Read the book: «Сердце ворона»
Пролог
Каменный Ворон встрепенулся. Облаком взмыла вверх черная с серебряной искрой пыль, что прежде крепким панцирем укрывала иссиня-черные перья, голову и мощные когтистые лапы. Ворон медленно, не торопясь переступил с одной ноги на другую. Наклонил в бок маленькую голову, ничем уже не отличаясь от живой птицы.
Тысячу раз Лара слышала эту историю от няньки-Акулины, и ведь верила – всем сердцем верила каждому ее слову! Но все равно не чаяла глядеть на то собственными глазами.
– Ты видишь это? Видишь, Конни? – не выдержав, зашептала девочка и судорожно вцепилась пальцами в холодную ладошку друга.
– Чшш! – прозвучало строгим ответом.
И то правда… Лара запоздало выругала себя: Ворон их заметил. Быстро повернул головенку, и его правый глаз поймал лунный свет. Замер, уставившись точно на детей.
Ей-богу, он изучал их в этот самый миг и о чем-то думал – Лара могла бы поклясться в этом собственной жизнью!
Но мальчик крепче сжал ее ладонь, и Лара подумала, что, не будь его рядом, она бы тотчас умерла от страха. Впрочем, если бы не Конни, то Лары и вовсе не было бы на Ордынцевском кладбище в такой час…
А потом Ворон взмахнул крыльями и плавно сорвался с насиженного места. Он двигался бесшумно и зловещим карканьем не собирался нарушать тишину. Словно до сих пор был неживым.
Полетел, конечно, к Замку. Замком на побережье называли Ордынцевскую усадьбу – за зубчатые стены и высокую круглую башню, сплошь увитую плющом. В той башне жил и скончался старый граф – последний из рода Ордынцевых. А еще колдун, как рассказывала о нем нянька-Акулина.
Акулина тоже старая. Прежде служила экономкой в усадьбе и видела графа еще живым – высоким, чернобровым красавцем с таким взглядом, что… в этом месте рассказа нянька всегда залихватски говорила: «Ух!». Улыбалась, и ее морщинистые, иссушенные морским ветром щеки покрывались легким румянцем.
«Это ж сколько было бы нынче старому графу лет?..» – задумалась вдруг Лара и, тихонько шевеля губами, принялась подсчитывать.
Да не досчитала: Конни с решительностью, перед которой девочка благоговела всей душой, скомандовал:
– Идем.
Бесшумно он спрыгнул с ветки могучего дуба, где дети устроили выжидательный пункт. Чуть пригнув голову и не разгибая колен, побежал прямиком к склепу – старинной графской усыпальнице, на верхушке которой прежде и восседал каменный Ворон, сделавшийся нынче живым.
Лара тоже прыгнула, почти не колеблясь. Раньше надо было раздумывать, когда Кон объявил ей, что поспорил с мальчишками с Болота, будто влезет в графскую усыпальницу. А теперь-то толку?
Правда, девочка запуталась в юбках и пребольно ударилась коленкой о выступающий корень дуба. Но не ойкнула даже – сцепив зубы, прихрамывая, засеменила следом.
– Учти, вздумаешь реветь – живо домой отправлю. К мамочкиной юбке! – строго-настрого предупредил Кон перед их вылазкой.
Девочке тогда стало страсть как обидно. Она и сама знала про себя, что плакса – но зачем лишний раз попрекать? И если уж приспичит, то, скорее, она побежала б к няньке-Акулине, чем к маме-Юле. Матушка-то ей реветь тоже запрещает, еще построже Кона.
Потому и решила девочка, что, как бы ни было страшно там, в склепе, как бы ни тряслись ее коленки, и чего б она ни увидела – не вскрикнет. И уж точно не расплачется. Ей-богу, лучше умрет на месте!
…Дверь старинной усыпальницы поддалась на удивление легко: всего трижды Кон ударил по навесному замку булыжником. Пахнуло могильным духом и сырой землей. Кон и тот замешкался. Но упрямо свел брови и опять скомандовал:
– Идем.
Внутри, не размыкая рук, помогая друг другу, дети долго спускались по щербатой каменной лестнице. Пока не осознали – пришли. Внизу было темно, хоть глаз выколи. В проем распахнутой двери усыпальницы немного проникал бледный свет луны, но он освещал только лестницу, а стоило сойти с нее, как детские фигуры погрузились во тьму.
