Read the book: «Трубадур и Теодоро, или Две двести до Бремена»
Внимание! В книге не часто, однако встречается подцензурная лексика и намеки на вероятность курения!
Часть первая
Сумасброд
Глава первая
Удивительный выдался вечер – стоит шагнуть из дома на террасу, как мир исчезает. Моргать, тереть глаза бесполезно, не видно ровным счетом ни-чего. Очертания близкого берега, и те не угадываются, только память подсказывает, где их искать. Память и слух.
Мир утратил вид, но не голос, слышно его по-прежнему хорошо: море пришептывает, собака лает издалека. Она отчаянно распугивает вселенское спокойствие, напрягаясь как заведенная.
Туман из облака-сугроба превратился в мелкую водяную взвесь, еще более непроницаемую, чем раньше. Эта субстанция окончательно отъединила Трубадура от белого света, превратившегося теперь в серую, со склонностью темнеть и дальше, бескрайнюю студенистую массу. Толкаться в этом мире-медузе у него не было ни желания, ни нужды.
Трубадур плотно зажмурился, зажал уши ладонями: «Темно, собака не так раздражает, но полностью маневр ее не заглушил. Плохо». Открыл глаза, убрал руки: «Сумерки, собака. Совсем ошалела, зараза. Да, вот еще море вернулось. Но общий знаменатель один… Он и должен быть один, раз общий… Собака. Как же ты меня задолбал, товарищ знаменатель!»
Трубадур покачивался в кресле, раздумывая, чем себя занять, коли уж так сложилось, что даже отвратительная погода не помогла вернуться к остывающей рукописи.
«Остывает она, видите ли. Да на ней уже трупные пятна. Молчишь? Ну да, какой с тебя спрос, с дохлятины. А мне что прикажешь делать?»
Из всех способов нокаутировать незадавшийся день только один покорял исключительной простотой и надежностью. С его помощью Трубадуру случалось и удачливые деньки штабелями укладывать. Бывало, что и недели, не сказать больше.
Резоннее, да и честнее, пожалуй, было задаться вопросом: чем бы заняться еще? Имея ввиду уже выпитое. Трубадур оценил мысленный иск к деталям залихватским «Мужчину мелочность не красит!», но не отмахнулся от него, поберег. Он неспешно, вразвалку прошелся по реестру возможных менее значимых дел, но ни одном пункте его не торкнуло. И кофейный столик все еще был сервирован. Не кофе.
Благочестивый порыв не попал в парус. Вопреки законам природы, но не натуры, он обогнул его и раздал всего себя бесконечности.
«Ладно. Пусть будет что будет. Или идет как идет. Ситуация расстраивает, но не нервирует», – сформулировал свои ощущения Трубадур.
Единственное, что нервировало по-настоящему, – непрекращающийся собачий лай.
– У независимых, однако во всем прочем не лишенных человеческих слабостей наблюдателей складывается впечатление, будто кое-кто задался целью проверить жителей городка, подковой огибающего одну из самых живописных бухт испанской Майорки, на устойчивость к…
Трубадур негромко импровизировал вслух, подражая манере известного телеведущего. Он немного замялся, пожевал губу вместе с нарождавшимся продолжением и удовлетворенно продолжил.
– На устойчивость к внешним раздражителям лающего типа в зимний период. Возможно для того…
«А для чего? Выдох, вдох. Еще раз».
– Возможно, для того, чтобы позже сравнить полученные данные с аналогичными замерами, произведенными ранее среди скотоводов центральной Монголии и московских полицейских.
Нескромным глотком Трубадур на треть облегчил хрустальную емкость, а вдогонку подумал, что майоркианцы – и он вместе с ними – бесспорно разделят компанию борцов за правопорядок: работать сил нет как неохота, а без денег черта лысого проживешь.
«Такой, можно сказать, разделенный девиз, он же вектор устремлений. Очевидный как факт, что чужой перегар похмелья не лечит».
– Товарищи ученые, не очень ученые и прочие исследователи! Выключите, умоляю, собаку! – обратился он строгим голосом к таинственным вредителям, сориентировавшись примерно, из какой точки может разноситься по бухте собачий лай.
«Бред, но в целом смешно», – мысленно похвалил он себя.
Собаку обращение Трубадура оставило равнодушной, она и не думала умолкать.
