Небо для вора

 
Боже правый! Пропадаю!
Жизнь пускаю на распыл.
И не помню, и не знаю —
Кем я жил и раньше был.
 
 
У прощального причала
Полыхает вечный свет!
Нет конца и нет начала,
Середины тоже нет…
 
 
Нет удачи, мало света,
Только я, как на торгу,
Все расплачиваюсь с кем-то,
Расплатиться не могу…
 

(Эти стихи в тюремной камере города П-ска бандит Филолог читал другому бандиту – Слонику).

Вот я, оголтелый и несусветный разбойник, сижу и пишу…

А если, допустим, кто-нибудь меня спросит, для чего я пишу, то я, наверно, и не отвечу.

Потому что – я не знаю.

Верней сказать, знаю, но только отчасти. Фрагментарно, как мог бы выразиться один человек, прозвище которого было Филолог.

Вот именно – фрагментарно.

То есть – что-то я знаю, а чего-то – не знаю.

Но – мне хочется знать.

Мне, видите ли, хочется понять.

Мне хочется понять то, что, по моему убогому разумению, обязан понять всякий, кто когда-либо рождался и жил на этой земле – от, допустим, какого-нибудь президента до, предположим, вора-майданника из банды «Ночные вороны», которая злодействовала некогда в заштатном городе П-ске, а потом полностью была ликвидирована и определена, куда ей полагается.

Может, вам интересно, что именно мне хочется понять?

Ну, так я вам отвечу.

Мне хочется понять некую тайну.

Или – некую истину.

Или – если быть до конца точным в смысле фразеологии, некую таинственную истину.

И для этого я прибегну к филологическому приему под названием иносказание.

Конечно, это будет довольно-таки затасканное из-за частого употребления иносказание, но, во-первых, я не мастер всяких там иносказаний, а, во-вторых, свежих и незатасканных иносказаний в этом мире давным-давно уже и нет; они, как выразился однажды Филолог, вымерли приблизительно в одно время с мамонтами…

Ну так, значит, иносказание.

Вот, скажем, имеется отвлеченная (абстрактная, как мог бы изъясниться вышеупомянутый Филолог) железная дорога.

И по этой абстрактной дороге на всех парах мчится абстрактный поезд.

Но – этот поезд не просто мчится, а – убегает.

Он убегает от такой же предельно отвлеченной опасности, которая за ним гонится.

О, это воистину страшная опасность!

Это, знаете ли, такая опасность, что после нее не остается уже ничего, то есть совсем ничего: ни малого камешка, ни пылинки, ни дуновения ветра, ни всплеска воды в реке, ни минутки, ни секундочки – одна только пустота, а, может быть, даже и пустоты не остается! Это – всепожирающая опасность, ад, ничто, предельно страшный вакуум, внутри которого, потеряв всякое представление о начале, конце, смысле и сути стенают и мечутся человеческие души. Множество человеческих душ, бесконечное, неисчислимое множество!

Вот от такой-то беды и надобно убежать поезду.

Это – последний в земном бытии поезд, больше уже не будет никаких поездов, потому что не будет больше и никакого земного бытия.

Ничего больше не будет, кроме вышеупомянутого вакуума с заключенными внутри него смятенными человеческими душами.

И вот, значит, поезд мчится.

Мелькают станции и полустанки, на них – тревожные человеческие толпы. Где-то поезд притормаживает, чтобы принять хоть кого-то из этих толп, хоть малую частицу, хоть нескольких, хоть одного-единственного; какие-то станции и полустанки поезд старается проскочить на полном ходу, потому что уже недосуг, уже некогда останавливаться, уже почти не осталось никакого времени, – и тогда отдельные представители мятущейся толпы пытаются заскочить в поезд на полном ходу…

Мало кому это удается, но некоторым, наверно, все-таки удается.

Кому-то, хотя бы одному из всех, это дело должно удаться…

Так вот: я хочу понять тех одиночек, у кого получилось заскочить в поезд на полном ходу, в числе самых последних, и, таким образом, спастись от надвигающегося вслед за поездом хаоса.

