Имя этой дружбы – поэтическое братство

Император в бронзовых ботфортах

Император в бронзовых ботфортах – это, конечно, Пётр Первый, а бронзовые ботфорты потому, что из бронзы был сделан монумент, воздвигнутый Петру на Сенатской площади⁹⁸. Так в одной строке Антокольский объединил и реального героя, и память о нём, увековеченную в бронзе.

Император Пётр позвал Преображенский полк⁹⁹ – позвал, несомненно, чтобы защитить русскую монархию: в контексте данного стихотворения – Николая I, своего дальнего потомка династии Романовых. Но тем самым Пётр Первый защищает и себя, и русскую государственность. Разливы улиц распростёртых – символ покорности, побеждённости. Улицы распростёрты, потому что перед мощью Петра всё падает ниц. Вот и лихой кларнетист метнулся и умолк – значит, Преображенский полк одерживает победу: как при Петре Великом, так и Николае I.

Однако чрезмерность игры с временнóй перспективой может создать впечатление хаотичности. Начинает автор с Февральской революции, потом уводит читателя во времена гвардейцев-декабристов и тут же устремляется в эпоху Петра. И над всем этим витает дух Великой Французской революции, в свою очередь, напоминающей о древнем Риме, о Римской республике. Может показаться, что четверостишия сюжетно не связаны между собой, но это не так.

Обратимся ещё раз к приведённой выше иллюстрации Сенатской площади в день восстания 14 декабря 1825 года. Мы видим здесь и гвардейцев-декабристов, и набережную Невы, и монумент Петру I, и кажется, что сам дух Петра витал над Санкт-Петербургом в тот грозный час. Не исключено, что Антокольский, хорошо образованный несмотря на свой юный возраст, тоже знал эту иллюстрацию и, быть может, даже руководствовался ею как документом эпохи. Так или иначе, он не случайно соединил их всех в одном сюжете.

И Санкт-Петербург, и декабрьское восстание, и февральская революция, и петровская Россия, и Преображенский полк, и Нева – это символы, «говорящие» образы, отклики на события прошлого России, связанные исторической логикой. И эти события особенные, знаковые для ментальности российского интеллигента XIX – начала XX веков, каковыми были оба – и Марина, и Павел.

Голос памятный: «Ужо тебе!»

В стихотворении присутствует, хотя и не явно, ещё один персонаж – поэт Пушкин с его знаменитой поэмой «Медный всадник»¹⁰⁰. И Нева у Антокольского – пушкинская Нева, и Петра Первого он называет Строителем Чудотворным, как он назван у Пушкина¹⁰¹, и голос памятный – это голос Евгения, героя пушкинской поэмы.

По сюжету поэмы, Евгений, бедный чиновник, влюблён в девушку, живущую у взморья. Из-за наводнения она погибает. От горя Евгений теряет рассудок. Как-то ночью он приходит к памятнику Петра I, которого считает виновником петербургского бедствия, и грозит ему: «Ужо тебе!». После этого безумцу начинает казаться, что всадник мчится за ним, всюду его преследуя. Вскоре Евгений умирает.

Исторической основой «петербургской повести» (так назвал её Пушкин) стало произошедшее 7 ноября 1824 года наводнение, самое глубокое и разрушительное за всю историю северной российской столицы¹⁰². Во время морского прилива река Нева разлилась, и утонули, пропали без вести тысячи людей. В стихотворении Антокольского о том трагическом событии напоминают улицы-разливы.

Увлечённый строительством российской столицы («В Европу прорубить окно / Ногою твёрдой встать при море»¹⁰³), император Пётр I не думал о той угрозе, которой подверг жителей, в особенности – бедную часть населения, живущую в низине. Он был озабочен могуществом России как государства, но игнорировал интересы простонародья. В конце концов, то, что имело военное значение для державы («Отсель грозить мы будем шведу»¹⁰⁴), обернулось несчастьем для её собственных граждан.

