Дайка Бедоносова. Или приключения геофизиков

© Андрей Куц, 2023

ISBN 978-5-0060-4261-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДАЙКА БЕДОНОСОВА
или приключения геофизиков

В начале июня привалила работа – сразу и много. Начальник экспедиции Зиновий Федорович Тепляков от неожиданности растерялся, стал чересчур суетлив и нервозен и как будто вовсе не был рад такому стечению обстоятельств, хотя еще месяц назад мечтал только о том, чтобы отправить своих людей в поле. От напряженной работы в экспедиции уже успели отвыкнуть, а ведь годков пять назад каждый полевой сезон был именно таким – суетливым и нервозным.

Шел 1994 год. Это было очень памятное для нашей геологии время. Некогда финансово могущественная, престижная для молодежи, лелеемая властью отрасль, которая всегда славилась высокой заработной платой и никогда не жаловалась на отсутствие работы, вдруг всего за несколько лет превратилась в изгоя, впала в нищету и забвение. Старые специалисты доживали свой век в ветхих опустевших конторах, новые, едва прибывшие из институтов, увольнялись, не отработав и двух-трех лет, и заполняли собой вещевые рынки или сомнительной репутации фирмы, которые плодились в эти годы очень быстро. Кадры истощались, оборудование дряхлело, полевые работы становились редкостью, потому что не хватало ни людей, ни денег, чтобы снарядить самый простой маршрут для небольшого отряда. Верные своему призванию и не ушедшие на другие хлеба геологи и геофизики летними месяцами, когда обычно начинался самый жаркий сезон для работ, должны были прокуривать свои легкие в камералках, греметь костяшками домино и нардов, пересказывать уже тысячу раз пересказанные и столько же раз обсмеянные анекдоты и все это заливать выдержанной в огнетушителях брагой. А тем временем выгоревшие вахтовки ржавели в гаражах в бездействии. Не хватало денег даже на бензин…

Именно такая атмосфера царила в маленьком поселке в северных, предгорных степях Кавказа в начале лета 1994 года.

В этом поселке жило не больше десяти тысяч человек. Здесь было несколько магазинчиков, одна средняя школа, поликлиника, сберкасса, клуб, почта, отделение милиции и даже библиотека – в общем все, что нужно для проживания такого количества людей. Здесь также работал небольшой комбинат по производству подсолнечного масла и крошечный кирпичный заводик. Главным же учреждением поселка была геологическая экспедиция – трехэтажное серое здание на центральной площади со своей столовой, гостиницей для проживания сезонных работников, складом и гаражом. В самой экспедиции и учреждениях с ней непосредственно связанных раньше работало больше половины трудоспособного населения поселка, тут скапливалась основная часть его бюджета. Экспедиция была для поселка всем: его историей, его смыслом, его надеждой. Поселок так и назывался – Красные Рудознатцы.

В советское время работать и жить здесь считалось не только престижно, но и приятно. Зимы тут снежные, но не очень морозные, летом – тепло и даже жарко, но без удушья и испепеления. Южный горизонт открывается лесистыми предгорьями Кавказа, на север – волнистые степи, где по весне можно голову потерять от аромата первых цветов, от жужжания пчел и беспокойного тренькая полевых птиц. Земля – чистый пух, обрезок трубы сунь в нее – через день зацветет, как посох Аарона. Мимо поселка проходило вдоль предгорий неширокое шоссе, которое связывало его с более крупными автомагистралями, поэтому добраться отсюда до большой цивилизации можно было быстро. В общем, для человека без особенных амбиций, но не лишенного романтических мечтаний здесь был просто рай. До самого наступления 90-х годов сотрудники экспедиция ни на что не жаловались…