Я хочу понять, что ими, этими одиночками, двигало, о чем они думали и что стремились понять, в стремительном своем отчаянье хватаясь за поручни последнего поезда, и, что еще важнее, что они чувствовали, оказавшись дивом-дивным на поезде – невыразимую ли радость, сострадание к тем, кто на веки вечные остался на перроне, что-то, может, еще?…

Первым из таких одиночек, мыслю я, был тот самый разбойник, что некогда был распят по правую руку от Христа (хотя, конечно, в ту пору и не было еще никаких поездов, но ведь мы с вами договорились, что поезд – это чистой воды абстрактная условность, не так ли?).

А, может статься, одним из последних был другой разбойник – вокзальный бандит из банды «Ночные вороны» по прозвищу Слоник.

Вы себе уясняете, что получается?

Там разбойник и тут разбойник.

Все началось с разбойника, и все кончается разбойником. Альфа и омега, как однажды высказался Филолог, а до Филолога, по-моему, так выражался кто-то еще… То есть – и альфа разбойник, и омега также разбойник.

Но – почему оно так получается? Отчего именно и там – разбойник, и тут – разбойник? То ли в глазах Бога разбойники какие-то особенные люди, то ли на этой земле нет никого, кроме разбойников?…

Вот что мне хочется понять.

Потому-то я и пишу, сам будучи разбойником.

Да-да, и я тоже – разбойник. И все это мое писание, если вам угодно, вы можете назвать «Записками разбойника».

Ну, или каким-нибудь иным похожим образом.

Я, может, и вовсе бы ничего не писал по причине того, что небольшой я охотник до изъяснений письменным образом.

Я, может, попытался бы все понять в устном виде.

Но – судьба моя повернулась ко мне таким неприглядным и неисправимым диссонансом (как говаривал все тот же Филолог), такой со мной приключился горестный водевиль, что поневоле усядешься за письменный стол и возьмешь в руки перо. «Сижу за решеткой в темнице сырой», – как декламировал некогда Филолог, когда он бывал, как он сам выражался, в состоянии лирического миросозерцания.

Оно, конечно, и сей филологический оборот также едва ли не ровесник вымерших мамонтов, но, невзирая на это, по своей сути он верен исконной первобытной правильностью.

Потому что – я и вправду сижу.

За решеткой.

В темнице сырой.

То есть – я сижу в том самом месте, где, по справедливости, и полагается сидеть таким, как я.

И сидеть мне осталось еще целых пять лет с остатком, но разве в этом дело?

Дело в другом.

Дело в том, что здесь, то есть сидючи, устный образ разумения не слишком-то и приемлем. Народу здесь, конечно, множество, но почти у каждого – свои собственные, узкие и меркантильные интересы.

Шкурные интересы, иначе говоря.

И попробуй-ка ты у таких спроси, – а отчего оно, дескать, так, что все началось с разбойника и все заканчивается разбойником? Никто тебя не поймет, и никто тебе не ответит.

А то, может, еще и в драку с тобой полезут за такие твои отвлеченные вопросы. Еще и ножом под ребро пырнут…

А вот бумага – она тебя поймет, и она тебе ответит. Она тебе обязательно ответит. Может быть, не сразу, может, со временем, постепенно и по частям, но – ответит.

Прав все же был Филолог, когда однажды выразился в том смысле, что бумага – лучший для человека собеседник, и любовь его, и жена его и даже Родина его… Самая, может быть, верная и надежная жена и Родина, которая никогда тебя не предаст и ни за что тебе не изменит. Ты сам можешь ее предать и можешь ей изменить, но она, бумага, – никогда.

Эти непонятные слова Филолог однажды произнес в окружении прочих бандитов из банды «Ночные вороны» (он, Филолог, вообще любил изъясняться непонятно и витиевато, он этой своей витиеватостью иногда доводил всех нас до острого желания соприкоснуться с его внешностью), и, понятное дело, никто Филолога тогда не уразумел, а были, наоборот, всякие дурацкие шутки и намеки.

