След волка

Офицерам дали коней без седел, заулюлюкали вслед.

ТЕНИ НОЧНОГО ДВОРЦА

Увидеть У-хоу в последнее время можно было, как некогда императора, только глубокой ночью, бродящей с лампадкой по переходам дворца, подолгу замирающей перед покоями умершего Гаоцзуна и низложенного сына, и об этом в страхе шептались еще больше, чем о ее затворничестве. Иногда на отдалении за ней, сопровождаемой Абусом, следовал заметно сгорбившийся монах Сянь Мынь, оставаясь для них невидимым, не смея приблизиться.

Что мог сделать он для нее, переставшей искать в нем опору и слышать его советы?

Такой отстраненной, безвольной, потерянной он видел У-хоу только в далекой молодости, когда она, непокорная наложница, доставленная им в глухой монастырь, сдалась однажды ему, разом утратив прежнюю волю и дух протеста. Она так же, как здесь, во дворце в последние дни, бесшумно бродила ночами по монастырю, похожая на лунатичку, потом начала забавляться полосками шелка, слушая с дикой усмешкой, как он шуршит у нее на коленях, как разрывается с треском. Но тогда он сам управлял теми, кто мог войти к ней, общаться, прислуживать, принуждать и воздействовать на нее, мог наблюдать за переменами в ее психике и даже написал по этому поводу трактат, скорее медицинский, чем религиозный, никому, кроме Гуру-Патриарха, так и не показанный. Тогда он нашел средство вернуть ее к жизни! Теперь прежнее преимущество было утрачено, и Сянь Мынь ощущал себя чуждым в мире, где приближенными к императрице оказались евнух Абус, выскочка и неряха Ван Вэй, другие, едва прикоснувшиеся к власти.

Этот мир, угрожающе нависая над ним как дракон, стал опасен ему. Он пугался монаха и отторгал.

И все же Сянь Мынь сохранял надежду на возвращение былого всевластия, и сейчас наиболее важным было поскорее получить известие о сражении генерала Кхянь-пиня с тюрками.

Оно не должно было быть победным. Или – не явно победным. Генерал-победитель в Чаньани для него будет лишним. Он, Сянь Мынь, знает, как тогда повернется и как должно повернуться. Только провал кампании Кхянь-пиня встряхнет, как следует и дворец, и столицу, военную вельможную многозначность, усилит во дворце настороженные шептания и тайные расчеты сторонников князя-наставника на возможность замирения со Степью, по-настоящему напугает с правительницу, остальное, что нужно, он сделает сам.

Он сумеет.

Молебны о спасении Отечества и Просветленном величии Дочери Будды заказаны во всех монастырях, о чем он поставил в известность Великого Гуру-Патриарха, живущего в отшельничестве, и заручился его благосклонным согласием. Сочинен и новый трактат о той, кто вознесется с его заботливой помощью на уровень Будды.

«Да снизойдет на Поднебесную спасительный луч Света в невесомом божественном образе славной Дочери бессмертного Будды. Да услышат люди земли через ее уста Твой пророческий голос, наш неземной покровитель! Да вознесем через поклонение Солнцеподобному сотворению Небес и Тебя, наш вечный Гуру и Наставник!» – отмечено в нем блескучей киноварью как самое важное, чем Сянь Мынь очень гордился.

Но упрямство Великой и ее глухая опустошенность! Частое появление перед покоями бывшего сюзерена и старшего сына! Что с ней? Чувство вины на старости лет? Бессловесное покаяние? Не дай и не приведи – тогда рухнет сама Небесная Сфера, усыпанная звездами. Не жалость и не поиски примирения с прошлым должны сейчас наполнять сердце У-хоу. Ей нужен сильный толчок. Нужен гнев и, может быть, новые казни.

Он знал больше других то, что ей нужно. Или, по крайней мере, необходимо ему и запуганной Поднебесной. Остальное – глупость, позволительная тому, кто владеет властью и крепко держит в руках. Затянувшееся бессмыслие. Утрата прежнего преимущества.

