В Японию по обмену. Гадкий сэмпай

Я понятия не имею, зачем я поехала в Японию, не зная ни языка, ни традиций. Я и анимэ-то за всю жизнь пару раз смотрела, а тут стояла посреди аэропорта Ханэда и пыталась понять, куда мне идти.

Повсюду были иероглифы вперемешку с непонятными закорючками, будто нарисованными детьми. В ушах всё ещё стоял шум самолёта, сквозь который прорывался гул человеческих голосов. Голоса эти что-то произносили, но понять их было просто-напросто невозможно. И только тогда до меня дошло, что я совершила какую-то глупость.

Мой любимый куратор Алексей Николаевич всегда выделял меня среди других студентов. Никаких поползновений в мою сторону не было, как думали однокурсники, он просто реально был помешан на искусстве так же, как и я. Мы говорили с ним часами, он показывал, как лучше счищать неудачный слой масла, как замешивать глину и бережно мыть кисти.

Мне было интересно всё, и вопреки расхожему мнению, что концентрироваться надо на чём-то одном, если хочешь достигнуть успеха, Алексей Николаевич умел делать всё и, пожалуй, получше многих преподов по специализациям. Не зря его назначили нашим куратором.

В очередной раз, когда мы сидели в его мастерской, пропахшей масляными красками, древесиной и лаком, он предложил мне подать заявку на «Месяц по обмену». На первом курсе за год до этого я уже попыталась, но меня не выбрали. Я горько завидовала одной с параллельного потока, когда она постила фотки из Вероны. В этом году культурный обмен был назначен с японцами. И вот я здесь.

Люди держали нечитабельные таблички и радостно вскрикивали, замечая, по всей видимости, тех, чьи имена были написаны неочевидным, для меня, способом. Кто-то влетел мне в плечо, склонился, выдал что-то похожее на «гом и насвай», я молча улыбнулась, нервно поклонилась, и человек, тоже явно испуганный, ушёл.

Я думала, это будет интересным приключением, но с первых же минут поездка обернулась испытанием, полным растерянности и стыда.

Мне нужно было перевести дыхание и вспомнить, зачем я, в конце концов, здесь. Так, Валя, настройся. Ты столько всего узнаешь: научишься – ну хоть чуть-чуть – искусству каллиграфии, японской живописи Нихонга и погрузишься в историю изобразительного искусства эпохи Эдо.

Каллиграфия, Нихонга, эпоха Эдо… Каллиграфия, Нихо…

– Валентина?

Я вздрогнула. На мгновение даже показалось, что выбралась из этого непонятного сна. Огляделась по сторонам. На меня пристально смотрел высокий молодой японец. Его лицо отображало ноль эмоций. Я даже подумала, что ошиблась, и звал вовсе не он. Но остальные не обращали на меня и капли внимания. Он снова повторил моё имя, и тут я уже заметила, что шевелятся именно его губы. Ровные, пухлые, как у девочки с разворота модного журнала. Мне стоило труда оторвать от них взгляд и наконец уже откликнуться.

– Профессор Кавагути? – я осторожно приблизилась к нему. Для профессора он был слишком уж молод.

Он опустил табличку, кивнул, встряхнув лёгкой чёлкой и сказал следовать за ним. Я послушно засеменила, приволакивая чемодан, колёсики которого застучали внезапно громко.

Шум толпы как-то угас, и слышны были эти дурацкие колёсики, шаги профессора и удары моего ошеломлённого сердца.

По условиям всего этого мероприятия я должна была проживать в доме профессора. Но я и понятия не имела, что им окажется молодой привлекательный мужчина, а не учёный дед, который будет травить байки про самураев и гейш.

Его русский, надо признаться, был настолько хорош, что, не знай, где я, я бы и не догадалась, что он не из России. Разве что был еле уловимый призвук, слова звучали чуть мягче, чем их произнёс бы обычный русский парень.

– Валентина, вы не со мной?