Я и сам тогда Филолога не понял, а вот теперь, кажется, понимаю. Бумага и вправду тебе не изменит: какие чувства, мысли и ситуации ты на ней изобразил, такие она и сохранит – на веки вечные…

Потому-то, наверно, я и сижу за письменным столом с пером в руке и пишу. Правда, этим письменным столом мне служит казенный табурет, а пером обыкновенная авторучка, но какая разница? Сижу и пишу – вечерами, урывками, таясь, казенной авторучкой на казенном табурете…

О, лист бумаги, моя любовь, моя жена и моя Родина!..

Ну и вот: преамбула сочинена и частично осмыслена, и самая пора браться за сюжет. Так, помнится, говаривал некогда все тот же Филолог, приступая к какому-нибудь делу, например, к процессу кражи чемоданов у пассажиров на ночном вокзале города П-ска. Или – приступая непосредственно к выпивке после удачного завершения дела…

* * *

…Предстояла большая работа.

Нет, начать все же нужно не с этого.

Начать нужно вот с чего: с благословения, пожелания многих безбедных лет и пения всяческой прочей осанны министру отечественных железнодорожных путей сообщения или как там по-правильному именуется его должность. Памятник бы ему выставить, этому министру, на всех вокзалах и полустанках России, начиная, допустим, от Санкт-Петербурга и заканчивая, предположим, городом Магаданом!

Что такое? Вы говорите, что в городе Магадане нет ни вокзала, ни полустанка, ни вообще никакой железной дороги? Ну так и что с того? Это, знаете ли, не причина: железной дороги нет, а памятник пускай будет!

Пускай он себе стоит!

Бронзовый, в полный рост, и чтобы ласковое магаданское солнце отражалось на его сверкающем челе!

Чтобы все знали!

Потому что – министр такую для себя честь очень даже заслужил. Конкретно и определенно, безо всяких иносказаний и тому подобных филологических ухищрений. Заслужил – по полной программе. Если бы не он, не министр, а, вернее сказать, если бы не выдуманное и утвержденное им самолично расписание передвижения пассажирских поездов сообщением «Москва – П-ск» и, обратно, «П-ск – Москва», то, можно сказать, все бандиты п-ской банды «Ночные вороны» просто-напросто повымерли бы с голодухи. Или, чтобы не вымереть, переключились бы на какой-нибудь иной, унижающий их бандитское достоинство и томящий их бандитские души промысел.

Но – банда «Ночные вороны» благоденствовала, и главной причиной тому был именно министр железнодорожных путей сообщения.

Или, правильнее будет сказать, придуманное им железнодорожное расписание из Москвы в П-ск и из П-ска обратно в Москву.

И, вдобавок к этому, еще и ловкость рук и проворность ног самих бандитов. Но это уже – как следствие. А первопричиной, скажем еще раз, был сам министр и придуманное им расписание.

Вы рассудите сами.

Пассажирский поезд «Москва – П-ск» прибывал на станцию своего конечного назначения, то есть как раз таки именно в П-ск, два раза в неделю, и притом каждый раз – без четверти час ночи.

Ну, а что это за время – без четверти час ночи в городе П-ске? Это, если хотите знать, – самое глухое, окаянное, чреватое и собачье время.

Вы только себе вообразите: привокзальные фонари на п-ском вокзале светят через три штуки на четвертый, так что они, эти фонари, тем самым вовсе и не разгоняют ночную тьму, а, наоборот, ее концентрируют и усугубляют. А пожаловаться, между прочим, на недостаточность освещения каждый раз бывает некому: начальник п-ской железнодорожной станции в это самое время, то есть в момент прибытия поезда сообщением «Москва – П-ск», отсутствует, потому что начальник станции – это, к вашему сведению, должность дневная, а не ночная.

Иначе говоря, в ночное время начальнику П-ской станции быть на работе не полагается, ему там полагается быть днем, когда светло, и когда, следовательно, надобности в электрическом освещении нет вовсе, а потому нет смысла и жаловаться. Вот так.

Далее: в момент прибытия вышеозначенного поезда обыкновенно отсутствует в пределах видимости и слышимости и п-ская привокзальная полиция в лице, в соответствии со штатным расписанием, шестерых стражей.

