Read the book: «Погоня за величием. Тысячелетний диалог России с Западом»

Font:

УДК 327(47+57)(091)«17/18»

ББК 63.3(2)5-601

Р47

Редактор серии А. Куманьков

Перевод с английского Ю. Игнатьевой

Анатолий Решетников

Погоня за величием: Тысячелетний диалог России с Западом / Анатолий Решетников. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

В последние несколько десятилетий российская политическая элита часто заявляет о притязаниях России на статус великой державы. Как устроен этот великодержавный дискурс? К кому он обращен и на каком фундаменте базируется? В своей книге Анатолий Решетников реконструирует тысячелетнюю историю основных понятий, связанных с политическим величием, которые используются в дискурсе постсоветской России и ее политических предшественников – Советского Союза, Российской империи, Московского царства и Киевской Руси. Автор прослеживает важнейшие исторические моменты дискурсивного взаимодействия России с западными соседями и указывает на проблемы дискурсивной интеграции России с Европой, которые были особенно заметны и актуальны в XVIII и XIX веках – в период, когда великодержавное управление установилось как отдельный институт международных отношений. Несмотря на большую историческую глубину, «Погоня за величием» – книга скорее про настоящее, чем про прошлое. Ее главная цель – дать глубокую, исторически обоснованную интерпретацию негласных правил, которые формируют великодержавную идентичность сегодняшней России и косвенно вовлекают Россию в один международный кризис за другим. Анатолий Решетников – доцент кафедры международных отношений Вебстерского университета.

ISBN 978-5-4448-2469-6

Оригинальная версия этой книги была опубликована на английском языке в издательстве Мичиганского университета в марте 2024 года и доступна в открытом доступе по ссылке: https://press.umich.edu/Books/C/Chasing-Greatness3. При переводе на русский язык некоторые оригинальные формулировки и выражения пришлось изменить в соответствии с законодательством Российской Федерации.

Глава 1
Введение. Великодержавие в глобальном контексте

Существует ли «право на величие»? В своих притязаниях на это право Россия не одинока, но бескомпромиссна. Ей нужно всеобщее согласие в том, что она может контролировать судьбу других стран; ей нужно соглашение, которое будет отражать не ее нынешнюю слабость, а ее прошлое и, как она надеется, ее будущее могущество.
Мартин Вуллакотт ¹

С одной стороны, Путин хочет, чтобы вы поверили в то, что Россия – великая держава. С другой – Путин утверждает, что могущественной России угрожает Украина. Оба эти утверждения не могут быть истинными.
Майкл Макфол ² (бывший посол США в России)

После распада Советского Союза и особенно в последние пару десятилетий Россия вновь активно заявляет о своем статусе великой державы³. Такая риторика часто звучит в различных программных речах и политических манифестах⁴, в экспертных выступлениях и интервью⁵, а также в прогнозах и политической аналитике, публикуемых российскими исследовательскими институтами⁶. Россия также подкрепляет свою великодержавную риторику агрессивной внешней политикой как в отношении своих ближайших соседей (Украина и Грузия), так и в других регионах мира (Сирия). На Западе, и в первую очередь в англоязычной среде, понятие, используемое для обозначения статуса великой державы, – great power – вызывает довольно однозначные коннотации и отсылает к некоему привилегированному статусу в международной системе. Как правило, такое государство либо претендует на роль одного из нескольких «реальных» глобальных игроков, как утверждают неореалисты⁷, либо, как полагают исследователи из английской школы теории международных отношений⁸, дополнительно принимает на себя некоторые права и обязанности по управлению международным порядком. Конструктивисты, признающие, что великодержавность может являться неотъемлемой частью политической идентичности, то есть важным аспектом самовосприятия, также часто интерпретируют ее как составляющий элемент именно международной политики⁹. Таким образом, в глазах Запада российская великодержавная риторика обычно интерпретируется прежде всего как вопрос внешней политики, актуальный, как правило, для тех государств, которые, (1) по-видимому, уже решили свои непосредственные экзистенциальные проблемы, (2) накопили достаточно ресурсов и сил, чтобы распространять свое влияние за пределы собственных границ, и (3) решили также побороться за мировое влияние, рационально оценив свои возможности и риски.

Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что большинство контекстов, в которых Россия говорит о своем великодержавии, имеют мало общего с внешней политикой, относительным превосходством или совместным управлением международным порядком. Так, российская элита часто настаивает на том, что Россия должна быть великой державой, иначе она погибнет, как будто между блестящим успехом и полным уничтожением нет никакого промежуточного состояния¹⁰. В этом контексте статус великой державы преподносится как единственное спасение от неминуемой катастрофы, а внешняя политика ставится на службу выживанию страны – к чему западные великие державы, как правило, не прибегают. В других случаях, как показали последние события, связанные с полномасштабной военной операцией в Украине, российские политики демонстрируют, что готовы терпеть санкции и утратить доступ к глобальным финансовым потокам или даже позволить России стать самой подсанкционной страной в мире, обогнав Иран и Северную Корею¹¹. По словам российских чиновников, подобное давление может и должна выдерживать настоящая великая держава¹². Вот такое международное признание и совместные управленческие усилия. Однако чаще всего российские политические элиты используют великодержавную риторику, когда обращаются к своей внутренней аудитории. Вместо того чтобы апеллировать к международному статус-кво, они используют некую версию традиционной легитимности¹³, тем самым спекулируя на ностальгических чувствах населения, его нынешних желаниях и надеждах на будущее¹⁴.

Очевидно, что российский великодержавный дискурс соединяет в себе несколько, казалось бы, несовместимых черт: внутреннюю модернизацию и внешнюю политику, внутреннюю идеологию и международную агрессию, политическую силу и слабость, экономическое процветание и отсталость. В нем также часто сочетаются фактически противоположные роли полноценной великой державы и страны-реваншиста. Более того, в таком поведении, судя по всему, нет ничего нового. В 1990‑х годах Россия также приводила в недоумение международную аудиторию, которая не могла не задаваться вопросом: «Существует ли „право на величие“?»¹⁵ Западным наблюдателям казалось несколько странным, что Россия всегда хотела «соглашения, отражающего не ее нынешнюю слабость, а ее прошлую и… будущую мощь»¹⁶. И хотя с экономической точки зрения Россия в первые два десятилетия XXI века была в гораздо лучшей форме, чем в 1990‑х годах, эта двусмысленность сохраняется до сих пор.

Так, поведение России часто кажется ее международным партнерам иррациональным. Ее шаги остаются непонятыми и часто воспринимаются с подозрением. Ее агрессивные действия, несущие смерть и разрушения, разрывают хрупкую нормативную ткань международного общества, вызывая панику и шок. То, что «объяснять Россию» опять стало модным занятием среди западных экспертов и аналитиков¹⁷, ясно указывает на то, что представление о российской «энигме» снова в ходу¹⁸. Такое определение может даже льстить России, но для крупного игрока, который стремится к признанию со стороны международного сообщества, оно, безусловно, проблематично. Не менее проблематичным для международного сообщества является крупный игрок, который не находит понимания, а значит, становится непредсказуемым. Отсюда возникает целый ряд сложных вопросов. (1) Почему идея быть великой державой так важна для России? (2) Почему Россия придерживается этой идентичности даже тогда, когда это явно вредит ее международному положению и экономическому здоровью? (3) Что на самом деле имеет в виду Россия, говоря о себе как о великой державе, если ее последующие действия часто не соответствуют представлениям других игроков о надлежащем «великодержавном» поведении? (4) Почему нарратив России о ее политическом величии часто включает элементы неудовлетворенности, слабости и даже упадка, которые крайне несвойственны представлению о великих державах в глобальном смысле?

Очевидно, что первый вопрос связан с дискурсивными предпосылками к действию. Россия не отпускает эту идею, потому что она каким-то образом помогает ей быть Россией, то есть соотносить свое представление о себе с политическими обстоятельствами. Поскольку дискурсивные предпосылки к действию обычно создаются во внутреннем дискурсивном пространстве, лучший способ понять, как они сложились, – это поместить их в исторический контекст. Поэтому в этой книге я сначала прослеживаю и интерпретирую нарративы России о ее политическом величии в ее собственных терминах, то есть эмически (с точки зрения субъекта). Как и любой другой национальный дискурс¹⁹, российский дискурс о великой державе должен иметь (и имеет) свою специфику, хотя бы в силу лингвистических и культурных особенностей²⁰. Однако тому есть и исторические причины, вытекающие из эволюции самовосприятия России²¹ по отношению к внешнему миру. Поэтому я также реконструирую генеалогию самовосприятия России как великой державы, начиная с самых ранних упоминаний этого и других родственных ему понятий. С этой целью я анализирую обширный корпус первоисточников, чтобы восстановить тысячелетнюю историю понятий российского политического дискурса, обозначающих величие и превосходство (таких, как великая держава и некоторых смежных с ним).