– Сейчас все допью и примусь за составление жалобы!
Эта угроза тоже не возымела действия.
«Жаловаться будем… Кому же мы будем жаловаться? А вот кому! Трепещите, нарушители тишины! Жаловаться мы будем самому прокурору. Самому? Самому! Самому главному прокурору… Карзону. Вот какому прокурору мы будем жаловаться».
Трубадур был чрезвычайно доволен собой. Обычно с памятью на имена у него возникали почти неодолимые проблемы. Эта дерзкая слабость очертила круг его общения, оставляя проход как правило публике незаурядной, запоминающейся хотя бы манерой одеваться, на худой конец заиканием, и обладателей неизбитых имен – Элеонора, Аристарх, Глафира, Яков. Однажды в их числе непременно окажется Мудеслав (Мученикам демократии слава!).
Была среди них и Милада фон Топф, известная до недавнего времени как Людка Горшкова. Кстати сказать, с родным именем Трубадур тоже ее примечал, видимо, чувствовал потенциал.
Говоря по правде, из всех служителей испанской Фемиды никого другого, кроме Карзона, Трубадур не знал. Да и в этом случае сведения о прокуроре сводились к нескольким статьям о непримиримом и бескомпромиссном борце с русской как будто бы «мафией», а по сути – со всем и всяким русским в Испании. Как раз с «мафией» у прокурора выходило, похоже, не очень.
«Жаль, с двумя буквами в прокурорском имени промашка вышла. – Трубадур дважды с барским пренебрежением произнес вслух измененную под свой замысел фамилию прокурора. – А то ведь, могло статься, что прислуживал далекий прокурорский предок в парижских кабаках московским купцам. Или, того хуже, казакам. Кому хуже? Ну не казакам же! Казачки наши, со всем уважением, щедрыми были только на оплеухи. Тогда бы узор сам собой сложился: мстит, мол, потомок, не догадываясь, что вся ярость в генах набухла. Совсем иной переплет. Вполне заслуживал бы моего понимания прокурор. А так… Ладно, все равно буквы не те. Или скрывает, шельмец».
Некоторое время Трубадур безуспешно охотился в памяти за фамилией актера, первым сыгравшего главного казака отечественного кино Григория Мелехова. Потом, через Карзона и фактурные мелеховские усы, припомнил совсем не местного, а очень даже советского прокурора – из собственного далекого прошлого. Близкого товарища отца. Вместе с родителем Трубадура они охотились: в годы войны – на немцев, потом – на лосей, кабанов, чаще на уток.
«Про дамочек из соседнего с дачей дома отдыха – ни-ни!»
Не так чтобы очень давно один хорошо знакомый Трубадуру демократический журналист-краевед добавил в список прокурорских трофеев «врача-вредителя», инженера, тоже «вредителя», борца с коммунизмом – фальшивомонетчика, двух диссидентов и автора довольно примитивного и скучного политического анекдота. По поводу сочинителя анекдота у Трубадура были большие сомнения. Прокурор обладал поразительным чувством юмора, дай бог каждому, вряд ли он стал бы растрачивать себя на откровенную «кислятину».
Трубадур обожал, когда прокурор объявлялся в их доме – шумный, веселый, всегда с подарками… Только раз за все время он видел его опечаленным, можно сказать, угрюмым. Причем настолько, что за менее дружеским столом, если не на поминки собрались, такое настроение сочли бы невежливым, а то и оскорбительным. На поминках, кстати, запросто могла бы потасовка выйти: ну не любят родственники усопших, когда кто-либо из посторонних скорбит по утрате больше их самих! Слишком разные темы мутью поднимаются в их опечаленных головах. И ни одной приличной. Понятное дело, чаще в такие нелепые ситуации попадают секретарши, ассистентки, аспирантки, просто женщины, живущие по соседству. Прокурорские работники – крайне редко. Даже если прокурорский работник и соседка – одно лицо. Они осмотрительны и не сентиментальны. Однако же, отцовский приятель.
Родители как могли развлекали гостя, но получилось не очень складно, так как обычно балагурил сам прокурор. Раз-другой, между рюмками, он дежурно поулыбался отцовским шуткам, а потом… как швырнет в сердцах недоеденный огурец в стену, прямо над телевизором:
– Ну что за жизнь такая, ребята?! Копнешь – дерьмо! Сплошное дерьмо!