И, между прочим, правильно делает, что отсутствует, потому что – какой в том был бы толк, если бы, предположим, она в этот самый момент и присутствовала? А ничего бы это, по сути, не изменило, не отняло бы и не добавило: шум, грюк, тьма, сутолока, нервные восклицания, по два чемодана в каждой руке у всякого прибывающего, а тут еще, предположим, и полиция, – и причем, спрашивается, здесь полиция, какую в подобной ситуации пользу она могла бы принести человечеству? Никакой пользы, тут и рассуждать не о чем. Только бы путалась под ногами и нервировала своим присутствием, количеством и видом и без того взвинченного пассажира. И ничего другого.

Вот потому-то п-ская привокзальная полиция, хотя она, повторимся, номинально и в соответствии со штатным расписанием в природе существовала, прекрасно понимала момент, и во время прибытия пассажирского поезда сообщением «Москва – П-ск» уединялась в ниспосланных ей законом помещениях. Там она запиралась на два железных засова, и чтобы скоротать время, резалась в один их четыреста шестидесяти шести разновидностей покера под наименованием «ковбойский покер с прихлопом». Это когда четверо играют, а еще двое ждут своей очереди, и проигравшие получают карточной колодой по физиономиям – каждый проигравший по пять ударов.

Идем теперь дальше. В принципе и по логике вещей, почти никому из прибывающих на вышеозначенном поезде пассажиров в П-ске делать было нечего – хоть днем, хоть ночью, хоть в любое иное время суток. Большинство пассажиров этого поезда стремились попасть вовсе даже и не в П-ск, а в находящийся от П-ска в восьмидесяти километрах город Н-ск.

Город Н-ск был не чета городу П-ску. Город Н-ск был в четыре раза больше П-ска, и во столько же раз богаче и цивилизованнее, чем П-ск.

И, соответственно, обитающий там народ также был не чета жителям П-ска.

Короче говоря – по логике вещей пассажирский поезд сообщением «Москва – П-ск» был маловразумительным железнодорожным нонсенсом, эдаким досадным и нервным недоразумением, и заместо него, по здравому рассуждению, обязан был существовать поезд сообщением «Москва – Н-ск», потому что в Н-ске, в отличие от П-ска, имелось и яркое электричество, и полиция в ее исконном предназначении и количестве, и сменный, то есть круглосуточный, начальник станции, и чего там только не имелось.

Но – поезда «Москва – Н-ск» благодаря утонченной и коварной прихоти министра железнодорожного сообщения в природе не существовало, а вместо него имелся поезд сообщением «Москва – П-ск». Со всеми вытекающими из этого обстоятельства разнообразными и в основном безрадостными последствиями для пассажиров и, наоборот, радостными последствиями для банды «Ночные вороны».

И вот представьте теперь ситуацию. П-ский, погрязший во тьме вокзалишко, без четверти час ночи, отсутствие начальника станции и такое же отсутствие полиции, чемоданы, мешки, баулы, людское нервное столпотворение – всем ведь, понятное дело, надо ехать дальше, в город Н-ск.

А каким, спрашивается, образом туда уехать, если времени, как уже было неоднократно сказано, без четверти час ночи? А сегодняшние электрички и автобусы из П-ска в Н-ск все уже закончились? А завтрашние начинут ходить только в семь, если не в восемь часов грядущего утра? А п-ские ночные таксисты по причине своей малочисленности обладают жлобским характером, и готовы содрать с бедных путешественников за недалекое путешествие в Н-ск столь несусветную сумму, что на нее, на эту сумму, легче было бы уехать обратно из П-ска в Москву, нежели из П-ска в соседствующий Н-ск? А не уплатишь требуемую сумму, – жди утра и ночуй, где хочешь, хоть и прямо на перроне. А кому, скажите, охота!

Но ведь и это далеко еще не все! В том-то все и дело! В том-то вся и закавыка! В том-то и заключается изысканно-тонкая суть неустанной помощи министра железнодорожных путей сообщения п-ской банде «Ночные вороны»!

