

Глава 4

Небо развиднелось, когда перед доном и Мигелем открылся зев теснины. Корявое жерло – длиною не более чем в две четверти лиги и шириной в триста футов – было схвачено жесткой щетиной чапарраля; подножия каменистых зубцов утопали в непроходимых дебрях скальной розы и пышнорунных наростах испанского мха.

Диего поднял воротник, северный ветер измученными порывами глодал искрошенные углы глухого ущелья. Курящаяся мгла заполняла его как беспросветная зыбучая топь. И то, что шевелилось и жило в ее глубинах, имен не имело.

Де Уэльва придержал коня, а Мигель вдруг сказал тихим голосом, показавшимся неожиданно громким:

– Я ни на что не рассчитываю, дон. По мне… нам не выпутаться из этого переплета… Поэтому,– слуга тяжело сглотнул,– может, вам лучше вернуться? А я задержу его…

Майор нахмурился, будто не слыша, и наблюдал за беззвучной стаей черных траурных птиц, пересекавших небо; а сам ощутил липучее, дурное предчувствие, будто к щеке прирос лишай.

– Надежды, конечно, не густо,– ответил он краем рта,– но в огне брода нет, будем рассчитывать на удачу…

– Первый выстрел за мной, дон. Они у меня за всё заплатят…

– Может, заткнешься, наконец! – майор кольнул взглядом, на челюстях напряглись сухожилия.– Смотри, накаркаешь!

Ветер коснулся их лиц, и оба осеклись: будто чьи-то холодные пальцы ощупью пробежали по щекам.

Рука слуги, сжимавшая ружье, стала влажной от испарины. Он глянул на хозяина, но тот уже пришпорил коня.

Тихо звенели шпоры, полы расстегнутого каррика де Уэльвы развевались на ветру вместе с волнистыми прядями волос, а в голове шарманкой крутилась мысль: «Убьют – не убьют?».

Когда они проехали футов двести, рубахи от напряжения приклеились к телу как вторая кожа. Сердца глухо стучали и, как казалось Мигелю, заглушали цоканье копыт.

Майор оглянулся: входа в ущелье уже видно не было —желтая, точно живая, мгла отрезала их от остального мира. Мигель, о невозмутимом сердце коего Гонсалесы шутили, что оно у него как у мула, нынче шептал молитву. Суеверный страх пронизывал его с головы до пят. Он мысленно отчеканил известные ему три молитвы, когда голос дона прервал нить богоугодного дела.

– Взгляни на сей могильник.– Де Уэльва кивнул на скалы.

– Здесь кто-то похоронен? – Брови слуги поползли вверх.

– Нет, но умирает…

Слуга, привстав в широких испанских стременах, окинул взглядом древние стены, но кроме валунов, обросших зелеными бородами мхов, не увидел ничего.

– Мы находимся, Мигель, в одной из ран войны времен хаоса и огня. Всмотрись, и увидишь останки некогда могучих тел. Они окаменели под грузом тысячелетий, по-трескались и развалились… И рубцы их покрылись серой плесенью веков.

Юноша бросил на господина укоризненный взгляд и буркнул стесненным шепотом:

– Если ваша милость и дальше будет задумываться об этом, мы сами, как пить дать, сгинем. Мне этот склеп не по душе, сеньор. Надеюсь, судьба уготовила нам иное.

– Какая разница между смертью и судьбой? Обе, в конце концов, вобьют нас в одну и ту же яму, вырытую в земле… – Дон, боле не говоря ни слова, указал притихшему слуге на проступившую в тумане расщелину и направил туда иноходца.

Спешившись, они перекинули ружья за спины; прихлестнули поводья к высоким голым ветвям иссохшего дерева так, чтоб лошади не сумели сорвать их, и начали карабкаться наверх.

Поднимались с частыми перерывами; подъем был небезопасен, и они не могли позволить себе враз подняться на самый верх, так как там их могли уже караулить…

После второй передышки Мигель беспокойно посмотрел вниз: белесые испарения напрочь скрыли лошадей; казалось, под ними бесшумно катил свои воды Стикс⁵, и вот-вот из тумана должна показаться лодка Харона⁶.