В то время Трубадуру было лет семь. Прокуроров, по малолетству, он еще не боялся, тем более своих – друзей семьи, и потому происшествие хоть и впечатлило его, однако не очень сильно. Подумаешь, расшумелся человек, с кем не бывает. Обычно в их спокойном, в общем-то, доме на повышенных тонах обращались только к нему – отпрыску. Случалось такое довольно часто и всегда по делу. (К последнему выводу, как это бывает, Трубадур пришел, когда родителей уже не было с живых, и каяться пришлось в одиночку.) Короче говоря, удивить пацана криками было трудно. Швыряние огурцами – другое дело. До этого случая ни члены семьи, ни их многочисленные знакомые не грешили подобным пренебрежением к гостеприимным стенам. Впрочем, экстравагантное новшество больше заинтересовало мальца, чем шокировало. Трубадур уже прикинул, как здорово будет пулять огурцами в дощатый забор во дворе, и как далеко, с хрустом, будут разлетаться зеленые ошметки. Оставалось только найти источник «снарядов». Он сходу взял на заметку пару известных своей запасливостью жильцов. Как и номера их сараев. «Соленые даже лучше. От соленых брызги полетят… Чума!» А вот из слов прокурора он ничего нового для себя не вынес. Вместо сказанного «копнешь» мальчишка расслышал «какнешь» и был уверен, что не ослышался. Мама часто зажимала ему ладонями уши, когда прокурор бывал у них в гостях. Это не помогало, наоборот – ясно становилось, что именно надо запоминать.
Засыпая той ночью, Трубадур не сомневался, что на самом деле в его жизни все устроено точно так же, как и у прокурора: какнешь – дерьмо. Трубадур сказал бы: «говно», так было бы складнее и понятнее. Только кричать по этому поводу он точно не стал бы: кого удивишь? И бросаться чем попало куда ни попадя – тоже.
Рассудительность семилетнего Трубадура могла бы служить основанием для законной гордости – мало кому удается в детстве похвастаться этим качеством. Как, впрочем, и в юности. А если честно, то и в зрелости. Иными словами, вполне можно было бы позадирать нос, хотя бы слегка, но куда его задирать, если в нем сплошной насморк.
Обои пришлось переклеивать во всей гостиной, так как остаток «родного» рулона, извлеченный из кладовки, оказался слишком ярок, изрядно пылен и до обидного мал. Трубадур нюхал ласковый запах домашнего клея, сваренного в старой кухонной кастрюле, помогал родителям намазывать этот кисель на отмеренные куски обоев и одобрительно думал об огурце: бордовые в золотой ромбик стены ему нравились гораздо больше, чем пострадавшие бледно-желтые с розовыми кленовыми листьями. Девчачьи какие-то. Он елозил по бумаге малярной кистью, то и дело попадая коленками на мокрые участки, и памятливо повторял в такт мазкам сказанные прокурором слова. Точнее, то, как он их услышал.
Так сложилось, что разница между «копнуть» и «какнуть» оказалась иллюзорной не только на слух: тайна одной профессии и обыденное явление в другой – его, Трубадура, будущем ремесле. К тому времени, когда он вспомнит эту историю, переоценит ее с философских высот, повеселится от души, живописуя курьез в первом своем рассказе, стены гостиной еще трижды поменяют свой цвет.
«Вот же, чертова псина, куда завела своим лаем. Опять прокурора вспомнил. Еще и к ночи».
Надо сказать, слишком часто в последние дни настигала Трубадура прокурорская фраза, по-детски трогательно переиначенная без малого полвека назад. Вот и сейчас он отлично понимал, почему ему не работается, а зеленая папка с набросками – прямо тут, под рукой – ничего, кроме раздражения, не вызывает. «Прозекторская» – начертал он черным по зеленому и подумал, печально оглядывая сотворенное: «Констатация состоялась. Но это еще не конец. Кое-что можно разобрать на органы и однажды пристроить. И трупный яд порешит ростки новой жизни. Охренительно оптимистично. Браво. Все пустое: погода, собака… Черт, как хочется чуда. Пусть маленького. Чуд-ца».