Другими словами: почти в то же самое время, то есть в два часа и одну минуту ночи волею министра железнодорожных путей сообщения из П-ска в Москву отбывает обратный пассажирский экспресс маршрутом, естественно, «П-ск – Москва»!

Нет, вы представляете себе ситуацию? Вы ее, эту ситуацию, представляете себе в полной мере?

Ну, так вот. Тут, понимаешь ли, не успел еще, как следует, причалить один поезд, как уже готов отчалить поезд другой, в обратном, так сказать, направлении – и попробуй ты во всей этой катавасии вот так вот, с налету и с нахрапу, разберись! Где поезд прибывающий, то есть «Москва – П-ск», где, обратно говоря, поезд отбывающий, то есть «П-ск – Москва», где, в конце концов, располагаются обещанные гнусавым вокзальным репродуктором шестые пути, на которых якобы находится отъезжающий из П-ска в Москву поезд?

А, может, их и вовсе не существует, этих окаянных и погрязших в привокзальной тьме шестых путей? А совсем даже наоборот – прибывший поезд и поезд отбывающий – это один и тот же поезд? И, следовательно, вместо того, чтобы искать во тьме мифические шестые пути, следует просто усесться на только что прибывший из Москвы поезд и ждать, когда он отправится обратно?… Ну?

А если к такой-то безрадостной и суматошной картине прибавить прибавить еще как раз в это самое время проходящий сквозь станцию «П-ск» безо всякой остановки экспресс «Л-ск – З-ск»? А, за восемь минут до отхода «П-ск – Москва», прибывающий «Б-ск – П-ск»? Ну?

Одним словом – истинный тебе караул, суета, неразбериха, катавасия, сапоги всмятку – и ничего более!

И – полное удовольствие для банды «Ночные вороны».

И вот теперь – поподробнее о самой банде.

Банда «Ночные вороны» испокон своего бандитского веку местом своей бандитской дислокации имела город П-ск, промышляла в основном кражей чемоданов на п-ском вокзале, и при всем при этом банде жилось очень даже вольготно, прибыльно и сытно.

Нет, и в самом деле: отчего бы, спрашивается, банде «Ночные вороны» жилось как-нибудь иначе – при таком-то выгодном для нее железнодорожном расписании? Хоть ты воруй чемоданы у прибывающих из Москвы в П-ск, хоть, обратно рассуждая, воруй чемоданы у отбывающих в противоположном направлении, то есть их П-ска в Москву – все едино. Ни тебе начальника станции, ни полиции, полная тебе безнаказанность – за весьма редкими исключениями!

В том, два раза в неделю повторяющемся окаянном коловращении, никто сразу даже и не замечал, что у него, допустим, поперли чемодан или баул! А даже если и замечал, то и что с того? Нет, и вправду – что с того?

Вы рассудите сами. Поезд «П-ск – Москва» ждать, само собою, не будет, у него, видите ли, неукоснительное, утвержденное самим министром, расписание. И в город Н-ск только что прибывшему пассажиру тоже надобно как-то добираться, а это непросто, потому что желающих – много, а таксистов – мало. А потому хочешь или не хочешь, а надобно ехать: с чемоданом ли, без чемодана – это уже, понимаете ли, хоть и горестные, однако же малосущественные нюансы.

Для пассажира.

Но никак не для банды «Ночные вороны».

Ее, банду, эти самые нюансы как раз и кормили. Да… То есть банде «Ночные вороны» жилось вольготно, прибыльно и сытно. Потому что – красть чемоданы на п-ском вокзале было так легко и просто, что это же неведомо кем надобно было быть и в какую невезуху надобно было вляпаться, чтобы при этом еще и попасться!

И, между прочим, по причине такой вольготной и хлебосольной жизни банда «Ночные вороны» нипочем не желала унижать себя грабежом пассажиров других железнодорожных маршрутов – например, «П-ск – З-ск» или, будем говорить, «К-ск – П-ск».

Во-первых, эти два маршрута отбывали и прибывали в неподходящее, то есть в дневное время.

А, во-вторых, банде «Ночные вороны» вполне хватало двух московских маршрутов.

