Read the book: «Террористы», page 2
Глава 3. КАЗНЬ
Российская Глава Империя, крепость Шлиссельбург, 8 мая 1905 года
Эсера Каляева собрались повесить за убийство великого князя Сергея Романова. Но казнь не произошла. Вернее так: был суд присяжных, был, вне всякого сомнения, и повешение состоялось, как положено, но умертвили совсем не Каляева. Почти не Каляева. То есть, возможно, и Каляева, но не того, что бомбу бросал.
Уф!.. Хорошо, скажем так: для нас не так уж важно, что какого-то там Каляева вешали за девяносто пять лет до того, как несчастный Корсунский обернулся крысой. Важнее, что эти события, вроде ничего общего не имеющие, на самом деле связаны.
И более того: вряд ли произошли одно без другого.
Смертника только что покинул весьма удрученный отец Флоринский: Каляев отказался от исповеди. Он заявил, что хотя он и ощущает себя человеком верующим, обрядов не признает.
Но едва Иван Платонович улегся на койку и вроде бы соснул, как почувствовал, что в камере кто-то есть. Перевернувшись на другой бок, он и вправду увидел незнакомого человека, вздрогнул и устремил на него тяжелый взгляд.
Это был Ландо.
– Вы врач? – спросил он гостя с малозаметным польским акцентом, произнося вместо «ч» звук, похожий на «тчш». – Ступайте прочь. Мне не нужна помощь.
– Меня зовут Максим Павлович, – молвил гость. – Я не доктор, но у меня для вас кое-какие новости.
– Максим? – вялым эхом отозвался Каляев. – Что вам угодно?
– Дело идет о вашей казни. Вас повесят ночью.
– Ну, это не новость, – угрюмо произнес Каляев, вставая с койки и протирая кулаком глаза. – Так, значит, не помилуют?
Ландо вздохнул.
– Извините, нет.
– Вам совсем ни к чему извиняться, сударь. – Каляев окончательно проснулся. – Слава Богу! Помилование? Это было бы ужасно! Но откуда вам известно?
– Прочитал у Бурцева в «Былом» номер семь за девятьсот восьмой год, – честно признался Ландо.
– Но пока еще девятьсот пятый! Получается, вы прочли об этом… через три года? Что за вздор!
Узник снова лег, устремив глаза к потолку.
Сквозь окно был слышен стук молотков – плотники мастерили во дворе виселицу.
Тут Каляев заговорил тихо. Скорее, для себя, чем для Ландо. Ему рассказывали товарищи, такое бывает перед казнью: кому ангелы являются, кому черти. Поэтому он не боится показаться смешным. Даже если Максим Павлович не очень материален… Или может быть товарища Ландо подослали из ЦК партии эсеров для побега? Тогда пусть им передаст: Каляев никуда бежать не намерен. Даже если все подготовлено. Это оскорбительно и низко. А его казнь определена Провидением! Ее ждет вся Россия!
Гость поморщился. Ему стало неприятно, что Каляев считает его призраком.
– Ах, Иван Платонович, у вас мания величия. Если вы действительно хотите лучшего устройства для России, то не довольно ли жертвоприношений? Сколько ваших друзей погибло даже при неосторожном обращении с бомбой!
Глаза Каляева заблестели.
– О чем вы! Жертвы неизбежны. Вспомните историю. Любая реформа в любой стране имеет свою цену, иногда страшную. Что моя ничтожная жизнь? Еще тысячи погибнут, пока не придет свобода!
– Красиво излагаете. И братья, так сказать, меч вам отдадут? Вы, милейший, не на суде, а я не старшина присяжных. Думаете, ваша смерть войдет в историю? Из-за таких заблуждений я потерял любимую женщину. Вы знали Леонтьеву?
– Да, да! Таня была предана делу фанатически. Прекрасно работала в нашем терроре. Они убили ее?
– Еще нет, – мрачно ответил Максим. – Она умрет через четыре года у меня на руках. Кстати, она из ваших поклонниц.
Эсер принялся нервно вышагивать по камере.