Трудности начались с 91 года. Финансирование становилось все хуже и хуже. Государство постепенно перестало заказывать геологоразведочные работы – не до того было, а появляющиеся частные компании усиленно доскребали ранее открытые месторождения, продавали руду и нефть за рубеж и тоже пока не думали о будущем. Рудознатцы жили только за счет местных колхозов и совхозов, которые периодически обращались в экспедицию на предмет поиска водных горизонтов. С водой в этих краях всегда была проблема, поэтому поселковые геофизики и раньше шабашили у аграриев. Такая работа особенных затрат не требовала, зато снабжала все отряды провизией на целый год (колхозы, как правило, платили натурой), так что традиционный геологический рацион – тушенка и сгущенка – скапливались ящиками на складе и лежали там годами. Теперь же настало время эти запасы открывать…

Три года кое-как протянули. В поле питались той самой тушенкой, а мясо, овощи и молоко, заработанные в колхозах, продавали по оптовой цене в ближайшем городе и тем платили людям зарплату, налоги и даже провели плановый ремонт местной школы. Все остальное – субсидии, отчисления, награды, премии, закупка фильмов для местного клуба, шприцов для больницы, строительство малосемейного общежития для новобрачных и другая бытовуха, которая обычно лежала на плечах экспедиции – все это пришлось отложить до лучших времен.

Новый 1994 год встретили с самыми плохими ожиданиями. Зарплату платить было абсолютно нечем. Даже колхозы, которые обычно еще в декабре подавали в экспедицию заявки, в этот сезон молчали. Им и самим становилось худо. Старый урожай продали за какие-то копейки, да и те тут же обесценились очередным витком инфляции. В результате, на посевную денег катастрофически не хватало. Тут уж не до водных горизонтов и геофизического зондирования.

С таким упадочным настроением прожили до лета. Даже день геолога отметили очень скромно. Раньше в этот день по всему поселку из репродукторов играла музыка, на всех столбах трепыхались флаги, в поселковом доме культуры дети в белых рубашечках читали стихи про героев-романтиков, а посельчане при встрече поздравляли друг друга, словно на Пасху. Теперь же скромно собрались оставшимся куцым коллективом в самой просторной камералке экспедиции, разложили на столе все ту же сгущенку и тушенку, разлили по стаканам самую дешевую водку, выпили, поскулили о золотом прошлом и хмуро разошлись. Даже самые стойкие и преданные уже стали подумывать о том, что надо бежать из экспедиции.

…И вдруг в начале июня, словно трубу прорвало – работа почти одновременно привалила двум оставшимся в экспедиции геофизическим отрядам.

Сначала в Рудознатцы заявился толстый полковник с тонкой папкой в руке и предложил подписать договор с министерством обороны. Не Бог весть какие деньги, но для поддержки штанов хватит. На берегу Каспийского моря, недалеко от Махачкалы, на довольно большой площади нужно было провести сейсмическую съемку под строительство то ли полигона, то ли аэродрома. Условия почти курортные – купайся, рыбу лови, икру браконьерскую ложкой черпай. Такой работой и в прежние годы не всегда побаловаться можно было. Проект был составлен за два дня. Полковник внимательно его прочитал и попросил сократить кое-какие статьи в смете. Зиновий Федорович охотно согласился со всеми коррективами. Договор был тут же подписан, и Сафонов со своими работягами уехал на следующий же день. Двести литров бензина наскребли кое-как, зато тушенкой и сгущенкой его машину нагрузили под самую крышу с тем намерением, чтобы продать ее местному населению, если вдруг выплывут какие-то непредвиденные расходы.

Не прошло после этого и трех дней, как вдруг очухался один из колхозов. По радио передали, что в июле ожидается засуха, а у того колхоза все колодцы и скважины уже почти не давали воды. Нужно было срочно бурить новые. Сторговались за машину картошки с нового урожая, центнер помидор, ну и плюс все расходы по бензину. Председатель попросил уложиться не позже чем за неделю. Отряд Ткача на таких работах уже набил руку, поэтому особой трудности здесь не было. Договоры с колхозами обычно не заключались, потому что все здесь друг друга знали. Просто ударили по рукам и разъехались.