Тем паче, что ни в саму Москву, ни обратно из нее никто по бедности не ездит, а, большей частью, ездят туда только те, кто обременен разнообразным излишеством.

Те, которые по бедности, ездят в М-ск, К-ск или в Б-ск. Или – оттуда обратно в П-ск. То есть метафора вам вполне понятная, не так ли?

Ну и, следовательно: руководствуясь такой вот метафорой, банда «Ночные вороны» и воротила свой разбойничий нос от всех этих М-сков, К-сков и Б-сков.

Повторимся: банда вполне была сыта и московскими пирогами (опять же, если вдуматься, метафора, и опять-таки она предельно понятна – разве не так?) И все это – для пущего понимания скажем еще раз – благодаря министру железнодорожных путей сообщения и утвержденному им графику маршрута «Москва – П-ск» и обратно.

По этой-то причине, между прочим, всякий раз отмечая удачно завершенную бандитскую операцию и подсчитывая украденные чемоданы, банда «Ночные вороны» не забывала поднимать заздравного стопаря за жизненное благополучие и долгие годы жизни министра. И называла его при этом «своим по гроб жизни бандитом», «отцом-кормильцем», «подельником», а равно прочими лестными уркаганскими прозвищами. И желала ему, как уже было сказано, прижизненных памятников во весь рост на всех, какие есть, российских вокзалах, включая сюда и несуществующий магаданский вокзал.

Хорошо жилось банде «Ночные вороны», очень даже хорошо. Прямо-таки лучше некуда.

Итак, должен был прибыть московский экспресс, и потому предстояла большая работа. Предстояла, как тонко выражались сами участники банды, экспроприация.

Как предварительно доложила разведка (а у банды «Ночные вороны» имелась и собственная разведка, – а как вы себе хотели?), да, так вот, как доложила разведка, экспресс прибывал чика-в-чику, то есть исключительно согласно расписанию, и никак иначе.

И на этот раз помимо обыкновенного, обремененного чемоданами люда, в поезде ехали и совсем уж неслыханные и невиданные в п-ских суровых палестинах пассажиры – какая-то многочисленная то ли концертная бригада, то ли театральная труппа, то ли балалаечный оркестр, – короче говоря, артисты. Да. Вот именно.

Признаться, у банды «Ночные вороны» до сей поры не было еще никакого опыта общения с такого сорта пассажирами, потому что очень редко заезжали такие пассажиры в здешние отдаленные и суровые, едва ли не впритык к северному сиянию, края.

А тут – нате вам. Едут. С балалайками.

Само собою, проигнорировать такой нестандартный нюанс банда «Ночные вороны» никак не могла.

И потому ее главарь Никифор созвал экстренное толковище всего наличного бандитского состава с целью, так сказать, выработки тактики и стратегии в связи с неожиданно возникнувшими нестандартными обстоятельствами. Толковищем на языке банды «Ночные вороны» называлось совещание всего наличного бандитского состава на предмет всяческих бандитских нужд и обстоятельств. Вы себе доподлинно уяснили суть этого выражения? Тогда – идем дальше.

– Короче, – сказал Никифор банде. – Сегодняшняя повестка толковища – шерстить или не шерстить этих самых балалаечников. Вот в чем вопрос…

Шерстить – на языке бандитов из банды «Ночные вороны» означало отнимать у пассажиров чемоданы, баулы, рюкзаки и прочую поклажу.

– А что по их поводу сообщил Моня Кудрявый? – отозвались сразу несколько бандитов.

Моня Кудрявый как раз и был той самой вышеупомянутой бандитской разведкой. А по совместительству Моня Кудрявый был еще и проводником пассажирского вагона маршрутом «Москва – П-ск» или «П-ск – Москва», в зависимости от того, в какую сторону поезд в конкретный момент времени двигался. И вот сейчас Моня Кудрявый вместе с поездом двигался из Москвы, и, между прочим, в том самом вагоне, в котором ехал Моня, как раз и находились те самые балалаечники или театральная труппа, пес их разберет, кто они были такие на самом деле.

– Да, так что по этому поводу сообщил Моня Кудрявый? – спросили у Никифора бандиты.

