Read the book: «Искусство прозы, а заодно и поэзии»

Критика и эссеистика

АНДРЕЙ ЛЕВКИН

ИСКУССТВО ПРОЗЫ, А ЗАОДНО И ПОЭЗИИ

Новое литературное обозрение

Москва

2024

УДК 821.161.1(092)Левкин А.В.

ББК 83.3(2=411.2)6-8Левкин А.В.

Л37

Составители С. Снытко, А. Заполь

Андрей Левкин

Искусство прозы, а заодно и поэзии / Андрей Левкин. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Критика и эссеистика»).

Появившись на литературной сцене в конце 1980‑х годов, писатель, журналист, редактор знаменитого перестроечного журнала «Родник» Андрей Левкин (1954–2023) опубликовал без малого два десятка книг и стал одним из наиболее заметных и радикальных авторов в модернистской русскоязычной литературе. Масштаб и влияние нового типа свободной художественной прозы, разработанного Левкиным, еще предстоит оценить в полной мере, и книга «Искусство прозы, а заодно и поэзии» – важнейший шаг на этом пути. Впервые и с максимальной полнотой настоящее издание представляет Левкина как аналитика, рефлексирующего о своем главном занятии – о технике, жанре и других тонкостях тексто- и авторостроения. Книга объединяет эссе, статьи, рецензии, очерки и «трактаты», публиковавшиеся на протяжении тридцати с лишним лет в периодике, в интернете или в качестве предисловий к книгам разных авторов и не входившие прежде в отдельные издания. Собранные вместе, эти тексты – детальные, но одновременно легкие и ироничные – позволяют по-новому взглянуть на уже известные книги Левкина, многие из которых были выпущены «Новым литературным обозрением»: «Счастьеловка», «Вена, операционная система», «Голые мозги, кафельный прилавок» и другие.

Фото на обложке: Heather Green on Unsplash.com

ISBN 978-5-4448-2437-5

© А. Левкин, наследники, 2024

© А. Заполь, С. Снытко, состав, 2024

© С. Тихонов, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

От составителей

Книга «Искусство прозы, а заодно и поэзии» объединяет эссе, статьи, рецензии, очерки, а также поздние «трактаты» Андрея Левкина (1954–2023), публиковавшиеся на протяжении 30 с лишним лет в периодике, тематических сборниках и антологиях, в интернете или в качестве предисловий к книгам других авторов. Все тексты, вошедшие в «Искусство прозы…», не включались прежде в книжные издания Левкина, многие извлечены из труднодоступных печатных изданий и из сети (где они были обречены рано или поздно исчезнуть вместе с опубликовавшими их ресурсами). Хронология этих публикаций (1988–2023) охватывает почти всю творческую биографию автора. За исключением крошечного издания на основе лекции, прочитанной Левкиным на Летнем книжном фестивале «Смена» в 2015 году в Казани¹, при жизни писателя ни одной книги его эссеистики выпущено не было. Вместе с тем данное издание – не appendix к воображаемому Полному собранию сочинений писателя, а полноценная часть его основного корпуса: в этих текстах устройство и характер левкинского метода раскрывается не в меньшей степени, чем в «чисто художественных» произведениях.

Название книги позаимствовано из раннего эссе Левкина с примечательным заглавием «Проза – литература или искусство?» (1991, включено в наст. изд.): «Вообще, если зарегистрировать эту статью в тематическом каталоге, то попадет она в раздел „искусство прозы“ <…> речь пойдет о некоторых основаниях самого ремесла. Как искусство тачать сапоги, скажем». Следуя этой идее, составители стремились представить Левкина как размышляющего практика прозаического – и вообще литературного – искусства. Будучи автором новаторской модернистской прозы, Левкин не только значительно расширил ее жанровые и пластические возможности, но и постоянно рефлексировал о своей работе, внимательно читая тех, кто, как ему представлялось, занимался в изящной словесности близким делом. Именно эту, рефлексирующую и (само)описывающую сторону Левкина «Искусство прозы, а заодно и поэзии» ставит своей задачей раскрыть со всей возможной (пусть и не исчерпывающей) полнотой. Вдобавок книга позволяет проследить, как художественное мышление и аналитический инструментарий Левкина действуют в приложении к различным, самым несхожим областям и эстетикам, от языка массмедиа до нелинейной, многоуровневой поэзии. Это позволяет и гораздо лучше понять, в чем, собственно, заключается левкинский метод, лежащий в основе и прежних, известных его читателям книг.