– Вы далеки от революций. Но честно ли перед самой казнью убеждать политического узника, что смерть его напрасна?
– Ничтожная часть радикалов считает вас политическим, – возразил Ландо. – Сторонников ваших было бы еще меньше, не случись Кровавого воскресенья. Аристократию вы раздражаете.
– Боевым эсерам сочувствуют Горький и Андреева, – защищался Каляев. – Я уж не говорю о Гиппиус и Мережковском.
– Не надо! Вы еще Шаляпина назовите. Мали ли чем увлекается интеллигенция? Для нее и жизнь сплошной сюжет. Образованные круги России считают вас уголовником.
Каляев развел руками.
– Вы убиваете меня прежде казни. Все равно ничего не изменишь. К чему ваши слова? Ступайте. Мне нужно теперь одному побыть. – Он посмотрел впереди себя безумно. – Впрочем, вы, скорее всего, мне мерещитесь. Поэтому не имеете значения. Глупо же говорить приведению «уходи»?
Максиму показалось, что он-то как раз и скажет. Еще немного, и станет призывать на помощь всех святых, крест под нос сунет. Но если честно, Каляеву хотелось только одного: чтобы поскорее закончилось дело с повешением.
– Иван Платонович, – осторожно сказал гость, – а что, если с гибелью вашей ничего для вас не кончается? А только начинается?
Террорист кивнул насмешливо.
– В газеты норовите угодить? Deus ex machina? Забавно, сударь мой! Спасибо, развеяли немного. У вас своя машина, а у меня своя, и, боюсь, ее уже не остановить.
– Напрасно мне вас хвалили, – сказал Максим. – Вы, очевидно, кроме динамита и револьверов ничего не видели. Поймите же, наконец! Нет жизни, и нет смерти. Есть только условия пребывания сущности в пространстве! Поэтому вам нечего бояться.
– Я не боюсь. В штаны еще не наделал.
Ландо прищурился.
– Мало ли? Наделаете после веревки! Так что не лгите. Все боятся. Но у вас есть уникальный шанс взглянуть на собственную казнь… со стороны.
Приговоренный облизал губы и наморщил лоб.
– Ну, хватит. Глупая шутка. Скоро за мной должны прийти.
– Вот именно. – Максим достал матово-золотой, на цепочке и довольно массивный, кулон, напоминающий хронометр. – Наденьте это на шею, и мы перенесемся в другое время, безопасное.
Каляев побледнел.
– Серьезно? И куда же мы поедем?
– Недалеко. Месяца на три назад.
– Значит, за три месяца до акции против великого князя? Кровопийца не будет убит?! – Каляев вытаращил и без того навыкате глаза.
– Будет! Бомбу в князя метнете именно вы. Это событие никто не отменит, оно слишком серьезно!
Несмотря на сырость и прохладу, по лицу Каляева катил пот. Он то садился на край койки, то снова вскакивал.
За кованой дверью раздались шаги, лязгнул глазок, послышались голоса:
– С кем он, сука, разговаривает?
– Сам с собой. Сбрендил, наверное.
– А ты бы не сбрендил перед веревкой?
– Ох, ох!..
Шаги удалились, голоса стихли.
– Решайтесь, Иван Платонович, – в нетерпении произнес Ландо. – Линейное время неумолимо.
Каляев морщил лоб, растирал пальцами виски. Потом вдруг схватил ладонь гостя и сильно пожал ее.
– Да, да!
– Хорошо, я рад!
– Об одном лишь умоляю! Никому не рассказывайте, что Янек Каляев испугался! Обещайте же! Вот теперь непременно обещайте! Иначе позову охрану, и пусть все летит вверх дном!
– Успокойтесь, я никому не расскажу, что вы трус.
Ландо раскрыл оба кулона, под крышками которых мелькнули разноцветные индикаторы над рядами кнопок.
– Поехали?
– А куда нам деваться!
– Прощай, каземат! – выкрикнул Янек в возбуждении. – Товарищи, прощайте!
Вслед за его словами стены раздвинулись, зашатались, растворяясь в затхлом воздухе.