– Могли бы уже и облагодетельствовать, гражданин товарищ Бог. Так сказать, за выслугу лет, – посетовал вслух и прислушался: «Грома нет, значит и молнии тоже не было. Лихой я парень. Трус немного, но и лихой тоже».
Трубадур перевел взгляд с обреченной рукописи на тусклую сорокаваттную лампочку, освещавшую (такова была ее легенда) дальний угол дома. Сквозь жидкий янтарь, скованный причудливо ограненным крутобоким сосудом, она выглядела ожившей и принаряженной.
– Жила была лампочка и вдруг стала солнышком. Вот тебе, друг мой, и чудо. Как заказывал. Чуд-цо. Ну что ж, и на том спасибо. За волшебников?
Настоящий кудесник по части отлынивания от насущных забот Трубадур вежливо отсалютовал лампочке бокалом.
Глава вторая
Несмотря на бесконечную лень, литературная плесень чудесным образом размножалась в доме Трубадура с фантастической быстротой. Она пожирала любое изначально свободное или случайно освободившееся пространство: часть обеденного стола, полки в посудном шкафу, каминную доску… С каминной доски, случалось, после лаконичных прощаний и не очень цензурных напутствий творчество отправлялось приносить автору пусть кратковременную, но вполне реальную пользу.
– Еще как горят! – азартно восклицал Трубадур в такие моменты.
Иногда, в особенно холодные вечера, меня тоже приглашали участвовать. Я приносил стопку черновиков и молча завидовал хозяину: мои бумаги сгорали заметно быстрее, словно пропитанные селитрой. Исписанные листы не скручивались, не корчились в агонии, но почти сразу же распадались на невесомые частички серого пепла и, как мне самому казалось, без задержки вылетали в трубу. Если где-то там, над трубой, обитал мой читатель, то терпение не было его сильной стороной. Утешения эта мысль отчего-то не приносила. Хотя, если вдуматься, вполне могла. Без этого ее и думать не стоило.
В целом же, очищение Трубадуром каминной полки не вносило ощутимых перемен ни в обстановку, ни в атмосферу его жилища. Если смотреть непредвзято, то именно бумажному и прочему хламу, сопутствующему человеку, определенно желающему казаться всем и себе самому творческой личностью, удавалось связать воедино частички пестрого, разностильного интерьера, доставшегося Трубадуру вместе с домом от предыдущего хозяина. Сам Трубадур, по большому счету, ничего особенного в этот дом не привнес. Если иметь ввиду обстановку, не колорит. Разве что кресло-качалку, с первого дня получившее постоянную прописку на крытой, бог мой, нет. На «прикрытой» террасе. Но и то «неособенное», что оказалось перемещенным в эти стены вместе с Трубадуром, временами начинало ему казаться лишним. Тогда наступало время «великого перекладывания» всего возможного с места на место.
Представление Трубадура о домашнем уюте сводилось к хаотичному расположению вещей, разнесенным по категориям: неизбежных для жизни, необязательных для нее и совсем уже лишних. Чаще всего он сам путался в этой классификации, признавая ее, особенно в дни «великого перекладывания», насквозь лицемерной. Десятки предметов, неоспоримо представлявших собой «бытовой мусор», героически оборонялись до конца бессмысленного по сути мероприятия и непременно выстаивали в этом ожесточенном бою хозяина с самим собой. Другие оказывались еще удачливее – стремительно и фактически без потерь прорывались они вверх по выдуманной лестнице ценностей, брали ее целыми маршами и обретали в новом статусе гарантированную неприкосновенность. Минимум на полгода. Иногда на год.
Во времена Трубадурова детства – моего, кстати, тоже – мальчишек и девчонок одинаково завораживали картонные калейдоскопы, раскрашенные под синие колпаки мультяшных кудесников. Это было настоящее волшебство: смотришь в трубку с узкого конца – видишь один узор, сложенный из разноцветных стеклышек, чуть шевельнул рукой – поменялась картинка, а стеклышки те же… Лично я разломал никак не меньше десятка калейдоскопов, но так и не понял – как эта фигня работает. Зато осознал, что разбирать головой и руками – разные вещи. И профессии тоже. И еще: калейдоскопы придумала чертовски хитроумная сволочь.