– Эх, лампу бы сюда!..
– У меня спички есть, Конни! – Лара нащупала в кармане юбки коробок.
– Толку здесь от спичек… – проворчал тот. – Ладно, давай, управлюсь как-нибудь. А ты постой на лестнице, не мельтеши.
Лара восхитилась догадливостью друга, когда тот поджег сразу три спички, соорудив маленький факел – и тогда свет всполохами озарил часть каменной кладки стены, на которой даже можно было разглядеть паутину и то, ради чего дети явились сюда. Громоздкие каменные надгробия, числом не менее десяти.
– Как же мы найдем нужный, Конни?..
– Здесь таблички с датами. Старик ровно восемь лет назад помер, в тысяча восемьсот девяносто первом. Не боись, я сам искать буду – а ты на лестнице постой, сказано ж тебе!
Разумеется, мальчишки с Болота потребовали добыть доказательство, что Конни и впрямь побывал в усыпальнице. А точнее – он должен был сдвинуть крышку с гроба старого колдуна, а после сказать им, какого цвета сюртук на мертвеце. Федька, заводила и самый старший из них, хвастался, что бывал на похоронах колдуна да видел, в какого цвета сюртук его обрядили. Соврать не удастся. А значит Лара, как верный друг, обязана Кона поддержать…
Вот и сейчас, оставленная в безопасном месте подальше от гробниц, Лара взмолилась:
– Конни, но я помочь хочу, отчего ты мне запрещаешь?
– Трусишка, – по-своему растолковал ее порыв Конни. Но возражать более не стал.
Да и не слишком он грешил против истины: Ларе и впрямь страшно было стоять в одиночку. Со второй попытки она тоже подожгла три спички разом и, затаив дыхание, стараясь меньше думать о том, что делает и где находится, глазами отыскала строчки на ближайшем к ней надгробии.
И сперва отказалась себе верить.
«Николай Григорьевичъ Ордынцевъ. Родился въ 1860 г., скончался въ 1891 г.»
Неужто вот так? Сразу?
– Конни, я нашла, нашла… – горячо зашептала девочка.
Лара потянулась туда, где мгновение назад еще стоял ее друг, но – пальцы рассекли лишь холодную тьму подземелья. Рядом никого не было.
Сколько это продлилось – мгновение? Больше? Ларе показалось, что она вечность стоит одна возле гробницы.
А потом чей-то шумный выдох затушил ее спички.
У Лары дробно застучали зубы. Собственным обещанием не кричать она уж готова была поступиться – да только голос будто пропал. Девочка не могла вымолвить ни звука.
И слава богу. Поскольку ее глаза, начавшие привыкать к темноте, вдруг ясно угадали очертания лица Кона совсем рядом с нею. Он приложил палец к губам и прошипел:
– Чшш!
А потом указал кивком на лунную дорожку, бледно освещающую лестницу.
Бледно – но этого хватило, чтобы сперва углядеть две человеческие тени, а потом, подняв глаза на дверной проем, увидеть и парочку незнакомцев.
– …не бреши, ничего там не светится! – четко произнес один из них, заглядывая внутрь усыпальницы с лампою в руках. – А дверь, видать, сроду не запирают.
– Ежель не запирается, то и брать там нечего! – заметно волнуясь, ответил второй.
– А ты почем знаешь? – хмыкнул первый. И, подняв руку с лампою над головой, начал спускаться в усыпальницу. – Местное дурачье, что с них взять…
И второй, помедлив, все же присоединился к нему. Спускались они медленно, но неотвратимо, с каждой ступенькой приближаясь детям. Они уже были внизу и по-свойски оглядывались в темноте, когда девочка осознала, что Кон грубо дергает ее за локоть, приказывая нагнуться. Бежать куда-то не было смысла: дети присели на корточки здесь же, возле гроба колдуна – притаились в его тени и замерли.
«Увидят… как пить дать увидят…» – не сомневалась Лара.