Ни в камере смертников, ни после того, как он отправился в прошлое, Каляев не знал, что спаситель его – никакой не призрак, не маг и не факир. Что он изобретатель и военный летчик Императорского воздушного флота, Максим Павлович Ландо.
Глава 4. «АЛЬПИЙСКАЯ РОЗА»
– Как же нам войти? – спросил Фабиан.
– Я полагаю, надо постучать, – ответил Бальтазар.
Э. Гофман, «Крошка Цахес»
Российская Империя, Москва, 2 февраля 1905 года, ближе к полуночи
Ландо с Каляевым из Шлиссельбургской крепости перенеслись в Москву. И оказались на тусклой, морозной, насквозь продуваемой Софийской набережной. Они там сразу едва не погибли, оказавшись перед лошадью, впряженной в сани. Увидев людей, животное отпрянуло. Извозчик плюнул и выругался.
Тут Максим заметил, что сам он в шубе, а узник одет уже не в полосатую робу и шапочку смертника. На нем была поддевка, картуз и высокие сапоги. Они производили впечатление барина и крестьянина.
Каляев ежился, запахивая лицо воротником, глупо спрашивал, какой год и какое число. Узнав же, заметил, что помнит этот день, как не очень удачный. Он собирался бросить бомбу под карету великого князя. Но ничего не вышло: в карете ехали дети. Причем дело происходило ранним вечером. А теперь, поди, начало одиннадцатого? Значит, они с Савинковым уже идут в «Альпийскую розу» перекусить.
Этот день Каляев помнил отлично.
Днем Савинков получил две бомбы у Доры Бриллиант в «Славянском базаре». Одна предназначалась для Каляева, который дежурил у городской думы. Другая для Куликовского, что маячил в проезде Александровского сада.
У великого князя, собравшегося в Большой театр на «Снегурочку», другого маршрута не было. И карета с кучером Рудинкиным на облучке покатила прямо на Каляева.
Но не метнул бомбы Иван Платонович. Не метнул исключительно из-за детей великого князя Павла и великой княгини Елизаветы, ехавших в том же экипаже. Рука не поднялась.
Опустил сверток, отошел, незамеченный.
После «Снегурочки» – ровно так же.
Только теперь, выбравшись из Шлиссельбурга, Каляев признался Ландо, как страшно ему теперь стоять тут с ним.
И кто же тогда отправился в «Альпийскую розу»?
Максим принялся хлопать боевого эсера по спине, чтоб смирился с новой реальностью.
Но Каляев не мог смириться. Он сходил с ума от одной мысли, что осужденный к повешению Каляев сидит в Шлиссельбурге, другой Каляев направился вместе с Савинковым в ресторан. А третий – мерзнет на Софийской набережной. Ландо тоже нелегко было смириться, что одна и та же его сущность может иметь различные воплощения.
– Не понимаю я ничего в вашей метафизике, – горевал эсер, раскачиваясь, как китайский фарфоровый болванчик. – Грустно и горько необыкновенно. Что я? Где я?
– Ну, представьте слоеный пирог, Платоныч, – терпеливо объяснял Ландо. – Под одним коржом вы изюм, под другим вишня, под третьим слива. Но пирог-то единое целое, прости Господи!
– А кто же убил Сергея Романова? – упорствовал эсер, игнорируя кондитерский образ.
– Вы, батюшка, – твердил Максим. – Именно вы, воля ваша! Натурально, вы бомбу метнули. Из-за чего жертва разлетелась в клочья. А до того неудача вышла. Она как раз сегодня случилась. Но между одним Каляевым и другим – три месяца. Поэтому нам нечего делать в «Альпийской розе». Ваша встреча с самим собой радости вам не принесет. А Савинкова напугает и запутает.
Каляев неуверенно кивнул. Потом указал в сторону ресторанной вывески, крыльца с елками в гипсовых горшках и мерцающих желтых окон. Пресвятые угодники! Да вон же они стоят, Савинков, Куликовский и он, их пускать не хотят.
– Я бы тоже не пустил, – язвительно заметил Ландо. – Два крестьянина приперлись с барином. Это не слишком ли?