– А? – я вскинула голову, оторвавшись от мыслей и мысков собственных ботинок, и поняла, что профессор стоит справа возле чёрного автомобиля.

Я и не заметила, как мы покинули здание аэропорта и оказались на улице.

Он смотрел на меня в упор, хоть я и слышала, что японцы избегают прямых взглядов. Может, это, конечно, просто какой-то миф навроде того, что у русских в каждом доме есть по матрёшке. А то и не по одной.

Пока я соображала, что мне делать с чемоданом, он открыл багажник с кнопки и уселся за руль. Я помешкала, но потом поняла, что запихивать в него свои пожитки мне придётся самой. Ну что ж, видимо, это начало культурного обмена.

Пытаясь разделаться с чемоданом, а потом захлопнуть этот чёртов багажник, я думала, каким образом так получилось, что борьба за равные права привела к скотскому поведению этого мужлана. Нет, другая страна, другая культура – это всё ладно, но вот не верилось мне, что испокон веков в Японии женщин заставляли тягать тяжести.

А мама мне говорила, не набирать столько вещей. Всего же на месяц едешь! Месяц… ещё целый месяц, а мне уже хотелось обратно домой!

Ехали молча. Даже музыка не играла. Автомобиль двигался тихо, и закрытые окна надёжно блокировали уличный шум. Я долго не могла решиться заткнуть уши наушниками. Неприлично же как-то. Старалась дышать как можно тише, но с пересохшим от воздуха на борту носом это было проблематично. И вот я отчётливо слышно сопела и опускала взгляд, чтобы профессор не заметил, как я краснею.

А он на меня и не смотрел. Таращился прямо на дорогу, будто меня тут вовсе и не было. Я исподтишка поглядывала на него, и, казалось, всякий раз он хмурился и стискивал зубы. Готова была поклясться, что он вовсе не рад был меня видеть.

Ну и зачем было соглашаться? Зачем? Понятное дело, что приехать мог любой студент, а не какой-то прям суперпрекрасный. Неужели он не понимал, на что шёл? Я, конечно, знала, что не должна всем нравиться, но ведь он даже не дал мне шанса! Я вроде на чудовище-то не похожа, зачем так явно нос воротить?!

С этими мыслями я снова сражалась с багажником и чемоданом. Профессор остановился у традиционного дома минка в стиле кабуто-дзукури. Довольно новом и ухоженном, окружённом ровно подстриженной живой изгородью. Он уже скрылся за его дверями, когда я только-только выволокла чемодан, неосторожно чиркнув колёсиком по заднему бамперу.

Я замерла. Сейчас как выскочит, как выпрыгнет, как отчитает меня за такую неосторожность.

Но ничего не случилось. Я выдохнула, опустила чемодан на землю и осторожно захлопнула багажник. Он не закрылся. Тогда я поднажала посильнее, и тот наконец с характерным щелчком поддался.

В воздухе витал сладкий аромат, грело мартовское солнце. Подойдя ближе к дому, я заметила яркий куст, облепленный пунцовыми цветами.

– Сакура! – вырвалось у меня.

Не знаю уж почему, но мне всегда хотелось посмотреть на цветение сакуры. Не могу сказать, что когда-то была поклонницей Японии и Азии в целом, но вот уж въелось у меня в мозгу, что Ханами должен быть одним из самых прекрасных праздников, когда-либо имевшихся в любой из культур.

– Это слива, – профессор резко оборвал мой восторг. – Умэ. Сакура ещё не зацвела.

Я что-то промямлила и прошла в дом.

– Обувь.

– А? – я подняла на него глаза.

– В Японии принято разуваться.

– А… да… я знаю… – конечно же, я это знала. Кто этого может не знать? Но я была настолько ошарашена неприветливостью и даже грубостью профессора, что напрочь об этом забыла.

Неловко я принялась стягивать кроссовки, путаясь в шнурках и продолжая держаться за чемодан.

– Тапочки здесь, – профессор кивнул в сторону полки с безликими тапками, и я взяла те, что с краю, серые и оказавшиеся на удивление мягкими.