Сянь Мынь бродил за ней тенью, ловил ее протяжные вздохи, пытался понять, посочувствовать и не мог. Лишившись покоя и сна, совершая длительные ночные прогулки по бесконечным переходам огромного дворца и ни в чем с прежней силой не заявляя о своем божественном всевластии, У-хоу жила вроде бы холодно отрешенно и только в странно равнодушном забытьи. Ходило по кругу солнце, летели по небу звезды, текли воды рек, проносился ветер, суетились люди – все двигалось, перемещалось и убегало, ничем не трогая утомленную императрицу и усиливая досаду монаха, лишенного возможности действовать при дворе как прежде. Добровольно загнав себя в другое измерение жизни, незаметно утратив прежние желания и ощущения и сохраняя только давящую тревогу, она впервые словно бы пугалась людей, не говоря о нем, Сянь Мыне, иногда позволявшем возникнуть мельком у нее на пути, часто вдруг втягивала голову в плечи. В зале большого императорского совета продолжали стоять два трона, и она, изредка появляясь в ней, устало, как в наказание, всходила на тот, на котором всегда восседала рядом с Гаоцзуном. Но всходила на трон У-хоу не сама, опираясь на руку Абуса. Опустившись на мягкую бархатную подушку, позволяла слуге поднять ее тонкие прозрачные руки, положить на колени, прикрыть узким куском шелка. Плохо слушая, о чем говорят, она явно осознавала, что говорят не для того, чтобы что-то решить, а чтобы напомнить ей о себе, заявить о целесообразности общего сосуществования, незыблемости порядка вещей и времен, называемого Высшей Государственной Властью. И чтобы лишний раз притворно восславить ее, Великую Императрицу, ставшую единственной полноправной правительницей Поднебесной. Для нее, по необходимости или капризу ранее встречающейся с образованными монахами, известными миру философами, прославленными историографами, знающими цель и значимость подобных бесед, умеющими придавать им важный смысл и высокое государственное звучание, здесь, в этой зале, набитой высшими чинами, первейшими вельможами, теперь выглядело до примитивности глупо и бездарно. Разом вдруг измельчало, утратило величие и потрясающую привлекательность, ей не с кем стало изощряться в хитрости и лукавстве, новые министры более и более утомляли пустой болтовней. Тогда У-хоу начинала нервно мять и с упоением разрывать лежащий на коленях шелк, слепящий глаза и холодящий душу, заставляя нередко сбиваться с ритма слуг с опахалами, произносящих доклады или сообщения – утрачивать проворную нить убогой чиновничьей мысли. Сама она говорила мало, больше коротко спрашивала, не поднимая взгляда от рук и куска цветной ткани на коленях. Вопрошала хрипло и рвано, подчас непонятно, вселяя в сановников еще большую потерянность и неловкость, порождая безотчетные страхи, ощущение чего-то временного, неопределенного и ответную затаенность.

Иногда рядом с ней в зале Большого Императорского Совета появлялся малолетний Ли Дань. Его усаживали на трон отца, что лишь утяжеляло мертвую обстановку. Не желая принимать на себя титул полноправного правителя, она не отдавала его младшему сыну, которого, шепчась по углам, давно называли с тайной подачи Сянь Мыня императором Жуйцзуном.

Для простых смертных высшая власть всегда представляет опасность, и все же для опытного чиновника она во многом предсказуема или хотя бы угадываема. Но власть высшей жрицы Государственного Пантеона Времен, точно бы раздвоившаяся, была теперь настолько непредсказуемой, что вообще как бы перестала существовать. Она сохраняла вроде бы все: и суровую повелительницу, и необходимые императорские символы, и мрачных стражей в тяжелых, начищенных до сияния доспехах. Как положено, бил глухой колокол, отсчитывающий начало, середину и завершение текущего дня, поддерживался общий порядок ведения дел, выносились высочайшие указы и повеления, витал и присутствовал страх неотвратимости наказания, но прежнего духа, сияния безграничной божественной власти, бросающей невольно в священный трепет, уже не было. Всюду, как и всегда, витал затаенный ужас, а трепета перед троном, как перед богом, – этого леденящего чувства, потрясающего саму человеческую душу, – не ощущал не только Сянь Мынь.