Уже в юности большой поклонник Пушкина, Антокольский вслед за своим кумиром возвеличил Петра Первого, спроецировал его на все эпохи. У него Пётр и сегодня жив, оттого и «вспоминает» пригрозившего ему несчастного безумца из следующего столетия.

«Но пусть хоть вечно останется жив, – как бы говорит Антокольский вслед за Пушкиным, – кулак, обращённый к нему, тоже вечен».

Этой мыслью о неизбежном возмездии – «Ужо тебе!» – и заканчивается стихотворение. Пётр Великий покорил природу, заложив столицу российского государства «при море», и в результате жители Санкт-Петербурга по сей день расплачиваются за грандиозность государевых строительств, страдают от разрушительных наводнений. Николай I не пожелал диалога с декабристами: казнил их, сослал в Сибирь, заточил в казематы, – а через сто лет пришли другие бунтари и без всяких переговоров попросту расстреляли Николая II и всю его семью¹⁰⁵. Едва ли предвидели декабристы, мечтая о революции, что она будет направлена против них же, но когда она наконец грянула в октябре 1917-го, началось тотальное истребление российского дворянства. За всё приходит расплата.

Медный всадник. Работа П.Г. Антокольского. Середина 1960-х¹⁰⁶. Аппликация. Цв.тушь, гуашь, цв.бумага, фольга. Хранится в фондах Литературного музея им. А.С. Пушкина, Вильнюс

Исторической основой «петербургской повести» (так назвал её Пушкин) стало произошедшее 7 ноября 1824 года наводнение, самое глубокое и разрушительное за всю историю северной российской столицы¹⁰⁷. Во время морского прилива река Нева разлилась, и утонули, пропали без вести тысячи людей. В стихотворении Антокольского о том трагическом событии напоминают улицы-разливы.

Увлечённый строительством российской столицы («В Европу прорубить окно / Ногою твёрдой встать при море»¹⁰⁸), император Пётр I не думал о той угрозе, которой подверг жителей, в особенности – бедную часть населения, живущую в низине. Он был озабочен могуществом России как государства, но игнорировал интересы простонародья. В конце концов, то, что имело военное значение для державы («Отсель грозить мы будем шведу»¹⁰⁹), обернулось несчастьем для её собственных граждан.

Уже в юности большой поклонник Пушкина, Антокольский вслед за своим кумиром возвеличил Петра Первого, спроецировал его на все эпохи. У него Пётр и сегодня жив, оттого и «вспоминает» пригрозившего ему несчастного безумца из следующего столетия.

«Но пусть хоть вечно останется жив, – как бы говорит Антокольский вслед за Пушкиным, – кулак, обращённый к нему, тоже вечен».

Этой мыслью о неизбежном возмездии – «Ужо тебе!» – и заканчивается стихотворение. Пётр Великий покорил природу, заложив столицу российского государства «при море», и в результате жители Санкт-Петербурга по сей день расплачиваются за грандиозность государевых строительств, страдают от разрушительных наводнений. Николай I не пожелал диалога с декабристами: казнил их, сослал в Сибирь, заточил в казематы, – а через сто лет пришли другие бунтари и без всяких переговоров попросту расстреляли Николая II и всю его семью¹¹⁰. Едва ли предвидели декабристы, мечтая о революции, что она будет направлена против них же, но когда она наконец грянула в октябре 1917-го, началось тотальное истребление российского дворянства. За всё приходит расплата.

Княгине Е.П.Тархановой

Февральская революция, как пишет Антокольский, вломилась к ним – ворвалась, круша всё на своём пути: и её опущенный штык – знак готовности к бою, и полки движутся под вой музыки. Вой, плач бывают слышны не на празднествах, а на похоронах. Антокольский написал своё стихотворение весной 1917 года, когда последствия Февральской революции ещё были неочевидны. Цветаева же услышала его поздней осенью 1917-го, провожая мужа в Добровольческую армию. Она, конечно, почувствовала в стихотворении настороженные нотки – они были ей созвучны.