Примерно таким же загадочным образом как в волшебной трубке одни и те же вещи перемещались вокруг Трубадура. Центр узора неизменно был зарезервирован для зубной щетки, бритвы, очков с плюсовыми диоптриями и кресла-качалки, накрытого любимым дедовским мохеровым пледом, точнее, останками пледа. Обо всем остальном Трубадур так и думал – «все остальное», но никогда не находил в себе достаточных сил, чтобы назвать это «все остальное» ненужным. Даже гитару, задуманную производителем как шестиструнка, однако неведомо сколько лет довольствующуюся четырьмя. Одна из оставшихся струн местами расплелась, будто в трауре распустила косы, и теперь не положенно, то есть бесстыдно заигрывала белесыми стальными проплешинами с солнечными лучами. В свое время Трубадур неплохо исполнял под грустные переборы «Ой, да не вечер…», заочно соперничая с Бичевской, и обожаемую студентами-медиками заунывную песняровскую «Перепелочку». Переиначенная на профессиональный лад, она помогала вызубрить весь анатомический атлас. При словах «…А у пирапелки печень болыть…» на глаза общежитского вахтера обычно наворачивались слезы, он все про себя знал. Оба мы с Трубадуром завидовали медикам за умение во всем находить прикладной смысл.
Теперь инструмент был на вечной стоянке в углу гостиной, цепко держась за стену колками с отбитыми пластмассовыми наконечниками. Похоже, что и место, и статус реликвии гитару вполне устраивали.
Каждый раз во время «великого перекладывания» хозяин говорил ей: «Надо бы свезти тебя в ремонт».
«Свисти-и-и…» – шепотком резонировал инструмент.
Или – подумаешь! – четыре сувенирных шахматных набора. Мы с Трубадуром играем в шахматы не реже одного раза в неделю. Правда, пользуемся при этом одной и той же доской. Старой деревянной с самыми простыми, незатейливыми фигурами. Но это вопрос вкуса, привычки. Настроения, наконец. Однажды оно вдруг переменится, а у нас все наготове! Можно, к примеру, выбрать литые фигурки, хотя лично я сомневаюсь: королева там, как бы помягче сказать, слишком упитанная, со свиноподобным лицом – никакого уважения у китайцев к монархии. Вот неустановленный автор пластмассовых фигур, под слоновую кость, – тот с почтением отнесся к венценосным особам, но кони подкачали. Кони у него точь в точь морские коньки, обожравшиеся морским же овсом. Можно зайти с другой стороны: из четырех комплектов всегда можно составить один – сводный, как хор, – потакающий эстетическим воззрениям игроков. Это из Трубадура.
И наконец курительные трубки. Две дюжины изумительно ухоженных курительных трубок. Увы и ах, но по большей части Трубадуру они уже не принадлежат. Время от времени я отчуждаю их у него по одной в шахматных баталиях. При этом выигрыш никогда не забираю, кто бы еще знал – почему. Вообще, играть на курительные приборы – дело весьма рискованное: я ведь могу лишиться одной из своих личных драгоценностей от Альфреда Данхилла, аккуратненькой такой трубочки с маленькой белой точкой на мундштуке. Трубадур предпочитает именно ее видеть на кону. Мой приятель чертовски настойчив в своих надеждах. Знает, что для меня проигрыш будет значить куда больше его обычной досады: я курю, а он нет.
Глава третья
Курить Трубадур бросил без всякого повода и тем более принуждения, просто решил попробовать и не передумал. Он так и не нашел ответ на вопрос, из каких таких продуктов в его организме одновременно выделилось столь колоссальное количество воли. Если бы знал, то украшал бы сейчас своими автографами стопки книг с рецептами поистине уникальной диеты.
По стечению обстоятельств, именно в это время от него ждали сдачи сценария для телефильма, но четыре витамина – «в», «о», «л», «я», – сложившись в кои-то веки в нужную комбинацию, сами для себя избрали приоритет. Ни увещевания, ни угрозы не в силах были отвлечь их от крестового похода на дым.
На беду, у работодателя Трубадура в то же самое время случился неконтролируемый выброс в кровь витаминов группы «х» – известных стимуляторов хамства. Причем, в таком непомерном количестве, что все предварительные наброски и сценарные наработки срочным порядком, фактически в одночасье оказались переданы другому автору. А «несправившегося» призвали незамедлительно возместить ущерб кассе.