Пальцы горели даже в перчатках. Хвататься за острые выбоины и тянуть, волочить себя вверх было нелегким делом. Слуга обогнал своего господина чуть ли не на два корпуса: его мускулистое тело, словно сплетенное из одних рук и ног, с необычайной ловкостью карабкалось по осклизлым глыбам; наметанный глаз верно определял место, где можно было поставить квадратный носок сапога; крепкие пальцы всякий раз находили нужный выступ и прикипали к нему мертвой хваткой. Он уже почти достиг высоты и вдруг замер, точно его приколотили гвоздями.

Правая нога Мигеля судорожно шаркнула по камню стены.

Диего сморщил лицо. В глаза ему словно швырнули горсть песка.

– Какого дьявола! – сквозь зубы процедил майор. Он ни черта не видел, но Мигель молчал, как заговоренный.

Тишина заставила заледенеть кровь в жилах Диего, виски разворачивал бешеный пульс; он ощутил, как полукружия пота на сорочке под мышками удвоились в радиусе. «Баста»,– проколотилось в мозгу, когда сверху донесся дроглый, полный неподдельного ужаса скорее выдох, чем шепот:

– Змея…

И вновь наступила тишина. Слышно было только, как ветер завывал в эбеновых трещинах стен, будто не в силах отыскать выход из заколдованного лабиринта.

Язык прирос к нёбу, лоб и щеки Мигеля блестели, как морская галька. Немигающие глаза гремучей змеи были устремлены на него в каких-нибудь пятнадцати—двадцати дюймах. Звук его голоса боевито приподнял голову пресмыкающегося; рядом с ухом юноши ровно кто встряхнул кису с сухими фасолинами.

Мигель не смел пошевелить и мизинцем. Он неотрывно таращился на свернувшуюся в пестрые кольца смерть. Ноги и руки начинала грызть судорога. Это был двойной капкан – спереди и сзади: змея и пропасть. Захлебываясь страхом, он не знал, что выбрать. А гремучая тварь вот-вот собиралась сделать бросок. И тут в трех футах от Мигеля раздался шорох. Змея отреагировала мгновенно, крутнув чешуйчатым треугольником головы и затрещав дюжиной погремушек. Ее раздвоенный глянцевитый, точно тело дву-хвостки, язык мелькал черной молнией.

Мышцы Мигеля гудели; вены вздулись на висках и пульсировали в такт загнанного сердца, холодные ручьи пота катились по всей спине, сбегая под ремень. Слуга уголком глаза увидел майора, поднявшегося на одну с ним высоту. Тот не дышал. Лицо его было усеяно бисером прозрачной росы, в правой руке поблескивала голубая сталь клинка.

Змея зашипела и в следующий миг узорчатой пружиной сорвалась в сторону де Уэльвы. Стилет отсек голову змеи, обдав кровавой слякотью лицо Мигеля. Оно мелко дрожало, напоминая кусок смятой кожи, по которому текли слезы облегчения.

Глава 5

Они устроились на крупном уступе, напоминавшем своими формами наконечник копья. Выше над ними под острым углом нависала коричневая, с бордовой прожилью плоская скала, подъем на которую был бессмыслицей и даже безумием. Камень, отвесно брошенный с ее вершины, звякнул бы на самую бровку утеса, где схоронились испанцы, и продолжил бы свой полет до покрытых сизым налетом валунов у тропы.

Мигель удовлетворенно отметил, что место, выбранное доном для засады, лучше не сыщешь. В семидесяти локтях под ними тянулось ложе ущелья; туман под теплыми лучами растаял, и ни одна живая тварь не способна была проскользнуть мимо незамеченной.

Уступ покрывал всё тот же пышный мох, что и стены; прошлогодняя веснушчатая хвоя, точно оспины на лице, пестрила его глубокую зелень.

Пережитое на время исчерпало силы Мигеля; он был пуст, что скорлупа выеденного ореха; подавленно молчал, стыдясь посмотреть в глаза хозяину. Побитый ветром, он супился с ружьем на коленях,– безликий, оторопелый, взлохмаченный. Его глаза с порозовевшими веками с каким-то чудным, рассеянным видом низали окрест.

Такое ощущение души было знакомо майору, и оттого он не напрягал юношу, давая оттаять.