– Сказал, что едут, – ответил Никифор, который, здесь надобно отметить, был человеком не слишком охочим на всякую распространенную и обильную словесность, и потому изъяснялся преимущественно односложными, безо всяких деепричастных оборотов фразами, а иногда – так и вовсе одними лишь предлогами, междометиями и прочими служебными частями русской грамматики. А то и вовсе – одной лишь бессловесной жестикуляцией.

– Ну? – нетерпеливым хором поинтересовалась чуть ли не вся банда.

– Сказал, что пьют, – уточнил Никифор. – Три балалайки уже пропили. Или четыре… Безобразничают. Гоняют Моню за водкой. Из поезда хотели выкинуть. Моню. На полном ходу. Уже три раза…

– Вот ведь оглоеды! – выдохнул пораженно кто-то из бандитов. – Бандитские их морды! Моню! Из поезда! Три раза! Четыре балалайки пропили! Да за такие нехорошие дела…

– Творческие натуры! – внес пояснение бандит по прозвищу Филолог.

Когда-то, по его собственным словам, он и вправду был кандидатом филологических наук, но затем его постигло жестокое разочарование в фонетике и синтаксисе, поистрепали разнообразные жизненные бури, и свое истинное призвание, опять-таки по его собственным словам, он нашел именно в краже чемоданов у всякого привокзального люда на п-ском вокзале.

– Тонкая, изысканная душевная конституция… понятное дело! – повел далее свой монолог Филолог. – Иначе и нельзя. Иначе – и не бывает. Да я и сам, ежели хотите знать, такой! А то как же! Э-э-э! Припоминаю, ехал я однажды в поезде на одну филологическую конференцию в матерь-столицу… или это была не конференция, а какое-то иное серьезное филологическое мероприятие… э, да не важно! Важно другое. Важно то, что я ехал. В поезде. В купе. В столицу. И, прошу заметить, не в одиночестве, а в компании… ну, скажем, других филологов. Как говорится, нас было много в том купе, ну и тэ дэ, ну и тэ пэ… Да-с… И был, скажу я вам, в том поезде проводник… одним словом, это была такая же вульгарная и маловыразительная личность, как и наш разлюбезный Моня Кудрявый. При этом проныра и плут – просто-таки мольеровского масштаба! Будто срисованный с нашего Мони! Одним словом – Тартюф и ничего больше! И вот, как сейчас помню, не доезжая до Гуся Хрустального…

– Да заткнешься ты или нет! – заорали сразу несколько бандитских голосов. – Всю плешь проел своей филологией, паразит беспонтовый! Кто о чем, а он хрен знает о чем! Задолбал своими верлибрами окончательно и бесповоротно весь наличный бандитский состав! Тут о деле толковать надо, а он… Чтоб ты сегодня ночью свалился под какой-нибудь паровоз, и чтоб тебя там, чмура шмыганного, располосовало на четыре неравномерные части! Даже на шесть частей – по количеству падежей в русской грамматике!

И верлибры, и количество падежей, и прочие филологические понятия и обороты вошли в лексикон банды «Ночные вороны» с момента появления в ней Филолога. Вот как только Филолог в банде появился, так они вскоре и вошли.

А до этого никакой филологией, понятное дело, в банде и не пахло.

До появления Филолога банда изъяснялась, как хотела – простыми, доступными, демократичными и в корне своем здоровыми народными словесами и оборотами.

И совершенно при этом не представляла, что в русской грамматике имеется именно шесть падежей, а не восемь или, допустим, не двадцать два…

– Жестокие нравы, и такие же, увы и ах, жестокие словеса, – скорбно изрек Филолог в ответ на бандитские голоса. – Впрочем, оно и понятно. Все это проистекает из того жестоковыйного ремесла, коим мы, к прискорбию, вынуждены совместно заниматься в данный период нашей горестной жизни. Каково ремесло, таковы и речи. Бытие определяет сознание, и оно же, прошу заметить, определяет человеческий лексикон. Еще великий филолог Востоков, возражая другому великому филологу Западову, говорил по этому поводу, что…

– Ша! Прекращаем гнилую словесность! – пресек эту филологическую демагогию Никифор. – Базлать будем потом, когда сделаем дело!