На троне восседала странная равнодушная женщина, способная, как и прежде, на многое – на очень многое! – но не было Бога, что, утяжеляя обывательское сознание, воспринималось как самое ужасное и угнетающее, не имея ответа, сколь долго продлится.

Из старых сановников при У-хоу остались лишь наиболее ловкие, в числе Государственного секретаря-шаньюя, одного из уцелевших канцлеров и военного министра, еще более осмотрительных и настороженных, будто на затянувшейся охоте. Их голоса звучали не столь уверенно, резко и твердо, как раньше. Они почти ничего не предлагали, мгновенно соглашаясь со всем, произносившимся императрицей. Как сговорившись, они избегали встреч и бесед с монахом. Его, по-старчески сгорбившегося, с еще более набрякшим, до фиолетовой синевы, шрамом через взблескивающую в переходах дворца бритую голову, разваливавшим надвое прищуренную постоянно нервную левую бровь, словно заглядывающую в этот же глаз, так уже не пугались, как было не давно. Не шарахались по углам и не прятались в укромных местах, едва вдали появлялись очертания его фигуры в длинной монашеской рясе, напоминающей мелко бегущего ворона. Теперь для многих пугалом стал черный евнух Абус, в Чаньани только и шептались, какие распоряжения он исполняет, спускаясь нередко вместе с У-хоу в мрачные зинданы сырых и вместительных дворцовых подземелий.

Дворец и столица жили тревожным ожиданием чего-то необычного, похожего на землетрясение или потоп. По переулкам и подворотням, на базарах шушукались о нашествии в Шаньси орды тюрок, грозящих освободить принца-наследника; о слабости войска генерала Кхянь-пиня, набранного из крестьян и ремесленников; о каких-то тибетских слонах, наученных безжалостно топтать врага и частью утонувших при переправе через Желтую реку, как признак неизбежного поражения.

Гибель слонов, недавно, в День поминовения предков У-хоу на священной горе Времен, вводивших обывателей в экстаз одним только величавым стоянием на пути следования императорского кортежа, воспринималась как самое мистическое предзнаменование, и в победу генерала Кхянь-пиня уже мало кто верил. Рождались совсем фантастические слухи, что Черный Волк песков, подобно другому подзабытому кровавому степному разбойнику, Кат-хану, намерен в скором времени преодолеть Желтую реку и напасть на Чаньань. А тут, как нарочно, была затеяна замена Восточных ворот крепостной стены и надстройка двух новых башен, усиливая подозрения. Передавали слухи украдкой, не собирая любопытной толпы. Выявленных распространителей хватали без долгих разборов и следствия, казнили тут же, у всех на глазах. Обагренные кровью помосты для скорых расправ стояли и на восточном и на западном базарах, во всех кварталах, огражденных решетками, на каждых воротах города – места для казней хватало, жизнь могла продолжаться только шепотом. Непривычно пустыми были увеселительные заведения с красными фонарями над входами, и самое шумное заведение-ресторация с музыкой, танцовщицами, гадалками и прорицательницами, придуманное недавно иноземными купцами.

А вестей из северо-восточных провинций по-прежнему не приходило.

Затем, под знаком той же таинственности, Чаньань и двор заговорили вдруг о мосте, сожженном на Желтой реке, бесконечных ливнях, мешающих переправе дополнительной помощи затерявшемуся где-то генералу Кхянь-пиню. Все было плохо, бездарно, рассыпалось и без того достаточно развалившееся.