Биография Андрея Левкина (как и отдельные ее эпизоды: так, до сих пор остается неизученной история журнала «Родник») еще ждет своего исследователя. Тем не менее общую канву его жизни можно наметить уже сейчас.

Андрей Левкин родился и вырос в Риге. В 1970‑е учился на механико-математическом факультете МГУ, по окончании которого вернулся в Ригу. С 1977 года работал в Институте электроники и вычислительной техники Академии наук Латвии, где участвовал в разработке советского персонального компьютера. Первые литературные опыты Левкина относятся к началу 1980‑х годов, первая публикация состоялась в 1985 году, а через год в рижском издательстве «Лиесма» вышла дебютная книга прозы – сборник повестей и рассказов «Старинная арифметика». С конца 1987 года Левкин – сотрудник двуязычного рижского журнала «Родник» (Avots). В качестве фактического редактора русской версии с 1988 года Левкин определял актуальный облик журнала, пользовавшегося огромной популярностью и ставшего знаковым для эпохи гласности; запретные прежде классики модернизма (Набоков, Добычин, Бруно Шульц, М. Агеев и мн. др.) соседствовали в «Роднике» с первыми официальными публикациями неподцензурных авторов (от Елены Шварц до Владимира Сорокина). В 1991 году в Петербурге вышла вторая книга рассказов Левкина «Тихие происшествия», уже содержавшая многие его «фирменные» вещи (в частности, «Мемлинг как абсолютный дух небольшого размера»). После 1991 года «Родник» выходит с перебоями, последний номер появился в 1994 году.

С конца 1980‑х Левкин регулярно бывает в Ленинграде–Петербурге, фактически живя между двумя городами. Здесь он посещает Лидию Гинзбург, чьи тексты и взгляды на литературу окажут на него значительное влияние, и входит в кипучую среду «новой культуры»². На протяжении 1990‑х годов он поддерживает дружеские связи с литераторами и художниками, концентрирующимися вокруг галереи «Борей» – эпицентра экспериментальных художеств и богемной жизни Петербурга; душой «Борея» был близкий друг Левкина поэт А. Драгомощенко. Вместе с прозаиком П. Крусановым Левкин выпускает литературный журнал «Ё», единственный номер которого появился в 1996 году. Наряду с «Черным воздухом» самого Левкина в журнале «Ё» была помещена проза Василия Кондратьева, Кирилла Кобрина и того же Крусанова: с прибавлением Драгомощенко этот ряд задает адекватную систему координат для левкинских текстов этого десятилетия. Итог «петербургского» периода – сборники рассказов и повестей «Междуцарствие» (1999), «Двойники» (2000), «Цыганский роман» (2000), «Черный воздух» (2004).

В 1998 году Левкин переезжает в Москву, участвует в создании сайта Polit.ru и фактически становится у истоков Рунета. С многочисленными статьями и колонками на общественно-политические темы он регулярно выступает в «Русском журнале» и множестве других интернет-ресурсов. В 2001 году Левкину присуждена литературная Премия Андрея Белого в номинации «проза» – за сборники «Двойники» и «Цыганский роман». В 2000‑е он много путешествует по Европе, что отразится в текстах, использующих жанровую рамку травелога («Вена, операционная система», «Битый пиксель» и др.). В 2008 году в Москве выходит двухтомное «Собрание сочинений» Левкина, итоговое для 20 с лишним лет работы. В «московский» период создана почти вся крупная проза писателя: романы «Голем, русская версия» (2002), «Мозгва» (2005), «Марпл» (2010), книги оригинальной жанровой природы «Счастьеловка» (2007), «Вена, операционная система» (2012), «Из Чикаго» (2014, результат поездки в Чикаго в 2012 году), – для определения прозы такого типа писатель использовал незадолго до этого всплывшее понятие post(non)fiction³.