Каляев инстинктивно отошел за спину изобретателя.
У крыльца дорогу террористам перегородил швейцар в бакенбардах, фуражке с желтым околышем и в ливрее. Разговор происходил на повышенных тонах.
– Виноват, ваше благородие, – объяснял швейцар, приняв Савинкова за офицера, – в поддёвках не велено.
– Прекрати, братец, – уговаривал Савинков. – Это мои люди, управляющий и кучер. Замерзли мы.
– В поддёвках не велено, – сопротивлялся привратник. – Давайте доложу. Вы, ваше благородие, ужинайте, воля ваша. А им, – он показал варежкой на Куликовского и Каляева, – с кухни вынесут.
– Как ты смеешь, дурак?! – рявкнул Савинков, теряя самообладание. – С какой кухни? Они что, собаки? Ну-ка, зови распорядителя!
– Христа ради, уходите, – взмолился швейцар. – Не можно сюда в поддёвках!
Савинков порылся, вытащил деньги.
– По рукам?
– Ваше бла-го-ро-ди-е! – Тот взвыл, неотрывно глядя на монету. – оно, конечно! Но не могу! Со службы уволят! Дети, внуки малые!
Ландо, переминаясь с ноги на ногу в десятке метров от этой сцены, поморщился.
– Сил нет, Иван Платонович, слушать такое. Разъясните: пустили ли вас тогда в «Альпийскую розу»?
Каляев вздохнул.
– Савинков со скандалом выхлопотал столик в задней зале, подальше от гостей.
– А потом?
– Мы с Борей долго говорили. Он кокаин нюхал. А Куликовский молчал. Только в конце ужина обмолвился, что переоценил свои силы и не может дальше работать в терроре. Потом полночи по Москве бродил, как лунатик, переживал страшно. Видно, не судьба ему.
– Не судьба? – удивился Максим. – Ошибаетесь. Впрочем, вы просто не можете знать, что после вашей казни в Шлиссельбурге, Куликовского арестовали, посадили в полицейскую часть на Пречистенке. Он оттуда сбежал. А потом явился на прием к московскому градоначальнику, и расстрелял его в упор. Герой.
– Значит, его тоже казнили?
– Приговорили. Заменили бессрочной каторгой. Наверное, уже бредет в кандалах по этапу.
– Не странно ли? – бормотал Каляев. – В день второго покушения на великого князя за бомбой не явился. А Шувалова – самолично порешил. Значит, передержка вышла…
Каляев снял шапчонку, пригладил соломенные волосы на макушке, которые упрямо топорщились. Он выглядел жалко.
– Я сегодня, то есть, тьфу, тогда, главное Боре высказал. И вам скажу, Максим Павлович. Вы только не перебивайте, послушайте. Очень важное скажу! Вот, например, в Македонии террор самый массовый. Каждый революционер террорист. А у нас? Пять, шесть человек, и обчелся? Остальные в мирной работе. Но разве социалист-революционер может работать мирно? Ведь эсер без бомбы – это уже не эсер.
Глава 5. ИЗОБРЕТАТЕЛЬ В ИЗГНАНИИ
Германская Империя, предместье Мюнхена, 1910 год, октябрь
По немецким газетам, назревала Большая Война. Максим чувствовал это. Если не к войне – так зачем бы это «Пантере», германской субмарине, красоваться у берегов Марокко, опасаясь вторжения Франции? К чему бы итальянской эскадре обстреливать Триполи? Зачем России посылать экспедиционный корпус в Персию?
Не будет войны, и, слава Богу. А если грянет? Тут аппараты Ландо могли бы эффективно помочь пехоте и кавалерии с воздуха.
Уйдя от Жуковского, Максим пытался подработать, как мог. Он придумал новый замок противопехотной пушки, глубинную бомбу для поражения субмарин, прибор для дальнего обнаружения вражеских цеппелинов и много всякого другого.
За границей, он держал переписку с Коровиным, который отчасти разделил судьбу Ландо. И в городе Льеже приучал бельгийский браунинг к русским патронам. Но оружейник мало, чем мог утешить Максима: ему на чужбине не очень везло.