Дон сам разложил оружие, прочесал через подзорную трубу каждый уступ и щель, осмотрел площадку – змей боле не было. Тем не менее, сердце покоя не знало. Всю дорогу от Саламанки, где на раскаленных равнинах произошла сеча королевских кирасир и повстанцев, его грызло худое предчувствие; до сих пор люди Монтуа шли самым простым путем. Нынче, когда он знал, кто есть кто, им следовало придумать что-то позаковыристее, а значит, и ему стоило быть осторожным вдвойне…

Солнце подтянулось выше, ветер выдохся, и зелень застыла серым свинцом на уступах, изредка почесываясь листьями. Еще час, и в горячих тенях ее прохлады не ищи.

Диего молчал. Мысль, заарканенная еще на подъезде к теснине, вновь запульсировала в голове: «Убьют – не убьют?!»

«Значит, Монтуа, сей выкормыш ада, всё-таки жив!.. Теперь ясно как день, иезуит жаждет заполучить мою голову… Оно и понятно… Если не он, то это сделаю я… Одна моя пуля уже сидит в этом хромоногом дьяволе… Что ж, ваше высокопреосвященство, если мне повезет… —майор вдруг насторожился.– А герцог Кальеха дель Рэй?.. Он что же… с ним заодно?! – черная догадка, словно чья-то рука, сдавила горло.– Вот отчего мне, мадридскому гонцу, не была дадена охрана, вот почему старик стал бледнее смерти при одном лишь упоминании о генерале Ордена и двуречил мне… Боже! – дон стал сер лицом.– Да это же нож в спину Империи… Такой чертов альянс заколет Испанию с двух сторон! Мне они уже вынесли приговор… Надо же, какая трогательная забота! Ну да посмотрим, чья возьмет!»

Последние клочья тумана уныло дрейфовали мимо уступа, тая в солнечной синеве, точно призраки под утренний крик петуха.

Мужчины еще пару раз потрудили глаза в дальнозоркую трубу – всё оставалось по-прежнему, как и гнетущее чувство беды, пустившее корни в их душах. Слух привык к тишине, и теперь они различали звуки, ранее ускользавшие…

С каждой четвертью часа испанцы раздражались все пуще. Они проскучали здесь достаточно долго для того чтобы испить бадью терпения. Их лошади уже могли быть значительно ближе к Монтерею – берлоге старого Эль Санто… Тут же ничего не было, кроме звенящей тишины и нер-вов…

А солнце всё сильнее начинало гвоздить по незащищенной голове, подбрасывая корды⁷ древесины в небесный камин.

Дон расстегнул пуговицы камзола. Лучше не стало. Утер рукавом пот со лба. Озлобленный и издерганный, он прилег на плащ. Ни голубые небеса, ни солнце, ни беспечные трели птиц – ничто не радовало, ничто не занимало. Он чувствовал, что боится, и ненавидел себя за это. Он жаждал развязки: «…НО СКОЛЬКО, СКОЛЬКО ЕЩЕ ЖДАТЬ?!»

Память поднимала якорь воспоминаний, за спиной лежала соленая прорва океана и почти вся Новая Испания. Он прошел ее от Веракруса до затерянных у черта на рогах, в горах Сьерра-Невады, индейских хижин, где только редкий железный нож да чумазый котел шептали о цивилизации. «Дьявол! И зачем я полез в это пекло?! Похоже, у меня зверский талант навешивать хомуты трудностей и нырять в дерьмовые переделки. Дернул же бес тащиться в Калифорнию? По предписанию, я обязан был лишь добраться до Мехико и через послание уведомить вице-короля о решении Кадисса…

Быть может, во всем повинна кровь моих предков, от веку проводивших весь свой досуг в морских сшибках с португальскими и берберскими пиратами? Ползли столетия, но те, кто населял славный город Уэльва на реке Одиэль, жили, повернувшись спиной к суше, и судачили лишь о выгодах заморских странствий… Значит, кровь предков?..» – Диего усмехнулся своим мыслям.

Более месяца им понадобилось, чтобы от Мехико добраться до мутной, гремучей Колорадо. Рубили до пузырей на ладонях плот для переправы империала и лошадей; едва не отдали Господу душу, прежде чем на другом берегу шагнули в страну, которую испанские миссионеры окрестили «Calor de forni» – жаркая, как печь.

«От Веракруса до Монтерея – 380 испанских лиг, 1143 английских мили или 2117 российских верст! Однако… —Диего пожевал губами.– Впрочем, у нас сносная карета и добрая упряжка – четыре крепких лошади, не считая трех под седлом и двух вьючных».