Прошлая история веков, становления и разрушения цивилизаций, народов и государств знала и знает подобные времена неопределенности, внутренних смут и яростных, губительных противостояний. Знает она и то, что могущественные государства, народы и цивилизации на отдельном историческом витке успеха зарождались, строились и процветали благодаря необычайно сильным, смелым и предприимчивым личностям-вседержителям. Только беспримерно могучая личность способна творить и рождать внушительное и неповторимое, посредственность бесполезна и только мешает. Но время дьявольски сильных, нередко потом проклинаемых собственными потомками, когда-нибудь останавливается. На их место взбирается нечто весьма утлое, слабенькое умом, нередко и телом. Глухое к переменам наступившего времени и дыханию собственного народа. Не способное ни править, ни находить, кто править умеет. Убогое, недоношенное, рахитичное разумом, оно совершает одну ошибку за другой, сотворяет глупость за глупостью до тех пор, пока построенное другими, до них, возведенное в трудах и жертвах, казалось бы, на века, вдруг не начинает стремительно, бесповоротно рушиться.

Великая империя Тайцзуна обваливалась на глазах, и Сянь Мынь уже не мог этого не признавать. Утрачивая интерес далеких государей к Поднебесной, Чаньань покидали один за другим высокородные послы и посланники. Иссякал поток шелка в персидские, византийские, азиатские земли. Без всякой пользы для самого Китая перемалывались на тибетских военных линиях и сто-, и двухсот-, и трехсоттысячные китайские армии, набираемые из сельского населения. Приходили в запустение, как в дотайцзуновские времена, поля и посевы. Важные и доходные места доставались продажным чиновникам. Нищие ремесленники и землепашцы ударялись в разбой и грабежи… Но У-хоу словно не слышала и не видела ничего, запретив через Абуса появляться у нее без вызова кому бы то ни было, включая и его, бывшего и усердного монаха-советника. Отдавая отчет, как быстро рушится и разваливается, Сянь Мынь острей ощущал собственный внутренний страх, опасаясь близкого времени, когда все рухнет окончательно, и он станет окончательно ненужным…

Или когда его не станет вообще.

В том, что люди по-разному ощущают бегущее время собственной жизни, не говоря о времени историческом как более содержательном и объемном, ничего сверхъестественного для монаха не было. Но одно дело – не слышать, не понимать, отвергать происходящее, и совсем другое – вольно или невольно содействовать усилению всеобщего хаоса, чем, на его взгляд, У-хоу вольно или невольно теперь занималась, продолжая без разбору и необходимости менять важных чиновников и вельмож. Это нужно было немедленно прекратить. Но как, если она не может решиться назвать себя императором и отменить существующую династию Тан?.. К дьяволу фальшивые и помпезные обычаи и устои! Его буддийская вера поможет Китаю создать новые и более надежные!

Как многое в последнее время, казнь князя-регента Се Тэна, отца юной жены наследника, состоялась без вмешательства монаха и совета У-хоу с ним. Сянь Мыню не было жаль наконец-то казненного князя, но думать он стал о нем достаточно часто. И думал невольно о том, чего настойчиво добивался князь-управитель – хотя бы о временном замирении со Степью и тюрками.

«Все же судьбу государства определяет больше не внешнее, а внутреннее состояние, – рассуждал он, думая о генерале Кхянь-пине. – Вот если бы генерал уступил тюрку-тутуну… Если бы только…»

* * *

Сянь Мынь шел переходами дворца, отодвинув на время генерала, войну с тюрками, рассуждая лишь об императрице, когда перед ним возникла фигура военного министра.

– Доносят ли Солнцеподобной, Сянь Мынь, что к Чжунцзуну тайно скачут и скачут гонцы, включая тюркских и даже тюргешских? – неожиданно заговорил коротконогий военачальник, преградив путь и пронзительно уставившись монаху в глаза. – Недавно пробрался, подкупив стражу, ловкий посланец твоего Тан-Уйгу, переметнувшегося к Черному Волку.

Тревоги в голосе министра, как ни странно, вроде бы не было, но насмешка и предубеждение чувствовались, вызвав новый прилив раздражения.

– Посланник Степи и неверный страж, вступивший в сговор, обезглавлены на глазах у наследника, – сдержанно произнес монах, пытаясь поскорее разминуться с генералом, по всему, настроенным к нему враждебно.