Когда Ткач уехал, экспедиция словно вымерла. Остались самые неприкаянные из предпенсионеров, включая самого Зиновия Федорович.

И тут появилась еще одна перспективная работенка. Ткача пришлось вызывать срочным курьером, так как рацию с собой на такие мелочевые работы не брали, а по телефону с тем колхозом связаться не удалось. Благо, что работы ткачевскому отряду оставалось совсем немного. За день они добили последние профиля, быстренько провели интерпретацию, пометили точки для бурения и сразу выехали в Рудознатцы.

Было воскресение, но Зиновий Федорович уже давно перестал делить неделю на выходные и не выходные дни. Он встречал геофизиков во дворе экспедиции. Такого еще никогда не было. Обычно он ждал в своем кресле, как хан ждет на троне своих данников.

– Что случилось? – спросил Ткач, соскакивая на ходу с подножки кабины.

Его люди тоже смотрели на начальника экспедиции недовольно. В том колхозе было сытно, и возвращаться раньше срока не очень хотелось.

Всего у Ткача в отряде работало помимо него самого четыре человека: Митяня, Сиплый, Шурик и водитель Рыжий. Все они работали у него уже давно и за это время сплотились в некое подобие семьи – со всеми ее плюсами и минусами.

Здание экспедиции было практически полностью необитаемо. Только Зиновий Федорович, две бухгалтерши да неприкаянный московский практикант тщетно пытались имитировать былое многолюдье конторы. Все остальные во главе со старым геологом Иваном Ивановичем еще неделю назад были мобилизованы на выполнение срочного заказа от очередного колхоза.

Зиновий Федорович в эти дни чувствовал себя человеком, который вдруг оказался на складе дефицитных товаров с тремя рублями в кармане. Слухи о грядущей засухе уже взбудоражили все близлежащие колхозы, вот-вот у стен экспедиции возникнет очередь председателей, а тут еще этот странный заказ из министерства…

– Случилось, Саша. Случилось. Сам не пойму – то ли беда, то ли счастье, – и в голосе и в мимике начальника чувствовалась несвойственная ему нервозность. Он все время озирался, словно боялся, что те самые председатели начнут окружать его с тыла. – Ты съемку в Карадоне помнишь? В девяностом году проводили ее.

– Помню. Мы там картировали почти весь сезон. А что такое?

Сиплый, хотя и стоял от начальства несколько в стороне, тоже услышал слово Карадон и подмигнул Митяне плутоватым азиатским глазом. Вероятно с той съемкой в девяностом году у них были связаны какие-то приятные воспоминания. Но Митяня его радости не разделил, а только зло махнул на Сиплого рукой и пошел помогать Шурику вытаскивать аппаратуру из вахтовки. Рыжий, насвистывая, возился под днищем машины. Сиплый демонстративно продолжал подслушивать.

– Пойдем ко мне в кабинет, – предложил Зиновий Федорович.

Ткач усмехнулся про себя: «Секреты какие-то» и пошел за начальником в здание экспедиции.

Ткач был самым лучшим кадром в экспедиции. Даже когда здесь было полно народу, он и тогда считался лучшим среди многих. И в полевой практике и в геофизической теории равных ему в экспедиции не было. Его отряд специализировался на методе вызванной поляризации, и этот метод он за много лет довел до совершенства. Со своими талантами Ткач мог бы легко сделать более блестящую карьеру. Во всяком случае защитить диссертацию ему не составило бы большого труда, но он не видел в этом смысла. Ему нравилась его работа в том в виде, в каком он получал ее здесь. Ему нравилась полевая неустроенная жизнь. Кроме того, в этом маленьком поселке у Ткача была слава победителя, он считался настоящей легендой Рудознатцев. Здесь его звали Командиром, и эту кличку он заслужил еще будучи совсем юным пареньком, только-только приехавшим сюда по распределению из института.