Он прикинул, что если они каждый день будут продолжать оставлять за крупами коней восемнадцать лиг, то через двенадцать дней – «Если Господь не отвернется!» —они, в конце-то концов, увидят стены Монтерея.

Но в «кабинетную» арифметику, писанную чернилами по бумаге, дон верил мало. Его арифметика писалась кровью. «Нужны ли доказательства? Братьев Гонсалес уже нет в живых, да и мы сами идем по лезвию бритвы».

Первой «хвост» углядела Тереза, а затем и остальным представился случай.

Вот уже несколько дней подряд за ними пылил одинокий всадник. Прошло время, и он обнаглел до того, что в открытую топтал их след. И когда бы Диего ни оборачивался, взгляд всегда замечал упрямый силуэт, который дрожал и плавился в жарком сиянии калифорнийского солнца. Силуэт не приближался, но и не удалялся – он всегда находился в двух-трех полетах ружейной пули.

Сначала открытие их встревожило, потом забавляло своей безобидностью, а теперь пугало своей фатальностью. Таинственный всадник шел по их следу, как волк по следу обреченного оленя.

Их нервы были на пределе, когда, не доезжая Сан-Бонавентуро, они предприняли попытку узнать, кому понадобилось их выслеживать, кроме людей Монтуа и капитана Луиса…

Отогнав карету, они залегли в распадке среди белых камней, не зная, что потеряют на этой затее уйму драгоценного времени… Ну, а когда к вечеру их руки уже притомились давить муравьев и отмахиваться от докучливых мух, шляпа Мигеля первой показалась над валунами, но лишь затем, чтобы пуля незримого чужака укоротила на ней и без того короткий обрубок петушиного пера.

С того памятного дня, когда до ближайших кустов им пришлось добираться ползком, прошло немало времени, были пройдены новые мили пути, однако смутная тревога переросла теперь в откровенный страх.

И вот теперь, предпринимая вторую попытку, им хотелось верить, что разгадка близка. «На сей раз нам не разойтись!»

Глава 6

Снедаемый такими мыслями, андалузец вдруг ощутил острую боль в руке. Он отвел взор от тропы и мазнул взглядом ладонь – она судорожно сжимала затвор оленебоя, стальной рельеф которого впился в побелевшую плоть.

«Malditas perro!⁸ Куда он мог провалиться? Может, задержался или почуял неладное и объезжает теперь ущелье стороной?».

Последнее предположение ледяным браслетом сжало сердце.

«Да, мы порядочно отъехали от того проклятого места, прежде чем я подумал устроить засаду вторично… Но и этот мерзавец всегда тащился следом не ближе, чем за кастильскую лигу. Вот только…» – сосредоточенный взгляд Диего остановился на притихшем Мигеле, на его жилистых и сильных, как у зрелого мужчины, руках. Присут-ствие верного слуги вселяло уверенность, убеждало в том, что не он один испытывал беспокойство прошлых ночей из-за того, кто крался за ними во мраке…

Дон хрустнул пальцами: «Что, если враг приблизился более, остерегаясь потерять их в тумане?.. Если так… И он раскусил наше намерение, то… либо как в прошлый раз уже где-то укрылся в камнях, либо…»

Майор содрогнулся. Он взирал на пустынную тропу, будто та шептала ему именно тем голосом, которого он давно опасался. Воображение живо представило сиротливо покосившуюся на обочине карету, дроглые отблески костра на задумчивом лице притихшей Терезы, а рядом папашу Муньоса… Толстяк сжимает пистолеты и по обыкновению мнит себя не иначе как Роландом⁹ в Ронсеваль-ском ущелье… Но где-то поблизости, в крапчатой тьме уже блеснули рубином белки, пальцы сомкнулись на рукоятке стилета, и вот-вот…

Мигель с беспокойством кивнул вниз. Де Уэльва напрягся. Что-то древнее, похожее на страх, колыхнулось у него внутри. Их взгляды неотрывно скользили по дну ущелья – там лохматились, сгущались и набирали силу неясные тени. Руки увлажнились, мышцы одеревенели, но тропа оставалась пустой, как могила, ожидающая похорон.