Представители того сословия, к которому принадлежала Цветаева, – русские либеральные дворяне, были обеспокоены судьбой России. Несмотря на произошедший в стране губительный раскол, российские интеллигенты старались сохранить наиболее ценные культурные завоевания. Об этом находим у Горького, у Бунина¹¹¹. Отголосок тех настроений слышен и у Антокольского: он проявляется в парадоксальности его стиха – одновременно реалистичного и фантастичного.

Ни одну строку стихотворения, ни одно четверостишие нельзя понимать буквально. Не врывалась русская революция в плаще Жиронды. Призраки не водят полки в бой. Не мог встретиться самодержец Великий с героем поэмы Пушкина, написанной сто лет спустя. Но Антокольский легко перемещает своих героев в пространстве и времени, из вымысла в реальность и обратно. Персонажи, события и просто слова под его пером превращаются в символы, благодаря которым он легко связует разные эпохи: петровскую, пушкинскую, свою, – и создаёт стих выразительный и ёмкий.

Заметим, что в своей склонности к фантастике Антокольский не был одинок. Уже опубликован «Петербург» Андрея Белого¹¹², вскоре будет написана А. Блоком поэма «Двенадцать»¹¹³. Антокольский «шел в ногу» с литературными исканиями своего времени, что тотчас же оценила Марина Цветаева. В своих воспоминаниях она пишет:

«Пропал <Антокольский> у меня, в Борисоглебском переулке, на долгий срок. Сидел дни, сидел утра, сидел ночи… Как образец такого сидения приведу только один диалог.

Я, робко:

– Павлик, как Вы думаете – можно назвать то, что мы сейчас делаем – мыслью?

Павлик, еще более робко:

– Это называется – сидеть в облаках и править миром»¹¹⁴.

Что удивляет в совсем ещё юном человеке, к тому же темпераментном и даже импульсивном, так это его беспристрастность в описании исторических событий. Ему одинаково понятны обе стороны социального конфликта. Он любуется всеми своими персонажами: и Петром Первым, и декабристами, и «Медным всадником», и Евгением, несмотря на их непримиримую вражду. Он – объективный летописец русской истории. Это была позиция, выработанная им под влиянием родных.

Антокольские образовывали большой, разветвлённый клан, с крепкими родственными связями, чему способствовал переезд многих членов семейства из Литвы в Россию¹¹⁵, и уже сложившимися художественными традициями, заложенными их предком и кумиром – великим скульптором Марком Матвеевичем Антокольским. Это был один из самых талантливых летописцев русской истории XIX века, воплотивших её в мраморе и бронзе. После Мастера остались скульптурные шедевры¹¹⁶ и несколько прекрасных учеников, среди которых – и его племянница скульптор Елена Павловна.

Родители Павлика сделали для него всё, что могли – обеспечили ему учёбу в одной из лучших московских гимназий¹¹⁷. Но гимназия осталась позади – предстоял выбор жизненного пути. Яркая и разносторонняя одарённость подростка требовала участия человека более осведомлённого и лучше освоившегося в российской жизни. Наставником Павлику стала его тётя, сестра матери, Елена Павловна – в замужестве княгиня Тарханова¹¹⁸.

Князь И.Р.Тарханов и Елена Павловна принадлежали к самому передовому кругу санкт-петербургского общества. Среди близких им людей – выдающиеся учёные, композиторы, художники. Сохранилась фотография¹¹⁹, где Тархановы в кругу гостей И.Е. Репина¹²⁰ в его имении «Пенаты»: с В.В. Стасовым¹²¹, М. Горьким и Л. Андреевым. Большая дружба с И.Е. Репиным осталась Елене Павловне в наследство от Марка Матвеевича, учившегося вместе с Репиным в Санкт-Петербургской Академии Художеств¹²². Опубликованная в 1937 году переписка Репина с Тархановыми – один из образцов русского эпистолярного жанра конца XIX – XX веков¹²³.