Генерала-министра этот исчерпывающий ответ почему-то смутил, и он, не уступая монаху дорогу, непринужденно меняя неприязнь на мягкую манеру дружеского обращения, воскликнул:

– Но что известно Солцеподобной, Сянь Мынь? Все ли вовремя доносят? Тебя ничего не пугает?

Министр не мог не знать о сложностях монаха в отношениях с императрицей – так чего же он хочет? Генерал не мог не знать и о том, как недавно в присутствии многих У-хоу с неприкрытой злобной угрозой бросила в его сторону: «Сянь Мынь, как ты мог упустить этого Тан-Уйгу? Где сын тюркского князя-старейшины? Его что, обезглавили? Ты говорил с ним о тутуне? Где твой главный знаток степи, монах Бинь Бяо? Не лучше ли нам послушать его, чем тебя?»

Показалось – она пожелала что-то узнать больше обычного, и он возбудился ее желанием, поспешно заговорил, объясняя состояние дел и предлагая, как лучше поправить, но императрица опустила глаза и перестала внимать. Она не видела его и едва ли слышала себя, и он опять испугался невольно. Перед ним была совсем другая и женщина и правительница, ему совершенно не знакомая. И опасной У-хоу была для него, восседая на троне бесчувственным изваянием. Поверить, что эта коварная… бестия вдруг перестала слышать в себе женщину, было сверх его сил. Не умещалось в голове и то, что, страстно жаждая высшего величия, сравнимого только с величием Будды, она утратила это горение.

…Время смятения – время тягостное, неизбежно бесчестное в действиях и поступках иногда самых высоковельможных мужей. Честь, праведность и порядочность вдруг пасуют и отступают перед холодным практичным расчетом, при котором любая приличная мысль о судьбе человека, государства, народа более чем призрачна и почти неуместна. В такую смутную пору о народе и Родине, о величии державы кричат одинаково громко и выспренно, хорошо понимая тупость и глупость замордованной жизни. Но – только кричат, ничего не создавая. Создают будущее этого народа и государства вовсе не те, кто кричит, по случаю прибирая к рукам, что плохо лежит и можно прибрать, а кто в глухой безысходности, остро слыша нужду и свою жалкую никчемность, ни за что не покинет родимую землю в поисках лучшей доли. И это единственное – простой безыскусный труд на самого себя и детей, – что возвышает чистую душу и созидает грядущее во время любых смятений, раздоров и смуты…

Так что же нужно вылощенному министру, продолжавшему что-то внушать? Что напугало и заставило заговорить?

– Дождемся сражения в Шаньси, генерал, тогда, может быть, скорее поймем друг друга, – произнес монах, пытаясь опять обойти вельможу.

И услышал:

– Сражение уже состоялось, Сянь Мынь. К несчастью, оно состоялось… Следуй за мной, меня вызвал канцлер, а я приглашаю тебя. Завтра может быть поздно.

У ВОЕННОГО КАНЦЛЕРА

С ужасными подробностями поражения сорокатысячной армии генерала Кхянь-пиня раньше других прибыл в Чаньань кавалерийский офицер для особых поручений военного канцлера Цуан Бао-би. Смелый, отважный гвардеец, он ревностно и преданно служил уже десяток лет, и не поверить ему было невозможно. Канцлера, сохранившего голову только благодаря тому, что гнев Солнцеподобной пал на генерала Жинь-гуня, сковал мерзостный холод, и первое, о чем он подумал, была жалкая мысль, знает ли кто-то еще о примчавшемся порученце.

– Кто тебя видел? – выдавил, наконец, изменившимся голосом высокородный сановник, тупо созерцая распростершегося у ног офицера-вестника.

– Никто, мой господин. Понимая, как важно моему господину получить скорбную весть раньше других, я проявлял осторожность, требуя смены коней, и старался быть незаметным. Но дожди, трудная переправа! Желая добраться как можно быстрее, я загнал трех коней, пока достиг стен Чаньани.

– Мне важно, я доволен твоим усердием. Да, да, конечно, ты задержался… Поднимись, – меланхолично приказал канцлер, продолжая хмуро всматриваться в смертельно уставшего гвардейца, испачканного болотной, особенно прилипчивой глиной и грязью, и сорвался на визг: – Выкладывай, что еще не сказал? Говори, говори, Бао-би!