А еще у Командира был такой слаженный отряд, который он создавал годами. Сиплый, Митяня и Шурик работали с ним уже больше десяти лет, Рыжий пришел позже, но и он успел стать своим, занять только ему предназначавшееся место в этой точке времени и пространства. Все они, как и Командир, тоже не видели другой жизни для себя и не видели себя в отдельности от своего отряда, потому что вне него они были никем.

Так уж получилось, что отряд Командира сложился чуть ли не из самых бросовых отбросов местного общества. Митяня – старый ворчун, терпеть которого не могли ни соседи, ни сослуживцы. Сиплый – бывший пропойца, которого однажды еле спасли, вытащив пьяного из замерзающей лужи (он почти на год потерял голос и за это получил свою кличку). Шурик – монах в миру, крестится на каждом углу, губами шевелит в беззвучной молитве, откуда взялся в поселке, никто уже не помнил. Рыжий – разбитной парень, кончил бы в тюрьме или разбился бы на отцовском мотоцикле, если бы отец сразу после армии не отвел его насильно в экспедицию. Вот такой несуразный вроде бы комплект. Зиновий Федорович так и не смог понять, почему именно этот отряд стал самым лучшим в его экспедиции, почему именно он пережил все передряги последних лет и теперь даже задаром готов был на многое. Можно, конечно, объяснить все незаурядными качествами самого Ткача, но ведь до Сиплого, Митяни и Шурика люди в отряде у Командира не держались больше года, потому что работать с ним очень нелегко. А эти задержались, несмотря ни на что…

Зиновий Федорович на дух не переносил каждого из них в отдельности, а Сиплого больше других, но получалось так, что именно этими людьми еще жила экспедиция.

Кабинет Зиновия Федоровича, как и полагается начальнику, был на самом верхнем этаже. Он сел на свое место под раскинутой во всю стену геологической картой СССР. Ткач сел напротив. Зиновий Федорович несколько минут восстанавливал дыхание. С каждым годом подъем на третий этаж становился труднее.

– Вчера из министерства звонили, – сообщил начальник, отдышавшись. – Объявился заказчик на съемку в Карадоне. Кто да что не знаю. Может быть, даже иностранцы.

– На что им Карадон? Там же ничего интересного не нашли.

– Весь Карадон им не нужен. Им только махонькая южная часть приглянулась в районе Джими, – Зиновий Федорович тут же развернул на столе уже заготовленную заранее карту. – Вот тут помнишь? Небольшой интрузивчик, – он ткнул пальцем в бумаги.

– Почему именно он? У них есть какая-то конкретная информация?

– Не знаю. Наверно что-то есть, но не из наших источников. По крайней мере, тот человек, который мне звонил, так и сказал – рудная аномалия… Они вообще чего-то не договаривают…

«Небольшой интрузивчик» представлял собой на геологической карте тоненькую полоску длиной не больше трех сантиметров, которая перегородила поперек один из рукавов долины Карадон. Ткач не помнил этот интрузив, но помнил это место – узкий аппендикс, который отгораживался от всей долины горой Джими. В девяностом году, чтобы попасть туда, они больше часа огибали эту гору по извилистому серпантину. У ее подножия отрядом Ткача было сделано всего два картировочных профиля, которые последними своими пикетами упирались как раз в интрузив. Этот интрузив по форме был похож на дайку. Такие дайки в этой части Северного Кавказа не редкость. В схематическом разрезе они представляют собой большие каменные плиты, которые вертикально или почти вертикально прорезают более мягкие осадочные породы, вздыбливают их и местами выходят на поверхность в виде протяженной кромки скал. Иногда они рудоносны, но редко пригодны для промышленной разработки. Ткач однажды делал детальную съемку на похожей дайке в Трехречье. Было это еще на заре его трудовой деятельности в экспедиции. Ничего интересного там тогда не нашли, но практика для молодого специалиста была хорошая, особенно в части интерпретации данных. Любой интрузив, в силу того что является чужеродным телом в общей массе осадочных пород, обязательно дает аномалию физического поля, и задача геофизика как раз состоит в том, чтобы определить качество этой аномалии, то есть узнать – рудная она или нет.