В 2015 году Левкин уходит из политической журналистики и живет в основном в Риге, много путешествуя по Европе и наездами бывая в России. В 2019 году он побывал в Калифорнии, проехав на машине от Лос-Анджелеса до Сан-Франциско. Из прежней поденной работы он продолжает начатое в 2012 году сотрудничество с сайтом Arterritory.com, где до 2020 года ведет блог о современном искусстве. Но главным делом Левкина становится начатый им в 2012 году вместе с К. Кобриным литературно-художественный проект и одноименный сайт post(non)fiction. Левкин возвращается к малой форме и создает сравнительно небольшие тексты, в которых доводит до логического предела свой метод последовательного «отшелушивания» литературных элементов, выходя тем самым – по слову, подсказанному нам Кобриным, – в «космос» чистой потенциальности, лежащий по ту сторону социальных и коммуникативных форм. Этот последний рижский период отражен в сборниках «Дым внутрь погоды» (2016), «Голые мозги, кафельный прилавок» (2020), «Проводки оборвались, ну и что» (2023). В 2022 году Левкин тяжело заболел. Умер 13 февраля 2023 года на хуторе под Ригой, куда перебрался за несколько лет до этого. Там он закончил свой последний текст «Уемнога такого темного ятоткажкься сммым темным»⁴.

Некоторые биографические обстоятельства, повлиявшие на становление левкинского метода, хотелось бы отметить отдельно. Левкин как автор формировался в 1980‑е годы в рамках рижского – многоязычного и поликультурного контекста, ориентированного во многом на Европу, европейские ценности и западную литературу (подробнее об этом см. статью «Обольщения: Западная Россия» в наст. изд.). Москва и остальная метрополия представлялись начинающему автору официозным «инопланетным монстром» (как сказано в очерке «Три кусочка времени», 1999, также в наст. изд.), а среднеинтеллигентская – пусть даже и недовольная властью – советская культурная среда не могла предложить ему ничего пригодного для творческой подпитки. Как «отдельный западный выродок на территории СССР» воспринимался Ленинград, чему соответствует и не раз подчеркнутое Левкиным предпочтение петербургской литературной традиции (от Гоголя к Вагинову и Хармсу, от них – к позднему андеграунду, прежде всего Леону Богданову). Эти предпочтения накладывались на сугубо математическую, технарскую профессиональную выучку Левкина: для компьютерщика и программиста взгляд на эстетическую форму как операционную систему был изначально более естественным, чем наследная инерция гуманитарной интеллигенции с ее культом канона, социальной проблематики и потребностью в иерархиях (показательно заглавие статьи «Почему я не интеллигент?», 1989). Наконец, многолетняя привычка к газетной, а затем сетевой поденщине (слово «халтура» не носило для Левкина негативного оттенка) способствовало более трезвому, в хорошем смысле ремесленническому отношению к прозе, техничному и инструментальному подходу к слову. Отсюда и невероятная продуктивность – огромное количество текстов, обнаруживаемых порой в самых неожиданных источниках. Работать с осколками левкинского калейдоскопа, собирая его воедино, составителям этой книги было невероятно интересно, а результат этой работы – перед читателем.

Несмотря на нижеследующие служебные замечания о структуре, составе и формальном аппарате книги, этот том – издание не академическое (такое издание, как и подготовка всеобъемлющего собрания прозы Левкина, – дело будущего). Это прежде всего книга для чтения, знакомиться с которой можно подряд, придерживаясь предлагаемой составителями последовательности, или же выборочно, в произвольном порядке, с любого места. В конце концов, если верить автору этой книги, беспричинных последовательностей не бывает.

***

Книга состоит из двух частей. Первая часть – «Искусство прозы» – организована по хроногеографическому принципу; этот принцип подсказан не только биографической канвой писателя, но и периодизацией его творчества, которая почти без погрешности соответствует хроногеографическим координатам. Внутри хроногеографических разделов тексты распределены по жанрово-тематическому критерию (при всей очевидной условности жанровых дефиниций в приложении к левкинским текстам), например: «Эссе о прозе», «Статьи о „новой культуре“», «Очерки о городах» и пр. Завершающий первую часть раздел «Трипы и трактаты» включает позднюю художественную прозу, которая оставалась (вероятно, по композиционным соображениям) за пределами прижизненных книг. Как видно, в ряде случаев при составлении этого раздела мы позволяли себе отступить от его основной задачи – представить рефлексию Левкина о прозе: так, раздел статей о «новой культуре» реконструирует интеллектуальную атмосферу рубежа 1980–1990‑х годов, значительно повлиявшую на писателя, а раздел «Статьи о культуре и обществе» уточняет литературную позицию Левкина, объединяя программные по существу выступления.