Базлать на языке бандитов из банды «Ночные вороны» означало говорить напрасные и к делу не относящиеся слова, а также понапрасну тратить драгоценное бандитское время.

– А барахлишко-то, у этих балалаечников, какое-никакое имеется ли? – поинтересовался один бандит. – Чего там упоминал Моня насчет барахлишка?

– Говорил, что имеется, – ответствовал Никифор. – Чемоданы. Много чемоданов. Всяких – разных цветов и размеров.

– А тогда – об чем и базар? – резюмировали сразу несколько бандитов. – Коли имеются чемоданы, то и никаких делов. Шерстим по полной программе.

– Да, но они все же артисты… – засомневался кто-то из угла.

– А и что с того? – возразили те же самые несколько бандитов. – Подумаешь, артисты! А пускай они к нам не ездят со своими балалайками и чемоданами! Шерстить – и все тут! Наравне с остальными прочими! Без разницы!

– А вот я на это не согласный, и все тут, – отозвался бандит по прозвищу Цыган.

Такое свое прозвище он получил из-за того, что и вправду был цыганом – по паспорту, в смысле своей физиономии, а, главное дело, в плане всех своих жизненных намерений и поступков, а также и в плане собственного мировоззрения.

Когда-то Цыган вроде как был артистом разъездного цыганского то ли театра, то ли ансамбля, затем из-за творческих разногласий и особенностей собственной натуры он был оттуда изгнан навсегда, без права помилования и возврата, бродяжил, пел, плясал и приворовывал по вокзалам. Однажды лихая цыганская година занесла его на п-ский вокзал, здесь он был замечен Никифором и взят в дело, то есть в банду «Ночные вороны», да так в банде и прижился – несмотря на отсутствие паспорта, физиономию, мировоззрение, а также жизненные намерения и поступки.

– А – отчего оно так? – спросил Никифор, а все прочие бандиты умолкли и стали глядеть на Цыгана.

– А оттого, – пояснил Цыган, – что они – артисты. Они – артисты, понятно или не понятно это вам, чьи корявые пальцы не в состоянии извлечь из гитарных струн ни единого приличного звука? Они – артисты! И потому в их чемоданах, окромя артистического шмотья, ничего нет и быть не может. Ну, там париков, панталон, цыганских шалей… Я сам артист, и я это дело в доподлинности знаю… И – мне интересно: что мы станем делать со всеми этими панталонами и шалями? Наденем на себя самих? Отдадим нашим любушкам, у кого они есть? А? Э?

И для пущей убедительности Цыган произнес несколько слов по-цыгански и сделал рукой цыганский жест.

– Н-да, – зачесала в своих бандитских затылках банда «Черные вороны» после таких слов и, главное, после такого жеста Цыгана. – Оно как бы того… и вправду не резон. В самом деле, – на кой нам сдались эти… парики и панталоны? Что же это получается? Если вдуматься, одна сплошная стыдоба, и ничего другого. Поношение честному уркаганскому делу. А, не приведи, если к тому же еще попадешься да сядешь? Ведь это же будет несусветное позорище на весь блатной мир! Вот, зачнут базлать по всем тюрьмам, это тот самый, который сел из-за панталон! Панталонником еще станут обзывать. Или – балалаечником. Стыдобушка…

– А тогда – не шерстим? – спросил Никифор.

– Ставь на голосование! – раздалось сразу со всех сторон. – Как сообща порешим, так оно и будет!

Банда «Ночные вороны» была современным и демократическим преступным сообществом. Если, например, в банде возникали разногласия, ее главарь Никифор всегда выносил вопрос на голосование. И как большинство решало, так все в дальнейшем и происходило. Мнение несогласного меньшинства не то чтобы напрочь не учитывалось, оно, конечно, уважалось и принималось во внимание, но если кто-нибудь из меньшинства выступал супротив решения большинства и начинал явно или тайно гнуть свою несознательную антидемократическую линию, с таким поступали по всей справедливой строгости демократических законов. Могли и зарезать…