С другой стороны, возрастающая убойная сила изобретений иногда угнетала Максима. Он впадал в меланхолию. Он зажигал лампаду у иконы св. Георгия и молился, как мог.
Ну, вот так, например:
– Не сердись, святой, что я попросил у тебя огня. Необходимо придать оружию новую мощь, чтобы поразить врагов России. Аминь.
Победоносец, будучи человеком военным, понимал Ландо, молчал и многое ему прощал.
Начнись война, Ландо был готов отдать родине новинки даром, хотя многие его идеи отвергали бюрократы из военного ведомства. Даже несмотря на поддержку Колчака – власти не могли ему простить женитьбу на княгине Татьяне Леонтьевой.
Максим писал очередное письмо Государю.
«Ваше Императорское Величество!
Вслед за скорострельным минометом с использованием особых реактивных снарядов на основе идеи Кибальчича, предлагаю Вашему Высочайшему вниманию чертежи и описание орнитоптера, легкого летательного аппарата, которым можно быстро пополнить парк Императорского воздушного флота.
Машину можно доставлять на поля сражений в разобранном виде. Собрать же ее может любой унтер-офицер, окончивший реальное училище и имеющий технические навыки.
Смею надеяться, что орнитоптер совершит переворот в авиационном деле и поможет России стать еще более сильной державой.
Чертежи и расчеты прилагаются.
Штабс-капитан Максим Ландо, изобретатель».
Николай позвонил Столыпину: кто таков этот Ландо и почему он шлет ему безумные письма? Первый министр объяснил, что это муж террористки Леонтьевой, пребывающей в изгнании. Царю сразу припомнилась кандидатка во фрейлины императрицы, дочь якутского вице-губернатора и княжны Белосельской-Белозерской. По докладу Герасимова еще зимою 1905 года она намеревалась выстрелить в него на балу. Фамилия Кибальчича, участника покушения на деда, тоже не воодушевила императора, и он начертал на письме:
«Прошу вас, Петр Аркадьевич, оградите Нас от записок этого болвана».
До рокового выстрела в Киевском театре Первому министру и гофмейстеру Двора еще оставалось прожить два года.
Германия посеребренная!
Милая и навеки чужая сторона!
В Германии Максим поселился в ангаре на краю летного поля, спал на верстаке, готовил еду на самодельной керосинке. А когда Таню выпустили из тюрьмы, они купили дом, пустовавший неподалеку и так давно, что даже не все местные жители помнили, кто был прежним хозяином.
Впрочем, ангар был сараем, похожим на конюшню, а дом – пару комнат, зал и спальня, Максим прозвал его Фрегатом.
При романтичном названии Фрегат вел себя странно. По ночам дом то бурчал, то охал, то завывал по-волчьи. В комнатах стоял легко различимый и мерзкий запах, словно кто-то сдох. Из-за болезни Тани Максим не мог устраивать сквозняки. Но и проветривание помогало на полчаса, потом воняло по-прежнему.
Ландо ничего не мог понять.
Они уже хотели отказаться от покупки, вернуть деньги. Не получится, – пригрозить судом. Но как-то Максим отыскал на чердаке табличку, так искусно прибитую к балке, что не всякий мог обнаружить ее.
Табличка была гравирована мелкой готикой по латуни, датировалась серединой XIX века. Ландо разобрал текст, изумился. Сразу же объяснились причуды дома.
Вот что он прочел.
«От словаков-строителей – поганому Готлибу. Десятник Родомысл Попшечко шлет привет!
За то, что недоплатил 8 серебряных талеров, кормил подпорченной бараниной, старыми петухами и горохом для свиней, получи, собака, сюрприз! Не найти тебе, бюргерская морда, дюжины лебединых яиц, спрятанных в венцах, как не сыскать пивных бутылок, вмурованных в стены под крышей. Будешь жить, проклятый Готлиб, нюхая вонь разложения многое время, а по ветреной погоде, когда загудит дом дьявольским голосом, станешь сотрясаться от страха бессилия! Пусть мучается также в догадках жена твоя, мерзкая гусыня и потаскуха Магда, и дети, и их дети, и дети этих детей!