– Что от нас-то требуется? – спросил Ткач.

Палец Зиновия Федоровича продолжал упираться в дайку на карте. Он смотрел на Ткача таким прищурным взглядом, словно предлагал ему совершить ограбление банка.

– Детальная съемка, – сказал начальник, понизив голос. – Надо сделать хотя бы тридцать профилей с шагом в двадцать метров, – палец черканул ногтем туда-сюда поперек дайки.

Ткач мысленно просчитал объем работ. Даже по минимуму получалось, что на полсезона он своим людям занятие нашел. В Трехречье они ковырялись месяца полтора, а то и два. Лазить с электродами по скалам – это тебе не по картофельному полю шаги мерить. Работа трудная, но интересная. За три года Ткач соскучился по настоящей работе.

– Интерпретация тоже на мне? – спросил он.

– Им нужны только графики и полевой журнал с данными. Никаких проектов и отчетов. Можешь прямо там на месте все сделать.

– Шабашкой какой-то попахивает… А сроки?

Зиновий Федорович замялся. Этого вопроса он боялся больше всего.

– В том-то и заковыка, Саша, – начальник наклонился над столом и перешел почти на шепот, словно шифровку передавал. – Сроку на все про все неделя. В следующее воскресение вечером я должен быть в Москве, чтобы в понедельник утром положить бумаги на стол. Уже билет на самолет заказал.

Ткач присвистнул.

– Да тут же как минимум четыре квадрата! И рельеф сложный. Как же я за неделю одним отрядом? Только графики придется два дня строить. Хотя бы полмесяца…

Взгляд Зиновия Федорович из заговорщицкого превратился в умоляющий.

– Саша, надо. Вот так надо, – он черканул себя по горлу ребром ладони. – Если они считают, что эта дайка рудная, то скорее всего так оно и есть. Игра стоит свечей.

– Но зачем такая срочность?

– Откуда я знаю. Они заказывают музыку, мы должны плясать, и плясать быстро. Если там действительно окажется что-то интересное, то они будут инвестировать в разработку. Ты понимаешь, что для нас это значит? – густые брови Зиновия Федоровича, за которые злые люди в поселке прозвали его Брежневым, образовали восторженный домик.

Воодушевление начальника экспедиции было Ткачу вполне понятно. Если геофизика покажет наличие месторождения на Карадоне, то одной съемкой дело не ограничится. Нужно будет оконтуривать рудное тело, подсчитывать запасы. Здесь не только экспедиция хорошенько покормится, но и все близлежащие окрестности получат свой кусок. Ведь это сколько людей можно будет трудоустроить, сколько металла и машин задействовать, чтобы в дикой горной долине народить такой мощный промышленный объект…

Ткач снова задумался. На его лбу обозначилась знаменитая на весь поселок поперечная морщина, которая всегда глубоко прочерчивалась, когда Ткач усиленно размышлял или гневался по какому-либо поводу. Зиновий Федорович его размышлениям не мешал. Если Ткач скажет «да», то можно быть уверенным, что он сделает. Если скажет «нет», то не стоит даже и трепыхаться. Командир тоже понимал, что это самое «да» обяжет его многим. Прежде всего на кону его репутация победителя, которой он очень дорожил.

– Если бы двумя приборами, то можно было проскочить, – медленно, словно насилуя свое честолюбие, произнес Командир.

– А ты попробуй двумя?

– Мне нужен хотя бы один человек. Тогда с горем пополам можно составить две группы. Шурик пойдет со вторым прибором. С двумя группами есть шанс успеть…

– А я тебе практиканта дам, – обрадовался Зиновий Федорович. – Замечательный практикант. Не пьет, не курит. С третьего курса МГРИ. Паренек хоть и не крепкий с виду, но электрод поднимет. Он позавчера прибыл. Я его уже хотел на подкрепление к Ивану Ивановичу в колхоз отправить, да тут началась эта котовасия.