Но вот темь очертилась в густой силуэт немоты и жуткой очевидности…

Майор замер. Слуга заметил, что в глазах дона мельк-нула искра догадки – стремительная и холодная, как капля ртути. Де Уэльва до ломоты сжал челюсти. Он вдруг почувствовал, будто два шипа вонзились ему в затылок. Майор не мог заставить себя оглянуться, отвести взгляд от застывшего лица слуги, глаза которого сияли мертво, как монеты старой чеканки.

И всё-таки он нашел мужество обернуться. Футах в восьмидесяти над ними был он. Прозрачные клочья тумана таяли рядом, и сама фигура всадника вместе с конем казалась лишь призраком, готовым развеяться при первом дуновении ветра.

Ноги чужака были обуты в разбитые грубые башмаки, в дырах которых гулял ветер. Диего различил и длинную бахрому мексиканского седла, и черный плащ, складки которого напоминали морщинистую кожу сложенных крыльев демона; серая тень монашеского капюшона скрывала таинственный лик.

Всадник откинул клобук. Цвет лица удивительно напоминал продубленную кожу сапог; темных, тусклого цвета, кроенных из буйволиной кожи грубо, но прочно. Ржавый песок позабился в глубокие трещины и морщины сего лица, и оттого оно напоминало дно пересохшего озера.

– Morituri te salutant¹⁰. Мы знакомы, андалузец! Знакомы, ведь так?!

Майор не мог узнать преследователя, не мог и ответить; но он узнал эти глаза, приходившие в ночных кошмарах и сводившие с ума своей адовой топью; глаза, в которых не было грани меж зрачком и радужной оболочкой; как и в черном провале ружейного ствола, третьим глазом смотрящего в переносье де Уэльвы.

В памяти вспыхнул Малый кабинет вице-короля и портрет седовласого гранда в доспехах, отливающих синевой… Глаза эти принадлежали «портрету», но лишь теперь дон Диего узнал их истинного хозяина.

Где-то внизу заржали лошади; песок заручьился из-под ладоней, срываясь с уступов вниз, а испанцы не могли оторвать глаз от черного всадника.

– Так ты узнал меня, кадисский червь?! – голос был хриплый, будто кто-то слегка повредил монаху голосовые связки.

– Ты человек Монтуа… верно?

– Молись! – ствол ружья чуть приподнялся и смотрел теперь в лоб майора.

Внезапно конь под монахом насторожился, вскинул морду, и… Диего стремглав катнулся в сторону, и тут же раскаленная добела боль вырвала из него крик, а мигом позже он услышал грохот выстрела.

Вторая пуля с яростным визгом отколола кусок гранита в ладонь рядом с его затылком; каменная крошка засвистела во все стороны, выклевывая мох, чиркая скалы. Ухо слышало крик Мигеля, но было не до того: указательный палец майора уже дергал курок.

Оленебой плотно харкнул огнем и дымом…

Конь иезуита взвился на дыбы, точно прикрывая хозяина, но поздно: полчерепа вместе со взмокшим кровью капюшоном взлетели на воздух. Тело брата Лоренсо забилось, словно марионетка во власти бешеного кукловода; одновременно подковы коня выбили из камня искры. Ружье монаха, плавно описав дугу, полетело вниз, а вслед за ним, ровно подчиняясь руке сатаны, и дымчатый жеребец с распластанным по спине человеком.

Майор выронил ружье, подавляя крик: громада из мяса, копыт и металла летела на него.

Судорога мышц швырнула Диего на противоположную сторону уступа. Казалось, весь мир замер в неподвижности.

Удар гривастой массы тяжисто сотряс твердь. Рядом с майором с сыристым хлюпом лопнуло брюхо коня, вишневая квашня кишок хлюстнула багряным каскадом; уступ задрожал, кроясь в паутине трещин, послышался скрежет камней и глины: огромный пласт земли, уходящий ступенчатым клином к тропе, ожил, осел и вдруг стремительно, поднимая бурые облака пыли, сорвался вниз, увлекая монаха, коня и де Уэльву.

Андалузец уцепился за вновь образовавшийся край уступа, пальцы бороздили испревший мох, но влажная земля предательски продавливалась и крошилась, как гнилой сыр.

– Не-е-ет! Не-е-ет! – хрипел он. Взгляд лихорадочно метался: небо вдруг запрокинулось и ахнулось в бездну, а ввысь взлетела земля, косматая травами, грязная и немая, как отсеченная голова, поднятая за волосы палачом.