В то же время специфика предмета – международная иерархия, политическое превосходство и т. п. – предполагает реляционность, то есть соотносимость субъектов по отношению друг к другу. Такие категории, как великая держава и great power, предполагают наличие собеседников и отчасти формируются под их влиянием. Мнение собеседников в данном случае не является своего рода «золотым стандартом», но и не маловажно. Будучи такими же акторами, как и Россия, они часто оспаривают или неправильно понимают ее притязания. Изучение этих дискурсивных взаимодействий необходимо для ответа на второй, третий и четвертый вопросы, сформулированные в реляционном ключе²². Чтобы обеспечить достаточную историческую глубину и соблюсти все межъязыковые тонкости, сохраняя тем самым реляционность, я не только реконструирую историю понятия великая держава, но и, сравнивая ее историю с эволюцией смежных с ней иностранных понятий (таких, как great power), помещаю ее в международный контекст,

Несмотря на существенную историческую глубину, эта работа не является историческим трудом. Скорее это своего рода синтезирующий обществоведческий проект, вдохновленный континентальной традицией критической истории модерности²³; книга скорее рассказывает о настоящем, чем о прошлом. Ее главная цель – дать глубокую, исторически обоснованную интерпретацию негласных правил, которые в первую очередь формируют великодержавную идентичность сегодняшней России, а уже во вторую – ее политических предшественников. Вторая цель книги – критически переосмыслить эти правила и показать, что российское понятие величия в его нынешней семантике (так же как и в своих более ранних воплощениях) является своего рода мобилизационной идеологией без материальной основы, а значит, обречено постоянно оставаться нереализованным, особенно с учетом объективного относительного положения России в глобальной экономике и существующего международного консенсуса о значении и содержании политического величия. Такое положение дел порождает непрекращающийся когнитивный диссонанс у российской элиты, который также транслируется населению страны через жестко контролируемые каналы коммуникации между государством и обществом. Как сказал Анатоль Ливен, реагируя на начало операции в Украине в 2022 году, «великая держава в сочетании с великим ресентиментом – это один из самых опасных коктейлей как во внутренней, так и во внешней политике»²⁴. Преследуя две основные цели, книга сочетает в себе эмический подход, который помещает в историческую перспективу собственные доводы России, обосновывающие ее притязания на политическое величие, с этическим анализом места, значения и последствий этих притязаний в более широком международно-историческом контексте.

1.1. Неоднозначное величие России

Конечно же, я не первый, кто заметил квазирелигиозную привязанность России к своей великодержавной идентичности и двусмысленность продвигаемого ею великодержавного нарратива. Другие исследователи писали об этом неоднократно. В то же время те, кто отмечал эту привязанность, обычно не объясняли ее источников, а те, кто указывал на парадоксальное сочетание, казалось бы, несовместимых элементов в российском великодержавном нарративе, как правило, игнорировали его локальные дискурсивные корни и историю и оценивали этот нарратив по заданному европоцентричному стандарту. Ниже я рассматриваю наиболее актуальные из существующих описаний устремлений России к политическому величию и привожу доводы в пользу международной истории понятия великой державы.

1.1.1. Великодержавие как основа политической идентичности России

В своем исследовании российских и советских политических идентичностей Тед Хопф демонстрирует, что идея великой державы была глубоко укоренена в каждой из них, несмотря на то что между собой могли конкурировать различные образы национального самоопределения²⁵. Причем этот факт абсолютно не зависел от того, на какие политические идеологии эти идентичности опирались. Будь то социалистический интернационализм, демократический либерализм или некая форма русского эссенциализма – все они воспринимали Россию как великую державу, и никак иначе. Аналогичным образом Кристиан Торун демонстрирует, что эволюция российской внешней политики с 1992 по 2007 год была, по сути, последовательностью сменяющих друг друга пониманий величия: от «нормальной великой державы» к «евразийской великой державе», далее к «ответственной великой державе» и, наконец, к «независимой великой державе»²⁶. Если речь идет об официальном российском дискурсе, то российские элиты, независимо от того, какой политической идеологией они руководствовались, никогда не могли даже помыслить возможность пребывания в статусе второго сорта. Однако, как и Хопф, Торун не проблематизирует этот вывод и оставляет читателям возможность задуматься, почему альтернативы обременительному статусу великой державы оставались для России немыслимыми даже в самые трудные моменты посткоммунистических преобразований.