Генерал властно требовал. Он желает узнать настоящую правду? Но правда нередко стоит вестнику головы. Не решаясь подняться и встретить взгляд канцлера, пытаясь унять волнение и вполне объяснимый страх, призывающий к осторожности в докладе, по-прежнему не находя ничего лучшего, чем покорно лежать в ногах рассерженного господина, мужественный гвардеец ответил:

– Мой господин, у генерала Кхянь-пиня не было армии – был необученный сброд, не ходивший ни разу в атаку! Вместо умелых солдат ему прислали тридцать индийских слонов. Но мы же не в джунглях! Кто и зачем их прислал?

Приговор порученца проведенной в Шаньси кампании был слишком жестоким, показался несправедливым, даже оскорбительным, но Бао-би был опытным офицером, испытанным, канцлер привык доверять его сообщениям и почувствовал необходимость выслушать с глазу на глаз повнимательней. Мало ли как потом повернется, небрежность в подобных делах чревата непредсказуемыми последствиями.

– А две лучшие дворцовые дивизии, которые я выбил с таким трудом для похода? – возмущенно вскричал царедворец.

– Приученные к праздничным шествиям, на поле битвы они были не лучше других.

– Был полевой корпус Ордосского гарнизона, которым командовал до последнего дня Жинь-гунь! – гневался канцлер.

– Он оказался наполовину из новобранцев, мой господин, – упорствовал офицер, изливая неприятное канцлеру недовольство. – Тюрки разметали его первым, не помогли удачно примененные телеги.

Гневным окриком его можно было остановить, заставить говорить с подобающей осмотрительностью, но ведь возможно дознание, и если его поручат монаху Сянь Мыню или Государственному секретарю, может всплыть не такое. Смиряя гнев, канцлер спросил:

– Тутун Гудулу так силен, Бао-би?

Не решаясь умышленно принижать достоинство противника, инспектор ответил несколько своеобразно.

– Тюрки подобны диким осам, – сказал Бао-би, пытаясь из неудобного положения не выпускать из виду раскрасневшееся лицо канцлера, возбужденно передвигающегося по кабинету. – Они жалят и улетают, чтобы снова вскоре ужалить. Они сильны и отважны и всегда возвращаются, мой господин.

– Хочешь сказать, что нам нужен хороший шмель, убийца ос? – как бы подталкивая преданного службиста к другой теме тайной беседы, спросил канцлер, продолжая лихорадочно просчитывать возможные последствия проигранного сражения за Желтой рекой. – Генерал Кхянь-пинь совсем непригоден?

– Кхянь-пиня все торопили, и он спешил, как когда-то вынужден был поспешить генерал Хин-кянь, – бесхитростно, с искренностью, присущей честному военному, заступился за генерала-неудачника Бао-би. – Еще неприятные слухи, что тутун Гудулу и его новый советник пришли для поддержки юного Чжунцзуна…

Да, порученец имел свое понимание случившегося в Шаньси, и потому разумно выслушать его заранее и терпеливо… Лучше уж здесь, чем при всех, на военном совете.

– Но все же, почему генерал Кхянь-пинь выжидал, когда на него нападут? – преследуя свою мысль, спросил канцлер и в знакомой манере общения с подчиненными сердито крикнул: – Да встань же ты, наконец! Я устал смотреть на твой грязный затылок.

Гвардеец снова не подчинился, лишь два раза вскинув и опустив резко голову, всякий раз ударяясь лбом о циновку, он остался в прежней позе, уткнувшись лицом в пол.

– В армии заметны брожения. Начни генерал первым, он мог потерять все. – Оставаясь в неловком положении на ковре, и с последними словами опасливо подняв глаза на вельможу, офицер выглядел смущенным.