Портрет скульптора Е.П. Тархановой-Антокольской. Работа И.Е.Репина. 1893 г. Картон, пастель. 85 х 67. Хранится в Государственном Русском музее, Санкт-Петербург

Вот под чьим влиянием формировались художественные взгляды, вкус и мировоззрение юноши Антокольского. Мнение Елены Павловны очень много значило для него. Она как маяк, с которым он соотносил свой путь в самые, пожалуй, важные годы – годы своего становления как личности. Образ Елены Павловны Тархановой и её отношение к русской политической трагедии незримо присутствуют и в его стихотворении.

Удивительно, как Антокольский не побоялся посвятить своё стихотворение княгине – в самый исторически неподходящий момент! Это был смелый поступок. Это был вызов времени. Его и услышала Марина Цветаева в ту позднюю осень 1917 года в тёмном вагоне поезда, мчавшегося в Крым. Потому и пришла знакомиться к своему младшему собрату Павлику Антокольскому.

Примечание

Работа впервые представлена на XIX Международной научно-тематической конференции в Доме-музее Марины Цветаевой в 2016 году; позже опубликована в сборнике докладов конференции.

Цитировать: Тоом А.И., Тоом А.Л. Так о Ком мечтали деды? – К истории знакомства Павла Антокольского и Марины Цветаевой // … XIX Международная научно-тематическая конференция, 8-10 октября 2016. М.: Дом-музей Марины Цветаевой. 2018.

О русской артистической молодежи начала ХХ века и ошибках современных литературоведов

Не так давно, сначала в англоязычном Интернете, а затем и в иностранных книгах по русской литературе, я нашёл крайне удивившие меня утверждения о гомосексуальной связи двух видных деятелей русской культуры ХХ века: поэта Павла Григорьевича Антокольского (1896–1978) и режиссера Юрия Александровича Завадского (1894–1977). Я мог бы и поверить этим утверждениям на слово, тем более что авторы их считаются хорошо известными в профессиональной литературной среде, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что Павел Антокольский приходится мне дедом. Я тесно общался с ним более тридцати лет, после его смерти написал о нем воспоминания¹²⁴, содержащие подробное описание его жизни, характера, привычек (в России эти воспоминания получили широкую известность), – и c полной уверенностью заявляю, что сведения эти, мягко говоря, неверны. Дед был большой любитель женщин, о чём хорошо известно благодаря присущей ему общительности и демонстративности поведения. Что же касается Юрия Александровича Завадского, не имея чести быть с ним лично знакомым, знаю, что и он смолоду имел необычайный успех у прекрасного пола и подчас злоупотреблял этим, о чём я слышал от деда, читал в его воспоминаниях, а также – у Марины Ивановны Цветаевой, с которой Антокольский и Завадский дружили в молодости. Острая на язык Фаина Георгиевна Раневская, знаменитая актриса театра, которым Юрий Александрович руководил, как-то назвала его «перпетуум кобеле», имея в виду, конечно же, его бесконечные связи с женщинами, даже и в преклонном возрасте. Таким он остался в воспоминаниях современников.¹²⁵

В огромном коллективе театра, успешно возглавляемом Завадским, работали актёры разных сексуальных ориентаций – Юрий Александрович слыл руководителем-либералом, но сам он всю жизнь был верен одной ориентации – дон-жуановской.

Откуда же взялся этот вымысел? Зачем и кому понадобилось беспардонно лезть в частную жизнь двух знаменитых людей, ныне уже покойных, распространяя о них ложные слухи? Думаю, что я нашёл источник. Это – книга «Марина Цветаева: женщина, её мир и её поэзия», написанная признанным в США специалистом по русской литературе Саймоном Карлинским.¹²⁶3 Книга эта была издана респектабельным издательством Cambridge University Press в 1985 году и дважды переиздана.