И Торун, и Хопф подходят к вопросу индуктивно: они документируют различные представления о политическом величии в России, но не принимают во внимание их фундаментально социальную природу и истоки понятий. Но великодержавие может обрести смысл только в связи с более общими представлениями о политическом порядке и его иерархиях. Поэтому данное понятие всегда следует рассматривать в процессе диалогического конструирования – его различные значения возникают и сменяют друг друга в процессе разговора России с миром. Естественно, в мире существуют разные наборы представлений о политическом величии, как более, так и менее устоявшиеся. Таким образом, чтобы понять смысл российского дискурсивного инструментария, имеет смысл попытаться рассмотреть его в совокупности с предысторией понятия, накопленной международным сообществом, где институт великодержавной политики имеет долгую историю и продолжает оказывать влияние на международные иерархии до сегодняшнего дня.

1.1.2. Великодержавие как психологическая травма

Несколько интересных исследований, позволяющих вписать притязания России на величие в глобальный контекст, подчеркивают психологический аспект этого явления, тем самым объясняя, почему такое государство, как Россия, так навязчиво и болезненно фокусируется на вопросе своего международного статуса. Изучив пережившие поражение общества, Вольфганг Шивельбуш реконструирует набор механизмов психологической адаптации и архетипов, которые они обычно используют для преодоления негативных психологических последствий новых обстоятельств²⁷. Эти механизмы помогают смягчить травму и восстановить чувство удовлетворения у проигравшей стороны, купируя тем самым вероятность депрессии и других негативных последствий. Некоторые из этих архетипов переосмысляют физическое поражение как духовную победу или принижают успех победителя как нечестный или недостойный. Таким образом, ситуация, в которой современная Россия говорит о своем духовном превосходстве и обвиняет Запад в нарушении правил игры, может быть истолкована как попытка справиться с психологическими последствиями поражения в холодной войне.

Именно так Айше Заракол и объясняет и повышенную чувствительность России к своему статусу великой державы, и парадоксальное сочетание величия и хрупкости в ее риторической позе²⁸. По мнению исследовательницы, Россия, подобно Турции или Японии, представляет собой государство, которое было стигматизировано в процессе социализации в международное сообщество. Недавнее поражение в холодной войне усилило эту стигму, и у России было только два варианта: (1) принять ее вместе с сопутствующим статусом страны второго сорта или (2) вести себя так, будто стигмы нет, тем самым постоянно испытывая когнитивный диссонанс. Заракол утверждает, что Россия предпочла жить в отрицании, так как признание стигмы оказалось немыслимо. Именно поэтому Россия смотрит на Запад снизу вверх и одновременно относится к нему с недоверием и подозрительностью; косвенно признавая собственную цивилизационную неполноценность, она в то же время провозглашает свое духовное превосходство.

Это объяснение выглядит логичным, но верно и то, что не все великие державы переживают поражение одинаково. Некоторые государства, такие как Япония и Германия после поражения во Второй мировой войне, перенаправляют свои интеллектуальные и экономические ресурсы на достижение успехов в других конкурентных областях, становясь «геоэкономическими державами»²⁹ или «великими державами, приходящими на выручку»³⁰. Другие государства, например Швеция, довольно легко отказались от статуса великой державы и глобальных амбиций, решив сосредоточиться на внутреннем развитии и благополучии. В погоне за величием в 1630 году Швеция, несмотря на бедность и экономическую отсталость, решила вступить в бушующую на тот момент уже более 10 лет в Европе Тридцатилетнюю войну и смогла добиться признания. Однако вскоре имя Швеции было по большому счету стерто с карты Европы Россией. И хотя сегодня Швецию можно считать образцовой западной страной, лишенной какой-либо стигмы, ее место в качестве основательницы западного цивилизационного ядра остается спорным. С самого начала ей приходилось бороться с той же дихотомией «эталон цивилизации – аутсайдер», с которой столкнулись Россия, Турция и Япония, но Швеция сумела ее разрешить без особого психологического ущерба для своих граждан.