Ткач поморщился. Не любил он столичных практикантов. В прежние годы их сюда присылали довольно часто, но именно с ними и были самые большие проблемы. Перетащить генератор с места на место их не заставишь, зато гонору у них столько, словно они уже не одно месторождение открыли. В последние годы Ткач вообще отказывался брать практикантов в поле со своим отрядом. Ответственность большая, а пользы никакой.

– Он вроде бы не коренной москвич, – поспешил успокоить его Зиновий Федорович. – В общежитии там живет, в армии уже отслужил, самостоятельный парень. Да я сейчас его… – он высунулся в открытое окно. – Люба! Кликни практиканта. Пусть зайдет.

Практикант зашел через пару минут.

– Прошу любить и жаловать. Виталий Владимирович Носов. Виталик, значит, – представил его начальник и еще раз добавил: – Хороший парень.

Зиновий Федорович понимал, что Ткача на мякине не проведешь. Кто такой этот Виталик было видно сразу. О таких говорят – сам себе на уме, а еще – в тихом омуте черти водятся. Голоса его за эти три дня, что он провел в Рудознатцах, почти никто не слышал. Если его ни о чем не спросить, то он ничего и не скажет. В глаза не смотрит, встречного взгляда избегает. И вообще избегает быть на виду. Во дворе экспедиции есть скамеечка под двумя лиственницами. Там он обычно днями и сидел. Позовут его, скажут: отнеси-ка вот это вон туда, или сходи-ка вот туда и принеси вон то. Он сходит, отнесет или принесет, а после снова сядет на эту скамейку и сидит. В общем-то никому он не мешал, глаза не мозолил, не перечил, не отказывался, не клянчил, не канючил, но все же что-то такое в нем было раздражающее. Такие люди всегда раздражают, потому что их грехов явно не видно, а на праведников они не похожи. Так и хочется сказать: «Ну чего ты здесь расселся?». Просто удивительно, как такие люди в МГРИ попадают. Туда обычно идут ребята целеустремленные, честолюбивые, в конце концов – романтичные. Этот же без искорки в глазах, без зудинки в пальцах…

«Папа – геолог, мама – геолог, и сынка туда же сунули для продолжения династии», – с первого взгляда решил Ткач.

На вид Виталику трудно было дать даже восемнадцать лет, тем более трудно было представить, что он уже отслужил в армии. Ростом ниже среднего, щупленький, глаза птичьи, губки надутые, неулыбчивые, волосы русые, жиденькие. Отвесишь ему оплеуху – не обидится, а если и обидится, то вида не покажет; похвалишь его – благодарного взгляда в ответ тоже не жди. Поди его разбери, какие у него на самом деле мысли в голове. Ткачу не хотелось брать мальчишку с собой. Не внушал он доверия.

– Вот что, Виталий, – Зиновий Федорович для проформы нахмурился, чтобы важность момента показать. – Дело у нас тут появилось на сто рублей. С Александром Ивановичем поедешь завтра в горы. Ты электрод в руках держал?

Виталик кивнул. После второго курса на практике в Крыму они под руководством преподавателя ходили несколько профилей с прибором. Прибор подержать Виталику тогда не удалось, потому что сам не попросил, а предложить ему не предложили. Но зато электроды он тогда натягался и кувалдой намахался так, что утром ныло все тело.

– Вот и хорошо, – Зиновий Федорович посмотрел на Ткача. – Ну, что подходит такой кандидат?

Ткач еще колебался.

– Другого варианта у нас все равно нет, – Зиновий Федорович с надеждой смотрел Командиру в лицо.

Ткач тяжело вздохнул. Деваться было некуда.

– Полевое обмундирование ему на складе надо выписать. Выезд завтра с рассветом. Утром машина будет стоять во дворе. В шесть часов просигналит три раза. Чтобы был уже одет и обут к этому времени.