Господи, прости Твоих каменщиков!
Аминь!
07.05.1867».
– Какая низость! – поразилась Татьяна. – Как же должны были насолить эти Готлиб и Магда своим работникам?
– У мести нет времени, – отвечал Ландо, – она сродни страсти, а страсть безмерна.
Следуя найденной инструкции, он быстро отыскал горлышки бутылок, торчащие из кирпичной кладки, заткнул их пробками. Обнаружил и остатки лебединых яиц, в которых когда-то поселились осы, а затем, очевидно, перебрались в более подходящее место, и беспорядки прекратились.
Над черепицей, под которой жили ласточки, развивался флаг Российской империи.
С этим флагом Ландо никогда не расставался.
По утрам, надев фуражку, он заводил на граммофоне «Встречу», поднимал на веревке выцветшее полотнище, отдавал честь.
Этот ритуал он считал обязательным для русского офицера, давшего присягу.
Поэтому издали владения Ландо напоминали то ли лабораторию метеоролога, то ли пограничный кордон. Но сам он полагал клочок немецкой земли территорией России. Чем смущал старого фермера Фридриха и его жену Гретхен, которые привозили ему продукты на лошади.
Но до чего же все было захламлено! Будто кто-то приносил неожиданные предметы, а забирать забывал!
В реестре сада вещей состояли и детали полевых пушек, и гильзы от снарядов, и огромные, похожие на паровозные, шестерни. У окна пылился Танин «Зингер» с ножной педалью.
По стенам Максим развесил пропеллеры аэропланов, на которых разбились его товарищи. Между ними – фотографии Парижа, гравюры, изображающие парусники на Неве.
В углу громоздились чемоданы, обклеенные ярлыками, по которым можно было проследить непростые маршруты Ландо.
В конечном счете, Фрегат оправдывал свое название: он и в самом деле напоминал кают-компанию безумного корабля.
Из первого выпуска Гатчинской авиашколы остались в живых только двое – он сам и полковник Эрнст Леман. Так что Ландо почти не с кем было советоваться, когда придумывал сверхдальний аэроплан.
Первые наброски он сделал еще в Швейцарии, где Таню выпустили из тюрьмы и лечили от маниакального психоза.
Аппарат мог подниматься на большую высоту, двигаться с неслыханной скоростью 140 километров в час. А приземляться – даже на лужайке.
В отличие от российских авиаторских кругов, братья Райт, Фарман и Блерио, высоко ценили усилия Ландо.
Он был как никто близок к цели.
Отец Татьяны, якутский вице-губернатор, приехал в Швейцарию, чтобы навестить дочь и обсудить перспективы ее лечения.
Леонтьев обладал медвежьей фигурой, грубым лицом норвежского шкипера в бакенбардах и маленькими, вечно слезящимися глазами, отчего казалось, что вице-губернатору всех и все жаль. А также странной привычкой (совсем не по чину) вставлять в речь жандармскую лексику: «Разрешу себе вас проинформировать…», «Разрешу себе вам доложить…»
Об аэроплане расспрашивал Ландо в таком же духе:
– Предполагаете, что данное дело чуждо политического элемента?
Убедившись, что чуждо, увлекся Максимовой идеей.
Леонтьев мечтал использовать аэропланы для переброски грузов на дальние зимовья в связи с программой развития русского Севера. Это уже делали американцы на Аляске.
– Разрешу себе вас проинформировать, сударь, – сказал он однажды Ландо, – что вам на строительство аэроплана выделяется десять тысяч рублей.
И выписал чек.
Максим обрадовался, но вскоре понял, что вице-губернатора не столько привлекает авиация, сколько беспокоит судьба дочери. Отцу Тани казалось, что дело с аэропланом отвлечет дочь от мании истреблять окружение государя.
Штабс-капитан уже приобрел моторы на заводах Антуанет, а также пахнущие лаком пропеллеры и кое-что из оснастки. Однако вскоре с Таней вышла уголовная неприятность, – ах, а разве могла не произойти! – и он вынужден был прерваться.