Таким образом, очевидно, что государства могут по-разному справляться с последствиями своих поражений. Кроме того, Россия в этом списке выглядит примечательным исключением. С одной стороны, на протяжении последних трех столетий она являлась гораздо более авторитетной державой, чем Турция или Япония, будучи частью системы «Европейского концерта» и став затем одним из двух полюсов холодной войны – трудно добиться большего на международной арене. С другой стороны, поражение, которое должно было усилить стигму поздней социализации, произошло не на поле боя и вряд ли воспринималось российскими элитами как фатальный проигрыш. По словам Заракол, Россия повернулась лицом к Западу «по своему собственному графику»³¹, тем самым проявив степень самостоятельности, недостижимую для других побежденных государств. Развивая эту мысль, кто-то может сказать, что, являясь более авторитетным аутсайдером, Россия просто отсрочила свое поражение и растянула его во времени, на что косвенно могут указывать нынешняя международная изоляция и усиливающийся санкционный режим, введенный после начала операции в Украине в 2022 году. И все же, возможно, вместо того чтобы опираться на объяснение, наделяющее европейскую модерность статусом всепроникающей и непобедимой силы (то есть единственной значимой переменной), имеет смысл взглянуть на саму Россию и попытаться определить конфигурацию идей и процессов, повлиявших на ее собственное политическое развитие и динамику ее столкновений с Западом.

1.Woollacott M. To the Finland Bus Station // Guardian. 22 March 1997. P. 9.

2.McFaul M. // Twitter. 15 December 2021.

3.Стоит сразу отметить, что по нормам современного русского языка «великая держава» является плеоназмом, то есть один элемент этого словосочетания (существительное «держава») уже выражает приписанную ему характеристику (прилагательное «великая»). «Держава» обозначает не просто страну или государство, а именно «независимое государство, способное оказывать влияние на международные дела» (Ушаков 2014, 113).

4.Путин 2004а; Сурков 2006; Медведев 2009; Медведев 2010; Путин 2013а.

5.Бордачев 2022; Сушенцов 2022.

6.Дынкин и др. 2015, 122.

7.Mearsheimer 2001; Levy, Thompson 2005; Walt 2011; Parent, Rosato 2015.

8.Bull 2002; Buzan 2004; Cui, Buzan 2016.

9.Например: Hopf 2002.

10.Например, см.: Сурков 2006; Леонтьев цит. по: Morozov 2008, 162; Михалков, 2017; Shevtsova 2003, 175.

11.Bella 2022.

12.Лавров цит. по: Trenin 2017.

13.Здесь я использую понятие «традиционная легитимность» в веберианском смысле, то есть это тип политической легитимации, которая апеллирует к традиционному порядку вещей (Weber 2008, 157). Обычно такой тип легитимации существует в монархиях и других патримониальных режимах старого типа. Хотя современная Россия не является монархией, авторитет, на который часто ссылаются ее политики, говоря о статусе великой державы, – это авторитет «вечного вчера»: Россия всегда была великой державой, поэтому она остается таковой сегодня и будет оставаться в будущем.

14.Путин 2004б, 2013б, 2017а.

15.Woollacott 1997, 9.

16.Ibid.

17.Например: Neef, 2017; Oskanian, 2014; Curtis, 2017.

18.Эта метафора, которой Уинстон Черчилль впервые описал Советский Союз в 1939 году, пережила и Черчилля, и Советский Союз. Из недавних примеров ее использования по отношению к России можно назвать Zarakol (2010) и Tassinari (2005).

19.Вместе с Данном и Нойманом (Dunn, Neumann, 2016, 2) я определяю дискурсы как «системы производства смыслов, которые, пусть и временно, фиксируют значение и позволяют нам осмыслять мир и действовать в нем».

20.И языки, и культуры при сопоставлении и переводе всегда асимметричны. Некоторые культурные феномены либо не имеют прямых эквивалентов в других культурах, либо могут быть развиты в разной степени. То же самое касается понятий и их семантического багажа (Tymoczko 2014, 211).

21.В этой книге я использую слово «Россия» как в общепринятом значении (для обозначения Российской Федерации, возникшей в 1991 году), так и иногда анахронично (для обозначения предшествующих ей форм политического устройства, таких как Киевская Русь, Московское княжество и Русское царство, Российская империя и Советский Союз). При этом я делаю это, во-первых, из удобства, а во-вторых – чтобы подчеркнуть некоторую степень культурной преемственности. В то же время я ни в коем случае не ставлю знака равенства между этими отличными друг от друга политическими единицами и не пытаюсь оправдать притязания современной России на достижения и территории ее политических предшественников.

22.Я благодарю Эйнара Вигена за его замечания об эмическом и этическом измерениях этого исследования.

23.Koselleck 2004, 75–92; Фуко 1996; Garland 2014.

24.Lieven 2022.

25.Hopf 2002.

26.Thorun 2009, 39.

27.Schivelbusch 2003, 10. Автор не рассматривает Россию, но его выводы могут быть экстраполированы и на нее.

28.Zarakol 2010.

29.Kundnani 2011.

30.Yasutomo 1990.

31.Zarakol 2010, 33.