Зиновий Федорович облегченно вздохнул. Раз Командир начал распоряжаться насчет завтрашнего дня, значит он дал согласие на это дело. Теперь можно быть спокойным…

Виталик закрыл за собой дверь, оставив о себе смутное впечатление. Вроде бы безропотен, дисциплинирован и исполнителен, но, с другой стороны, совершенно безразличен. Другой бы на его месте хотя бы поинтересовался, куда поедем или что делать будем. «Намучаемся мы с ним», – про себя решил Командир и посмотрел на начальника экспедиции с укором. Зиновий Федорович в ответ развел руки – дескать, какие времена, такие и практиканты.

– Ладно, – сказал Ткач. – Попробуем, – он специально сделал упор на это слово, чтобы избежать каких-либо гарантий, хотя понимал, что его «попробуем» уже звучит как стопроцентная гарантия.

– Вот и отлично, – Зиновий Федорович довольно хлопнул обеими ладошками по столешнице. – Тогда я пойду бензин искать.

«Надо бы найти материалы по Трехреченской дайке», – подумал Ткач, когда вышел из кабинета начальника, и пошел в подвал экспедиции, где у них располагался архив.

В эту ночь Зиновию Федоровичу долго не спалось. Несколько раз он вставал, курил на кухне. Съел все котлеты, нажаренные женой на всю неделю. Вздыхал и смотрел на огрызок луны за окном.

В следующем году Зиновий Федорович собирался на пенсию. Очень не хотелось ему оставлять экспедицию в состоянии полной запущенности. Что скажут люди в поселке лет через десять? Ну да, был такой начальник – Тепляков Зиновий Федорович, он же Брежнев. Помним, помним. Это тот самый, который довел Рудознатцы до ручки… Вот и все, что они скажут.

И ведь никто не вспомнит, что когда Зиновий Федорович возглавил контору, в поселке практически ничего не было – ни клуба, ни кирпичного завода, ни больницы. Смешно сказать, чтобы зуб вырвать, за полста километров мотались на попутках. А теперь у них в поликлинике собственный зубоврачебный кабинет, рентгеновский аппарат, стационар на двадцать коек. Полмиллиона рублей по тем временам вложили. А сколько ему нервных клеток пришлось потерять еще в сравнительно молодом возрасте, чтобы все это обеспечить. За каждый рубль тогда приходилось в облисполкоме кровавым потом расплачиваться. Однажды даже в расточительстве обвинили, чуть партбилет на стол не положил. За двадцать лет работы на этом посту только пять раз в отпуск уходил, да и то каждый раз едва ли половину отгуливал. Как только сезон, весь поселок по грибы-ягоды, а он то в область за оборудованием, то в степь, то в горы – чтобы лично проверить, как дела идут на объектах. Да и зимой работы всегда хватало… Никто этого уже сейчас не помнит, а через десять лет и подавно не вспомнит.

Грустно стало Зиновию Федоровичу. Он понимал, что его участь в любом случае – это забвение. В народе помнится только последнее слово и последнее дело, такая уж философия жизни. И хотя последнее слово еще не сказано, но оно все равно будет не за ним. Даже если на Карадоне найдут руду, все лавры достанутся не начальнику экспедиции, а Командиру. Оно, конечно, и правильно – Ткач того заслуживал, но ведь и Зиновий Федорович не зря эти двадцать с лишним лет коптил воздух в поселке.

– Ну, что ты себя изводишь? – сказал жена.

Она, разбуженная его вздохами, тоже пришла на кухню и с неудовольствием посмотрела на пустую кастрюлю и полную пепельницу.

– Иди, ложись, уже третий час. Ткачу твои вздохи все равно не помогут. Он и без них справится.

Ткач тоже не спал. Он сидел за столом при свете настольной лампы в своей маленькой холостяцкой квартирке, изучал материалы по Трехречью и сравнивал их с предстоящей работой в Карадоне. Перед ним были разложены геологические и топографические карты по обоим участкам, листы миллиметровки с графиками, полевой журнал и отчет по съемке в Трехречье.