– И-извольте вернуть э-эванс, – отчеканил в телефон работодатель, полагая, видимо, что именно так, на иностранный манер, это слово должно звучать из начальственных уст. Нельзя также исключить, что прононс служил иезуитским напоминанием абоненту: сумма хоть начислялась в рублях, но по курсу к иностранной валюте. Следовало понимать – будут пересчитывать. К чему приведет пересчет, можно было не гадать. Доллар надменно взирал на согбенную спину рубля.
– Как пожелаете, – в тон работодателю ответил Трубадур, легко пережив мимолетный укол раскаяния: еще неделю назад «э-эванс» обустроился в ячейке памяти с биркой «БП», то есть «Было Приятно». Мало кто не знает, что «аванс», «зарплата», «гонорар», «отпускные», «командировочные», «выигрыш», «заначка» всегда ничтожны, а «проигрыш», «долги», «заначка, обнаруженная женой» невероятно огромны, просто астрономически велики.
Работодатель, похоже, относился к непосвященному меньшинству, а может быть, знал обо всем не хуже других, но был чужд цеховой солидарности.
«Если бы я добывал себе пропитание толкованием английских имен, – размышлял Трубадур, сиюминутно вдохновленный монологом работодателя, – то заявил бы вполне ответственно, что отношения обоих полов с людьми по имени Э-ванс всегда мимолетны, хотя и таят в себе немало очарования и утех».
«Или же вот так. Если бы мне суждено было жить бедной английской девушкой, я никогда не вышла бы замуж за бедного человека с таким именем – Э-ванс», – продолжал он развлекать себя, пропуская мимо ушей рецепт нового блюда из небесных кар под соусом земных разочарований.
«А за Аванеса?» – подстрекательски выпытывал заинтригованный Трубадур у мифической бедной английской девушка.
– За богатого Аванеса – запросто! – отчеканила бедная английская девушка голосом Трубадура.
«Какая расчетливая стерва, – подумал он о собеседнице. – А может быть, наговаривает на себя? Врет, то есть? Ну и пусть врет. Все врут. Значит, расчетливая и лживая», – поставил он точку.
– Кто такой Аванес? – донесся заинтригованный и неожиданно помягчевший голос из трубки. – Это тот, что с Рубеном?»
Но Трубадур не счел нужным что-либо прояснять.
– Завтра все верну, – сказал он. – В десять тридцать. Максимум в десять тридцать пять. В вашем кабинете.
Как всякий литератор, Трубадур знал, насколько важны детали.
Теперь он придавливает трубками, в том числе и теми, что формально перешли в мою собственность, рыхлые стопки бумаг. У них есть имена: «Не вошедшее», «Не поместившееся», «Неуместное». Возможно, есть еще что-то ускользнувшее от моего внимания. Трубадур полагает – на мой взгляд, совершенно несправедливо, – что всю эту писанину нужно свалить однажды в кучу и назвать макулатурную Джомолунгму в честь автора: «Недоделанное».
Трубадур любит протирать трубки. Их темные мундштуки лоснятся как спины рабов на тростниковых плантациях. Словно парфюмер он принюхивается к добротно обкуренным чашкам и при этом смешно – крыльями – раздувает тонкие ноздри, мечтательно прикрывает веки. И через раз с нескрываемой гордостью упрямо напоминает – как «все равно» рад был избавиться от вредной привычки. Обычно это «черно-белый» вариант: «Все равно я молодец!», но иногда героическое полотно подается в цвете.
– Знаешь, я ведь тебе, наверное, сто раз рассказывал. Но ты такой рассеянный. Никакой силы воли не хватит для двух подвигов одновременно. Ну дописал бы я этот идиотский сценарий. И что? Курил бы по-прежнему, как паровоз, все что дымит. Текстик так и так выходил сраненький, любой нормальный режиссер гнал бы меня пинками от Останкино до Химок, без остановок. По-любому с авансом вышел бы знатный скандальезо. А так, видишь, о здоровье собственном позаботился. Ну не молодец?
Скандал с авансом вышел, надо сказать, не шумный. Нечего было шуметь и не о чем, поздно. Просеивать содержимое мешка с самодовольством ради затесавшейся щепотки мнимой славы я не стал, сам приврать не чужд.