Сам тот факт, что зарубежные филологи обращаются к богатой своими духовными традициями и талантами русской литературе, вызывает одобрение. Интерес западных славистов к Марине Ивановне Цветаевой, чьё имя и творчество в СССР были под запретом почти сорок лет, можно только приветствовать. Но мы вправе ожидать, что к анализу произведений русской литературы зарубежные исследователи подойдут со знанием русской культуры, её национальных традиций, а также – конкретной эпохи и условий жизни, в которых эти произведения создавались. Опыт показывает, однако, что это происходит не всегда.

Вот что написал Саймон Карлинский в вышеупомянутой книге: «Многосторонние взаимоотношения, обрисованные в мемуарах и в стихах, намного превосходили по сложности те, что были в 1909-10 годах, и это было отражено в “Вечернем альбоме”. Начнём с того, что хотя Антокольский и Завадский впоследствии женились, в то время, когда Цветаева их встретила, они были в разгаре любовной связи друг с другом. Она была очарована их любовью и решила не мешать ей». (Пер. с англ. выполнен мной. – А. Т.). Далее Карлинский приводит в сокращённом виде то стихотворение Марины Цветаевой, на основе которого он и делает свои далеко идущие выводы. Вот как выглядит это стихотворение без сокращений¹²⁷ :

Спят, не разнимая рук –

С братом – брат,

С другом – друг.

Вместе, на одной постели.

Вместе пили, вместе пели…

Я укутала их в плед,

Полюбила их навеки.

Я сквозь сомкнутые веки

Странные читаю вести:

Радуга: двойная слава,

Зарево: двойная смерть.

Этих рук не разведу. Лучше буду,

Лучше буду

Полымем пылать в аду!

Это стихотворение, первое в цикле «Братья», написанном Мариной Цветаевой об Антокольском и Завадском в январе 1918 года, – единственный аргумент Карлинского в пользу их гомосексуальной связи. Что меня больше всего поражает, это не просто ошибка Карлинского; в конце концов, ошибиться может каждый. Меня поражает контраст между одухотворённостью стихотворения Цветаевой и примитивностью толкования этого стихотворения Карлинским. У Цветаевой речь идёт о творческой встрече трех талантов, а Карлинского интересует взаимодействие полов! Фиаско его бескрылой интерпретации становится ещё очевиднее при дальнейшем чтении. Привожу второе стихотворение того же цикла с сокращениями:

Два ангела, два белых брата,

На белых вспененных конях!

Горят серебряные латы

На всех моих грядущих днях.

И оттого, что вы крылаты –

Я с жадностью целую прах.

Два всадника! Две белых славы!

В безумном цирковом кругу

Я вас узнала. – Ты, курчавый,

Архангелом вопишь в трубу.

Ты – над Московскою Державой

Вздымаешь радугу-дугу.

Несомненно, что Цветаева восхищается творческими, а не сексуальными достоинствами и успехами своих друзей. А вот начало и конец третьего и последнего стихотворения цикла:

Глотаю соленые слезы.

………………………………….

Умчались архангелы в небо,

Уехали братья в Париж!

Приведённые отрывки повествуют сначала о дружбе «братьев» с Цветаевой и её тревоге за их судьбу; об их бурном творческом взлёте и, наконец, их уходе. Нельзя не заметить в стихах чувства горечи: после успеха «братьев», которому Цветаева так радовалась и который она (небезосновательно) приписывала отчасти своему влиянию, они покинули её. Так и было в действительности: после многих часов, проведённых в обществе Марины и очень продуктивных для них, начинающие поэт и режиссёр внезапно увлеклись своими первыми самостоятельными постановками в студии Вахтангова, ещё больше сдружились на этой почве и стали редко у неё бывать.