Лицо Ткача – уже сорокалетнего мужчины – все еще было красиво. По мужски красиво. Особенно, когда он был так задумчив, и поперечная морщина глубоко рассекала его высокий лоб. Что-то было в его профиле от римских полководцев. Многие женщины в поселке в свое время мечтали завладеть сердцем Командира, но он так и не связал свою судьбу ни с одной из них. Сначала не хотел мешать делу, а потом уже привык вот так коротать вечера один. У него даже телевизора не было.

Вся его жизнь была отдана этой профессии. Он давно не читал художественной литературы, не интересовался политикой, не строил бытовых планов. Работа огрубила его сердце, выхолостила память. Все промежуточные итоги в его биографии имели вид вот таких вот графиков и отчетов. Год за годом протекали по одному и тому же сценарию: летом в поле, зимой до ночи сидишь в камералке, да потом еще дома за столом додумываешь то, что не додумал на работе. Хабадон, Трехречье, Приэльбрусье, Верхний Передел, Карадон – все двадцать лет, как одна карта, на которой каждый год указан красным флажком в той или иной долине, на той или иной высоте над уровнем моря.

Командир просидел над старыми графиками почти до утра. Дайка в Трехречье действительно была очень похожа на дайку в Карадоне. Во всяком случае геологический состав у нее был тот же, а разница по мощности и протяженности тоже была не велика. Это упрощало дело. Всякое бывало в его трудовой биографии, но чтобы выезжать на объект без проекта – такого не было. Импровизировать Ткач не любил, он любил просчитывать свои действия хотя бы на пару шагов вперед. Материалы по Трехреческой дайке позволяли ему в общих чертах наметить план работ. Там тоже проводилась детальная съемка – тридцать четыре профиля, расстояние между пикетами – двадцать метров, то есть именно то, что нужно Зиновию Федоровичу. Правда там они провозились почти полтора месяца, но ведь тогда не было такой надобности спешить, да и делали они те работы одним прибором. Если повезет с погодой, то за день двумя приборами можно делать по шесть профиля. День отбрасываем на дорогу туда и обратно, день на графики, остается пять дней чистого времени. По шесть профилей в день – получается как раз тридцать. А если напрячься и делать по десять профилей?…

Ткач бросил на стол карандаш, потер уставшие глаза, и решительным движением нажал на лампе кнопку выключателя. Работе – работово, отдыху – отдыхово. Был уже четвертый час…

Но в кровати ему тоже долго не засыпалось. Мысли не отпускали. Он понимал, что любой план на бумаге всегда нещадно корректируется мелочами, которыми полна полевая жизнь. Командир привык делать поправку на десять-пятнадцать процентов от запланированного объема работа. Уже лежа в постели он мысленно пересчитывал профиля. Даже с поправкой получалось, что он укладывается в требуемый объем. Плюс минус один или два профиля ничего не значат. Главное – получить информацию, а ее получить можно и с двадцати профилей. Для любого другого метода этого было бы мало, а «полярке» хватит и двадцати.

Вызванной поляризацией, или «поляркой», Ткач занимался с первых дней своего пребывания в Рудознатцах. Фактически он был родоначальником этого метода в экспедиции. По крайней мере учителей у него не было. Этот метод почему-то не очень жаловали в других экспедициях, фактического материала по нему было немного, а соответственно и теоретическая база была бедноватой. Студенты в институтах «полярку» изучали поверхностно, литературы было мало, и Ткачу до многого приходилось доходить собственным умом. И тем ценнее был его опыт. Однажды ему даже предлагали составить курс лекций для одного института, но он отказался. Некогда тогда было, работы и без того хватало. Благодаря Ткачу «полярка» становилась все более популярной. Без нее не проводили уже ни одну съемку. А на таких объектах, как эта дайка, она была особенно ценна, потому что позволяла выявить руду во вкрапленном виде.