Вторая часть книги, «Проза о поэзии», содержит эссе Левкина о поэзии. Отвечая на вопрос об интересе и отношении прозаиков к поэзии, наш автор сформулировал свою соотнесенность с поэтическими практиками достаточно прозрачно: «В моем случае все просто: я всегда профессионально работал/соотносился (работаю/соотношусь) с поэтами, а не с прозаиками (Парщиков, Драгомощенко, Кутик). Что касается сейчас, то тут тоже просто – литератур, в общем, несколько, и они разные. Скажем, story-telling и то, что можно считать вариантом арта, только словами. Во втором случае разница проза-поэзия не слишком велика»⁵. Тексты об упомянутых здесь поэтах образуют один из четырех разделов второй части сборника. В первый раздел помещены эссе и заметки о современниках автора, расположенные по алфавиту обозреваемых поэтов, отдельно собраны тексты об антологиях и процессе в общем, в последнем отделе проза об исторических фигурах скомпонована по времени написания. Перемежаются разделы поэтическими переводами Левкина. Выбор текстов для перевода – на первый взгляд, довольно неожиданный – говорит о литературной рефлексии Андрея Левкина не меньше, чем его оригинальные сочинения. Впервые публикуются два собственных стихотворения писателя.

В случаях, когда одному и тому же автору Левкин посвятил два или более текста и не все они могли быть помещены в книгу, мы выбирали такой текст, где предмет раскрывался более подробно. Ссылки на «дублирующие» тексты, оставленные за пределами книги, даются в постраничных сносках.

Все тексты воспроизводятся по первым публикациям. В сноске перед каждым эссе указано место первой публикации, а также перепечатки, если таковые известны. Все сноски в книге, если не указано иное, принадлежат составителям: за единичными исключениями, оригинальные публикации Левкина не имели ссылочного аппарата или примечаний. Гиперссылки, присутствовавшие в интернет-публикациях, в настоящей книге, как правило, заменены ссылками на равноценные публикации в традиционных («аналоговых») изданиях. Публикации на сайте post(non)fiction, первоначально не датированные, датируются нами по соответствующим постам Левкина в социальных сетях.

Составители выражают признательность Кириллу Кобрину за поддержку и ценные советы на всех этапах подготовки этой книги.

Станислав Снытко, Александр Заполь

Часть первая. Искусство прозы

1988–1997: Рига & Петербург

ЭССЕ О ПРОЗЕ И РЕЦЕНЗИИ

Проза – литература или искусство?⁶

Странная своей очевидностью закономерность: чем о более серьезном предмете надо говорить, тем с более банальных вещей приходится начинать. Вообще, если зарегистрировать эту статью в тематическом каталоге, то попадет она в раздел «искусство прозы» – если такой существует, так что сразу возникнут три ложных мнения о ее предмете. Может показаться, что имеет место некоторый эстетизм, и это неплохой вариант, потому что возможны и подозрения в том, что статья является апологией сего рода человеческой деятельности. Самая лучшая ошибка здесь – предположение, что речь пойдет о некоторых основаниях самого ремесла. Как искусство тачать сапоги, скажем. Отчасти это так, но не совсем.

Имеется в виду очень простая вещь: «литература и искусство». Откуда взялась эта чудная формула? Есть проза, когда она имеет отношение к искусству, а когда – к деятельности общественно-политической или культурной? Что, вообще, значит, что относится к искусству? Ну, есть картина. Висит на стене какой-нибудь малый голландец, хорошо висит. На него взглянут, что-то почувствуют и идут дальше – порадовавшись малому голландцу, он хорошо там висит, – не включая свой ум на познавательный режим: вряд ли еще существует живой марксист, который, увидев малого голландца, заведет речь о ранних стадиях капитализма, первоначальном накоплении и т. п. Разве что кто-то вроде Броделя с пристрастием рассмотрит картину – что там за орудия труда и жизни раскиданы на полотне, чтобы дополнить свое мнение об истории продуктов, вещей и недвижимости.