Незнакомцы шумно и без трепета, не теряя времени на чтение надписей, сдвигали громоздкие крышки со всех подряд гробниц. Те падали, иногда раскалываясь. Искали ценности. Усыпальница графская, богатая – разумеется, здесь было чем поживиться, это даже Лара понимала. Дети мало что видели из своего укрытия, но слышали каждое слово. Слышали, как радовались вероломные незнакомцы, находя фамильные кольца или нитку жемчуга. Слышали, как скабрезно комментировали, снимая их с тел мертвецов…
И, рыская, кажется, в той самой гробнице последнего из графов, они нашли что-то невероятно ценное – ежели судить по радостным возгласам. Сундук, набитый золотом, не иначе – Ларе не было видно, но она воображала именно сундук…
– Гляди, что за чудная вещица! – Слышала она голос над самой головой. – Медальон, никак!
– А ну дай сюда…
– Я первый увидал, верни!
Воры загалдели: вот-вот начнется драка…
А Лара, сидя на каменном полу и обхватив собственные коленки, вдруг почувствовала дуновение легкого ветерка. Не сырого, могильного – а самого что ни на есть свежего. Будто с моря. Что-то изменилось, без сомнений. Набравшись храбрости, Лара ухватилась пальцами за холодный камень гробницы и чуть-чуть выглянула из-за укрытия.
И тогда девочка увидела Ворона. Того самого, бывшего некогда каменным. Важно вскинув голову, он стоял на верхней ступеньке освещенной луною лестницы и сердито глядел на воров. Те, на беду свою, его не замечали.
Ворон снова вспорхнул бесшумно, будто бабочка. И, иссиня-черный, тотчас потерялся во тьме подземелья. Ненадолго. Чтобы через миг рассыпаться серебряной пылью, собраться в угрожающую тучу аккурат над головами воров и – обрушиться на них, будто тяжелая морская волна.
Горе тому, кого застанет Ворон за недобрым делом…
Лара тысячу раз слышала легенду о Вороне, охраняющем свои владения, но нынче видела все воочию.
Одного швырнуло на стену с каменной кладкой – точно возле перепуганных детей. Умер ли он сразу? Лара видела кровь, струйкой вытекающую из уха и безжизненные глаза, которым уж ни до чего не было дела.
А что случилось со вторым? Этого Лара не знала. Мир ее – звуки, запахи, все устремления – сузились вдруг до круглого золоченого медальона с диковинным узором по ободу. Тот самый медальон, что покоился в расслабленной руке убитого вора.
Не помня себя, не зная, зачем ей это, девочка потянулась к украшению, мучимая одним желанием – завладеть им и никогда не выпускать из рук. Лишь на миг она подняла глаза на лицо мертвеца и успела заметить – мальчишка. Едва ли много старше их с Коном.
А после все-таки схватила украшение. Прижала к груди, как величайшую ценность.
– Пойдем же, пойдем! – тянул ее за локоть Кон.
Он уже не шептал, кричал – по-видимому, путь был свободен. Лара не сопротивлялась ему, но будто обессилела. Ноги не слушались, а глаза не видели ничего, кроме добытого украшения.
Только на лестнице девочка опомнилась. Снова почувствовала страх, снова ее коленки начали подгибаться.
– Вдруг он жив, надо вернуться… – оглянулась она на темное подземелье.
Тела мальчишки, скрытого графской гробницей, она теперь не видела – зато на крышке той самой гробницы сидел Ворон. Черные глаза отражали лунный свет, и он отвечал девочке прямым серьезным взглядом. Осмысленным взглядом.
«Ведь он именно что медальон не пожелал им отдавать… – осознала она, – только медальон. До прочего ему не было дела. А мне отдал…».
Еще минута – и дети выбрались наружу. Но Лара так и не поняла в тот день, отчего Ворон позволил ей унести медальон. Почему не наказал за кражу, как того вора?
Она поняла это только много лет спустя, став уже взрослой девушкой. Когда, резко очнувшись ото сна, все еще слышала голос, бывший ничем иным, как голосом последнего графа Ордынцева:
– Не отдавай. Не отдавай. Не отдавай…
Она часто за эти годы слышала сей голос. Во сне. Не всегда он говорил о медальоне, но сегодня именно о нем, Лара это знала.