Впоследствии Антокольский не раз жалел об этом. Вот что он написал много лет спустя в своем дневнике (запись от 27 марта 1965 года): «Когда я вспоминаю об этом – таком давнем и безвозвратно ушедшем прошлом, – т. е. о самой ранней моей поре, – то схожу с ума от того, что так мало ценил Марину и в сущности так и не заметил, упустил из виду, что ведь она-то и есть воплощение жизни для меня, – Гений, – сама Поэзия, само Искусство – и все это с таких заглавных букв, что дай Боже! Так нет же! Меня крепко держала Мансуровская студия, её маленький душный мир, её беды и дрязги, её бессонные ночи и бездельнические дни. И всё это казалось мне – ИСКУССТВОМ. А на самом деле не было им! Ни в какой степени».¹²⁸

Это, конечно, преувеличение. Антокольский высоко ценил и студию в Мансуровском переулке, и её руководителя Евгения Багратионовича Вахтангова, сыгравших в его жизни огромную роль. Но есть и доля правды. Как раз в то время и он, и Завадский, и некоторые другие студийцы стремились к самостоятельности, хотели вырваться из-под опеки своего руководителя, что в следующем, 1919 году привело к расколу студии. Понятно, что в той ситуации им было не до Цветаевой.

А Цветаева в это время страдала от одиночества и страдание своё выражала в стихах. Стихам же её свойственна метафоричность, толковать их буквально, как это делает Карлинский, недопустимо. Если следовать его «научному методу» и интерпретировать вторую часть цикла так же буквально, как он толкует первую, то придётся заключить, что в январе 1918 года Антокольский с Завадским зачем-то гарцевали по Москве на белых конях, оба в серебряных латах и с крыльями, причём Антокольский-поэт «вопил» в трубу, а Завадский-художник «вздымал» радугу, и всё это на глазах у изумлённой публики. В действительности два брата – два ангела, два всадника – красочная фантазия Цветаевой. И Париж, в который они якобы уехали, – всего лишь метафора: не были они в те годы в Париже. И «спят, не разнимая рук» – тоже поэтический образ, как всегда у неё гиперболизированный, долженствующий выразить их дружбу и творческое сотрудничество.

Что же было в действительности? Послереволюционная Москва. На улицах неспокойно: стреляют, грабят. Трамваи не ходят даже днём, уж тем более ночью. Антокольский и Завадский, как, впрочем, и другая театральная молодёжь, засидевшись в гостях у Марины Ивановны, оставались в её доме на ночь. Вот и в тот январский день молодые и легкомысленные друзья, увлекшись разговором за полночь, уснули на одной кровати, а Цветаева заботливо, по-матерински, накрыла спящих пледом. Ни другой кровати, ни другого одеяла в её доме, скорее всего, и не было – Марина отчаянно бедствовала в те годы, жила нищенски, что известно. Вот и всё. Из-за чего было «огород городить»?

Между тем, «открытие» Карлинского уже пропагандируется и в русском Интернете. В одной из его статей, переведённой на русский язык, говорится: «Согласно мемуарам Марины Цветаевой, поэт Павел Антокольский и актёр и режиссёр Юрий Завадский имели любовную связь в 1918 г. и не делали никакого секрета из своих отношений».¹²⁹ Поскольку какой-либо конкретной ссылкой на эти «мемуары» Карлинский себя не утруждает, нам остаётся заключить, что слово «мемуары» означает здесь не что иное, как всё то же стихотворение, процитированное выше. Но ведь между стихами и мемуарами (если это действительно мемуары, а не фантазии) есть большая разница, о которой университетский профессор литературы обязан знать. Понимает ли Карлинский различие между «поэзией» и «правдой», говоря словами Гёте? Знаком ли он с природой художественного творчества? И сознаёт ли он, что своей небрежностью, по сути дела, оговорил поэта Цветаеву, приписав ей мысли, которых у неё не было? Укутывая в плед своих спящих юных друзей, Марина Ивановна следовала материнскому инстинкту, женской природной потребности – обогреть, уберечь, – а не «поощряла» гомосексуальные отношения.