Имея приличные выслуги при военной канцелярии, он был еще молод. В скукожившихся в пути под дождем и солнцем одеждах, непроизвольно взмахивая иногда руками, он совсем не походил на боевого офицера, недавно смело смотревшего смерти в глаза, выглядел крикливым невзрачным юнцом. Его тоненькие гвардейские усики, свисающие по уголкам тонкогубого рта, утратили прежний холеный вид и выглядели жалко, беспомощно. Но взгляд его сохранил твердость, не дрогнул и не поблек под строгим взором начальника и словно бы неожиданно сбил с генерала прежнюю спесь и начальственную агрессивность.

– Да, да! – Канцлер без труда догадался, чего не договаривает офицер, и строго потребовал: – Доложи о потерях.

– Непосредственно в битве полегло тысячи три-четыре… Ну, пять, не больше. Гораздо более уничтожено за три дня преследования разбежавшихся в панике из полевого корпуса – это же были селяне!.. Пеших солдат в плен тюрки не брали, сгоняли толпами к реке, убивали и потешались… Мой господин, по реке плывут и плывут мертвые – преодолевая ее, я расталкивал трупы руками… Генерал Кхянь-пинь умело выстроил оборону, где мог – наступал и теснил. Применив телеги, мы держались стойко полдня.

– Ну, пешие – это… Им замену найдем. Дальше!

– Остальное, тысяч за двадцать… или почти двадцать, генерал сумел увести под защиту крепостных стен у Желтой реки… У генерала Кхянь-пиня не было армии, мой господин, он не мог перестроить ее в ходе сражения, в то время как тюрки… За нашей спиной горел мост!..

– Восточные земли за Желтой рекой нами утрачены? – Непонятно и странно спросил канцлер – и вроде бы не спросил, а потребовал безоговорочного подтверждения.

– Они утрачены два года назад.

– Но тюрки приходят, разоряют и уходят, – как бы возражая и убеждая в ином, произнес холодно канцлер, не допускавший прежде подобных рассуждений в присутствии молодого гвардейца, и тем самым будто бы побуждая к непонятному новому откровению.

– Есть сведения, что на этот раз они не намерены уходить. Они укрепляются на зиму в гарнизонах Стены. Разграблена половина воеводств, наместничеств и княжеств… И еще, мой господин, есть момент… – Офицер замялся в нерешительности.

– Ну!? – властно и жестко потребовал канцлер. – Что еще у тебя, выкладывай!

– Род одичавших эдизов, являясь по корню уйгурским, совсем отошел от руки Баз-кагана. Он усилил орду на несколько тысяч.

– Мы накажем эдизов. Их развелось непомерно много. В Тибет, в Тибет! Мы пошлем высочайшее повеление кагану. Отловить – и на Западную линию! Что еще?

Взгляд сановника был откровенно растерянным, канцлеру было не до вельможной величавости и, осмелев, гвардеец добавил, как бы намеком давая совет:

– Мой господин, покинул границу всегда ожидающий подачек хитрый онг татабов Бахмыл. Неприятные вести поступают из Маньчжурии, вожди маньчжурских киданей князь Ваньюн и его брат-джабгу проявляют строптивость…

– Да… Полезное наблюдение, Бао-би. Мы поставим над ними нашего генерала.

– И только раздразним, мой господин! – подал новый скрытый совет Бао-би, приподнимая повыше голову. – Над Степью взлетел дух старой свободы, породивший много желаний и грез.

– У тебя есть разумные предложения? – удивленный как смелостью речи гвардейца, так и ее полезностью, спросил генерал.

– С тюрками нельзя медлить, но голыми руками не взять, – уверенней произнес вестовой.

– Мы можем вынудить подчиниться? – спросил генерал с возрастающим любопытством.

– Не имея в Шаньси крупных сил, такое, мой господин, едва ли возможно.

– Необходимо напасть где-то в другом месте?

– Скорее всего, мой господин. Но таких мест не много.

Рассудительность офицера и его толковые ответы канцлеру понравились. Сделав попытку подойти и поднять его, предложить перейти к чайному столику и сесть на циновку, и в последний момент передумав, поскольку с нетерпением ожидал появление военного министр, лишь покачивавшись в сосредоточии над инспектором-наблюдателем, генерал произнес:

– Назови удобные места, которые знаешь.