Тем более музыка – висит в воздухе, скажем, Скарлатти, все ласково слушают Скарлатти, могут даже понятия не иметь, когда он жил на свете и не псевдоним ли, случаем. С музыкой все ясно – вот она висит в воздухе, существует отдельно, значит – искусство. С прозой все не так: какого Лукиана ни возьми, сразу надо вписать его в общий строй последовательной истории, ввести в непременный обиход, желая немедленно иметь от него конкретные уроки впрок для собственной жизни.

Здесь есть повод сказать о том, что-де если взять язык искусства: музыки, живописи, скульптуры, и язык их описания, то – художников анализируют не красками, скульпторов не критикуют, вырубая новые скульптуры; реплики отдельных художников на труды коллег – не критика, а их работа и не в счет. Литература, вот радостное исключение для исследователей: можно цитировать!

В этом есть грубая правда, потому, наверное, все и обернулось так нелепо («литература и искусство»), но это слишком краеугольное основание, чтобы оказывать прямое воздействие и теперь. Все проще и куда скучнее. От прозы людям всегда надо что-то еще, личное и немедленно – как получить ордер на квартиру, да еще и стрельнуть у начальника сигарету. Ей, прозе, отдельно существовать не позволяют.

Но даже и это слишком общо, все еще проще: человек ведь не рисует всякий день картинки – он их вообще не рисует. Не строит у себя под окном скульптуры. Не пишет музыку. Это – отдельное, есть, но не надо делать самому. Да и как все это входит в жизнь? Человек три секунды поглядит на репродукцию, десять секунд послушает музыку из радиоприемника, раз в год сходит в музей. А говорит – постоянно и уверен, что производить слова умеет. А раз он постоянно переводит жизнь в слова, то вот уже и его личная как бы проза, персональный роман, который он, не дай бог, еще и запишет.

Прозаики, именуемые теперь в печати авангардистами, воспринимаются читателями и критиками плохо. У них получаются тексты, которые публике неудобны – читатель не знает, как к ним относиться («неудобно» – из лексикона зубных врачей: не мешает? – поставив пломбу. Неудобно, мешает, что-то непривычное с прикусом). И это при том, что в большинстве случаев эта проза не имеет отношения к какой-либо серьезной новизне: происходит вполне рутинная работа по оживлению известных методов и форм. Конечно, инерцию таких форм обыграть трудно, можно только догадываться – существуй на свете одни только малые голландцы – как бы сложно было продолжать делать такие картинки живыми.

Но сами основания искусства не меняются ничуть, все по-прежнему, описываются произошедшие события, привычная повествовательность и попытки ее разнообразить, ведя речь чуть-чуть не по прямой. Что-то произошло, надо записать. Проза, значит, это то, что – с той или иной достоверностью и изяществом слога – описывает события, место имевшие либо вымышленные. Вот жизнь, мы ее продумали или придумали, сделали выводы, обсосали и положили на бумажку. Время действия: Past Perfect, прошлое завершенное. С мучительными попытками авангарда придать ей видимость живого существования, перевести в Past Perfect Continuous.

Все это, похоже, входит в состав крови, соответствуя, верно, каким-то ее белым, красным и золотым тельца́м и те́льцам, но сравним прозу с изящными искусствами. По времени. Чему, какому периоду в живописи, скажем, соответствует такая проза? Вряд ли в сравнении можно будет продвинуться дальше начала века. События, персонажи, линия горизонта, такие и сякие цвета, зеленые и лиловые тени. В крайнем случае мы доберемся до модерна, но и то навряд ли. А взять любой глоссарий современного искусства, то найдется куча терминов, обозначающих реальные вещи: объекты, инсталляции, ленд-арт, боди-арт, что уж говорить об отдельных школах – концептуалистах, минималистах и т. д. Каждая из них – иное отношение к предмету своего искусства, другое представление о том, что артефакт есть. Какие аналогии в прозе? Их нет. Речь ведь не о том, чтобы дать подзаголовок «джазовый роман» и регулярно упоминать в тексте саксофонистов, бибоп и Take five, ради якобы свободы кокетничая с перестановками последовательных событий.