Собственно, о том, что Антокольский и Завадский зимой 1918 года спали в одной постели, я хорошо знаю из рассказов родных. Из тех же семейных преданий мне известно, что двумя годами позже – в эпоху так называемого военного коммунизма, а фактически в условиях крайней нищеты и разрухи, Антокольский, бывало, спал в одной постели с тремя женщинами сразу: со своей молодой женой Натальей Николаевной Щегловой (моей бабушкой) и с двумя своими сёстрами – Марией Григорьевной и Надеждой Григорьевной Антокольскими. Жили они бедно: на всех – одна маленькая комната. А четверть века спустя Антокольский, его вторая жена Зоя Константиновна Бажанова и поэтесса Маргарита Иосифовна Алигер в течение нескольких месяцев спали на одном столе – в эвакуации в Казани во время войны, потому что на всех приезжих кроватей не хватило.¹³⁰ Если бы Карлинский знал обо всем этом, представляю, какие бы он понастроил теории об оргиях, кровосмешении, групповом сексе и прочих пикантных подробностях из жизни поэта Павла Антокольского – и был бы так же далёк от истины, как сытая и процветающая Калифорния сегодня от голодной и нищей России после революции или времен Второй мировой войны. Деятельность профессора Карлинского связана с Калифорнийским университетом, а точнее, с его кампусом в Беркли, старейшим из десяти кампусов, знаменитым своими нобелевскими лауреатами (в основном в области точных наук). Там молодой учёный-славист получил свою докторскую степень и там же, уже в статусе почётного профессора (professor emeritus), он издал свою книгу о Цветаевой. Надо признать, что условия работы, творческая свобода и огромная библиотека в Беркли такие, что и не снились замордованным советской властью российским ученым. Да и климат в Калифорнии райский. Кстати, климат-то и сыграл с самонадеянным книгочеем злую шутку.

Живя со школьных лет в жаркой Калифорнии, профессор Карлинский либо забыл о холодных зимних ночах Харбина, где провёл детство¹³¹, либо упустил детские воспоминания из виду, когда писал о России. Хотя Карлинский и считает себя русским, он и понятия не имеет о том, что такое русский мороз, а это – важное действующее лицо данной истории. Такого не вычитаешь из книг, надо испытать на собственной шкуре. После Октябрьского переворота, в годы Гражданской войны (1917–1921) москвичи жили в нетопленых домах, а зимы-то в России бывали лютые! Так вот, зимой спали, сбившись вместе, прижавшись друг к другу, – не по сексуальным соображениям, а чтобы не замёрзнуть до смерти. Спали в обнимку голодные, измождённые мужчины и женщины, спасаясь от стужи, согревая друг друга теплом измученных, бесплотных тел. То, как Марина Цветаева поэтизировала нелёгкие обстоятельства тогдашней московской жизни, – дело её фантазии, недостатком которой она никогда не страдала. А в реальности было вот что: Антокольский и Завадский спали вместе, чтобы спастись от российской зимней стужи!

Как же мог признанный учёный, университетский профессор совершить такую грубую ошибку? И почему его никто не поправил? Ведь он, наверное, делал доклады на научных семинарах и среди его слушателей бывали эмигранты и гости из России. Тут уместно вспомнить, что Калифорния славится не только компьютерными технологиями, но и своим либерализмом в отношении сексуальных меньшинств, для изучения которых Калифорнийский Университет в Беркли уже много лет организует симпозиумы и дебаты, объявляет специальные программы и выдаёт гранты. Несколько лет назад калифорнийские законодатели проголосовали за разрешение однополых браков, и только вето губернатора помешало их решению войти в силу. Но в мае нынешнего, 2008 года, Верховный суд Калифорнии постановил, что «сексуальная ориентация, как раса или пол, не составляют законной основы для отказа в гражданских правах», и теперь гомосексуальные браки здесь легализованы. Для живущих в Калифорнии и принимающих местные обычаи за норму жизни в гомосексуализме нет ничего необычного, это одна из форм личной жизни, не хуже и не лучше других и ошибочно приписать гомосексуализм тому или иному деятелю культуры – пустяки, дело житейское. Быть же гомосексуалом в России или в бывшем Советском Союзе вообще по их понятиям – чуть ли не героизм. В сочинениях Карлинского можно даже усмотреть некую симпатию к русским: вот мол, смотрите, они совсем как мы. Так вот, не совсем.