– Есть поселение с капищем в песках Алашани, построенное Нишу-бегом и тюрком Фунянем. По южную сторону Алтынских гор есть новый лагерь в Куз-Чугае. Есть верховье Орхона и ставка шада Мочура на землях эдизов, отошедших от Баз-кагана, – четко, со знанием дела докладывал офицер.

– Далеко, за Черной пустыней… Новую армию невозможно быстро собрать!.. Никак невозможно… Нет, инспектор, не получится.

– И нет полководца, мой господин, недавно прославившегося в песках. – Бао-би даже позволил себе усмехнуться, тут же пожалев об этой кривой и недовольной усмешке – настолько колючим оказался вскинувшийся взгляд канцлера.

Порой, не нарушив субординацию, салонные каноны и этикет, в минуту редкой благорасположенности начальства, не сумев заявить о себе достойно, удачи не добьешься – с этим негласным законом продвижения по служебной лестнице гвардейский офицер Бао-би был знаком хорошо. Удача сама шла к нему в руки, и он должен был не упустить ее. Словно бы спеша исправить совершенную оплошность с небрежной улыбкой, не понравившейся канцлеру, офицер-порученец произнес, как бы по-прежнему легкомысленно, создавая видимость, будто не придает особенного значения предлагаемому снова:

– Впереди зима, можно назначить отважного полководца… Снять дивизию с Западной линии. Зимой и весной пески вполне проходимы.

Но и канцлер был не глупцом и не мог не заметить стараний своего порученца. К тому же советы его были вполне приемлемы, а военный министр все где-то задерживался и, меняя гнев на милость, канцлер устало и скучно сказал:

– Начальствующих высшего ранга назначаю не я, Бао-би.

– Мой господин не смеет подсказывать Солнцеподобной?

– Подсказывает монах.

– Можно убедить монаха.

– Ты знаешь генерала, умеющего драться в песках? – взорвался с новой досадой канцлер. – Ты же сказал, у нас таких нет!

– Я только напомнил о генерале Хин-кяне, мой господин. Такого полководца еще поискать!

– Хин-кяня давно нет.

– Зато есть два других, знающих Черные пески. Тюргешский князь-воевода Джанги и любимчик императора Тайцзуна генерал-воевода Хэйли Чан-чжи, из корейцев.

– Тюргеш Джанги на тюрков не пойдет, – кажется, не желая обсуждать с офицером подобные темы, сказал генерал, уже не испытывая прежнего раздражения, и с удивлением почувствовал, что с Бао-би беседовать проще, чем с генералами военного ведомства и военным министром. – Или пойдет и переметнется к ним. Чем он лучше тутуна?

– Князь Джанги может перекинуться, – согласился Бао-би и осмелился дать новый совет: – Тогда лучше назначить воеводу-корейца. Когда-то я состоял под его началом. Он смел и сражаться умеет.

В самом деле, когда-то канцлер сам направлял Бао-би к воеводе и тогда еще получал от него подробные и толковые донесения. И офицер, кажется, был безумно влюблен в воеводу Чан-чжи.

Впрочем, кто из молодых офицеров не слышал о геройстве старого удальца на Тибетском фронте! В порыве нахлынувшего откровения канцлер признался, нисколько не смутившись, как признаются равному и достойному:

– Не получится. Его ненавидит Сянь Мынь, воевода в опале…

Но это было последним недосказанным откровением канцлера. Генерал подобрался, нахмурился и замолчал. И мысли его пошли привычным путем высокого военного вельможи. Полученные сведения необходимо было незамедлительно доложить Государственному секретарю и монаху, в каких бы отношениях он сейчас не состоял с властьпредержащей. Приказав порученцу оставаться вблизи апартаментов, он, в ожидании военного министра, присел к маленькому столику, сделал несколько поспешных записей, выразил неприкрытое удивление, когда вслед за министром, необыкновенно возбужденный, мелкими шажками вкатился кругленький, толстый Сянь Мынь.