Попытка переноса опыта экспрессионистов в прозу не может сводиться к увеличению числа восклицательных знаков и разъяренных междометий в речи главного героя – какой там герой, сам текст должен состоять из нестыкуемых клочьев. Джаз умеет что-то такое, чего не знают симфонисты, – но это заслуга музыки, сумевшей в себе устроить еще и такое. И ничему в прозе это не соответствует, не считая состояния пишущего ума. Проза только знай себе переживает по поводу того, кто что придумал, это работа в затылок – когда заимствуется название, а не манера обхождения с материалом. Проза, в общем, надежно превратилась в доктора Ватсона и тем довольна. Своих оснований она не знает: у поэзии есть хотя бы стиховеды, которые, скажем, что-то сосчитают и увидят, что нечто меняется. Что в прозе? Все начнется и кончится выяснением контекста речи, внимание направится по боковым ассоциативным линиям – с организацией самого текста не связанным; организация всегда погружена в темную тишину.

Изменения прозы поэтому не понятны, следовательно – не видны. Им, что ли, не прорасти: написал Пикассо своих авиньонок, выставил, люди приходили и ужасались, но дело сделано – они увидели, ужаснулись, негодование разделили другие ужаснувшиеся: картина вошла в их жизнь. Пришли на концерт Сати, пошумели, разошлись довольные. Проза будет обговорена как общественное явление, без учета того, что это, собственно, такое: этак, по аналогии, надо обсуждать, куда именно собирается «Ночной дозор» и чем он отличается от ОМОНа.

Да и кто, вообще, знает, что там происходит у читателя наедине с книгой – какие у него ожидания, комплексы и страхи. С прозой сложно, относящееся к ней слишком завязано на ежедневный быт. Странно, никто ведь не требует от живописи, чтобы она вся врастала в жизнь, как Шишкин в «Мишку косолапого», а вот проза обязана раствориться в болтовне.

С прозой сложнее еще и потому, что для автора здесь особенно фатальна проблема отношений поля и видящего поле. Прозаик должен устроить место действия, персонажей, время года, заставить персонажей рассуждать, солнце – всходить и заходить, поезда – опаздывать, одновременно имея на сей счет свое конкретное мнение, которое тоже надо внедрить в текст. Того и этого настолько уже много, что даже об изяществе слога речь если и заходит, то – в качестве приметы высочайшего искусства.

Но как только мы приняли обязательность присутствия в тексте поля и видящего его, как уже почти что разграфили лист на клеточки, в которые осталось вписать фамилии и приметы; провели линию горизонта, к которой пойдем светлой дорогой. Как эту таблицу ни украшай – все тщетно, не помогают даже ритмические кунштюки Белого. Такие дела.

Картины висят на стенке, музыка существует в филармонии или в магазине – есть, словом, такая норка, где живет музыка и никого не трогает. Есть книга, и есть читающий, процедура сводится к тому, что книга запихнет в человека дополнительный мозг, который затем рассосется в его природном мозгу. И никто не знает, что за последствия возникнут. По степени предоставляемой отвязки проза обладает абсолютными возможностями, но их почти никогда не используют. Будто, что ли, существует негласный запрет и обязательство – работать так: поле, видящий поле, изящный слог. Происходящее завершенное, профессия – бальзамировщик. Но, точно знаю, нет такого запрета, так что подобные манеры связаны просто с тем, что так удобнее – есть определенность действий: можно спокойно работать, развлекая себя идейными борениями персонажа. Такая определенность удобна, но уместна, лишь когда место жизни раз и навсегда выяснено насквозь, но ведь это не так.

Конечно, автору трудно ориентироваться – когда он не чувствует речь как нечто оформляющее самое себя. Иначе ему трудно понять, где, собственно, в каком пространстве он пишет. Вот счастливы фантасты, они знают, где все это: в левом полушарии. Довольны историки. Нет вопросов у документальщиков – вот, происходит, мы это как запишем, таким оно и будет. Если же прозаик начинает морщиться от необходимости опять устраивать театр марионеток, то он приходит вот к чему: он выдумывает себе метафору письма, его тексты оказываются реализацией метафоры, которая представляет авторское ощущение прозы. Теперь это – его точка опоры.

Например, поток сознания. Конкретная метафора, уже вполне обиходная, как ножка стула. Хотя в человеке есть еще много чего, кроме сознания, да и никуда оно, сознание, не потечет, когда его не заставить. А тут из него, руководствуясь термином, приходится выдавливать брызги слов и междометий, и те в самом деле лезут наружу, и остается только согласиться: верно, вот таким манером душа из человека и прет. Автор отожествился со своим представлением о письме, он привязан к своей опоре, как коза к колышку, но это, по крайней мере, профессиональная неудача.

В общем, так. У человека есть глаза, поэтому ему нужны картины, есть уши – потому музыка, есть ощупь – нужна скульптура, есть тело – пойдемте на балет. Человек умеет болтать, так почему бы ему не иметь литературу – такую же болтливую. Но живописцы с прямым жизнеподобием разобрались давно и успешно, а глаза глазами так и остались, что уж говорить о музыке. У картин ведь почти нет авторов – тем более у музыки, где нет даже рамки, к которой имя прицепить, и никому нет дела до того, за кого на каких выборах голосовал Энди Уорхол.

Литература же продолжает сверяться с птолемеевской, ренессансной моделью человека, тот в центре и все собой мерит, что уже нашло свое окончательное и высшее выражение в совке. У него есть глаза, уши, рот и лет семьдесят жизни – и он ходит по ней туда-сюда своими ногами, глядит своими глазами и своим языком излагает мысли об увиденном. Весь мир существует лишь для того, чтобы услышать, что человек про него думает. Все это сводится к пяти минутам у открытого окна, подойти к нему и высказаться – так думают читатели, писатели думают немного иначе, но и у них есть резоны использовать текст как стул, на который взобраться и изображать собой оттуда радиотрансляционную точку.

А все так просто: есть какое-то читающее сознание и в него запихивается нечто. Зачем стараться оформлять это нечто тем или иным конвенционально принятым образом – все равно это лишь способ втереться в доверие к этому сознанию, хотя никому не известно, как там все происходит. Тем более что и сам пишущий работает вовсе не с помощью своих представлений о тексте, пишет его не мыслями и идеями, а улицей, которую описывает, трамваем, который по ней дребезжит, используя помощь ангелов и злодеев, закатов над голубой речкой, передвижениями больших людских масс и техники – и тогда это называется войной. Работает куда сложнее, чем может себе вообразить. Но он привык к болтовне и бытовому использованию тех же самосвалов, трамваев, тех же, что и в его частной жизни, неба и дождя и не учитывает уже, что они имеют обыкновение быть сейчас, а не исключительно в хорошо прошедшем времени. Дождь прошел, и травка зеленеет веселей, но дождя уже нет. Почему бы, собственно, не писать самими желаниями это делать – разнообразие которых ничуть не меньше разнообразия красок в приличной лавке?

Зачем Джойсу захотелось, чтобы сознание потекло? Чем, вообще, сознание хуже тела? И у него, в конце концов, есть свои руки, ноги, тело, голова – раз оно перемещается и имеет свое мнение. Его вполне можно использовать так, например, как используют тело в боди-арте или в театре буто.

Зачем постоянно сверять его со всем сразу, убеждать читателя в своей субъективной, но правоте и все на свете оценивать? Это похоже на то, как дите учится ходить или завязывать шнурки, – тогда ему приходится обращать внимание на тело: гордясь, что оно постепенно начинает приручаться. А потом – гордиться тем, что уже может пойти в магазин и купить булку, но булка окажется черствой. Почему пишущий не может отпустить сознание на волю – воспитав до возраста, когда за ним можно не присматривать? По крайней мере, вы прекратите самовыражаться, а своей свободой оно распорядится.

Возможен вопрос – что станется с результатом при таком разгильдяйстве? А ничего, вот у художников есть холст, есть краски – вы вольны делать что угодно, но картина либо получится, либо – нет. Когда получается – тогда и искусство.