Потому-то, резко откинув одеяло и, не обув даже туфель, она первым делом бросилась к зеркалу, в ящике возле которого хранились немногочисленные ее украшения. Там, завернутым в шелковый платок, она уже десять лет хранила тот самый медальон.
Лара осторожно погладила подушечкой пальца замысловатый узор, что шел по окружности. Завороженная тем узором, она не всегда могла разглядеть рисунок, выбитый на крышке – он становился виден лишь под определенным углом. Это была расправившая крылья вольная ласточка, что устремилась ввысь на золотом круге медальона.
А ежели повернуть украшение еще чуть-чуть, то ласточка волшебным образом обращалась в ворона, чинно сложившего крылья.
В детстве Лара могла часами играть, и так, и эдак, поворачивая медальон к свету и сама для себя решая – какой из рисунков ей нравится больше. Она и сейчас едва верила, что владеет этой красотой всецело: столько лет прошло, а желание обладать им ничуть не стало меньше.
Разумеется, она никому не собиралась отдавать медальон. Он ее, только ее! Ведь не случайно же она носит эту фамилию – Ласточкина.
Ей было суждено его найти, не иначе.
Глава 1. Жертва
Этот был уже шестым.
Рахманов, незаметно отстав от группы полицейских, вдруг и вовсе остановился. Прикрыл глаза и растопырил ладонь, чуть касаясь пальцами выросшей по пояс южной травы. Глубоко втянул носом еще прохладный поутру воздух. Медленно выдохнул. Видения, сменяя друг друга, как картинки в калейдоскопе, помчались, не давая, как всегда, толком ни на чем сосредоточиться.
Но главное Рахманов уяснил: этот действительно был шестым, но лишь с начала года. Были и другие жертвы – прежде.
Он скорее нагнал своих, опередил их и первым подошел к границе круга, очерченного золой. Круг не малый, шагов десять поперек будет. Рахманов без сомнений сей круг видел прежде; видел и пять костров внутри него, равноудаленных друг от друга. Видел не на карточках, потому как в сыскном отделении полиции Тихоморска до сих пор не имелось ни фотографического аппарата, ни человека, умеющего с ним справиться. Сыскному отделению всего-то было без малого год.
Рахманов даже выставил руку, вполне серьезно опасаясь, что местные сыщики по незнанию могут затопать следы.
А затоптать здесь было что: по ободу круга отлично читалась вязь из замысловатых символов. Это был до того знакомый и часто мелькающий в воспоминаниях рисунок, что вид его тотчас отозвался вспышкой головной боли. Так бывало, Рахманов давно привык, не придав значения. Опустился на колено, набрав полную пригоршню золы. Мигрень тотчас усилилась, но вместе с нею поплыли видения одно за другим – теперь уж медленные, тягучие, в которые Рахманов падал, словно в яму. И вот он уже ясно, своими глазами видел, что произошло здесь ночью… нет, прошлой ночью.
Видел с высоты птичьего полета круг, очерченный золой, вязь по ободу и пять еще горящих тогда костров, а в центре на траве – мужчина в белой сорочке, распахнутой на груди. Молод, с черной щегольской бородкой, модно остриженный. Одет богато, даже со столичным шиком – хотя костюм и выглядел нынче не лучшим образом. Не из-за убийцы, нет. Мужчина кутил всю ночь в кабаке с ворами и прохвостами – а пил он из-за женщины, что часто и с удовольствием давала поводы себя ревновать.
Как его привели сюда, покамест оставалось скрытым.
Но он видел лицо – еще живое, хоть и искаженное ужасом. И глаза, что не замечали ничего, кроме занесенного кинжала. Диковинное оружие, не простое. И рука, что сжимает его, тверда и уверенна…
– Ваше благородие, дозволите к осмотрам приступать?
– Что?..
Рахманов очнулся. Окинул рассеянным взглядом того, кто его потревожил. Это был Горихвостов Прохор Павлович, начальник местного сыскного отделения.
– К осмотрам, говорю, дозволите приступать? – повторил тот. – Али красотами нашими залюбовались?
«Молод очень для начальника, оттого, видать, и дерзок», – вскользь подумал о нем Рахманов и тут же забыл. Снова попытался сосредоточиться на руке, заносившей кинжал. Без толку на сей раз.
– У вас, ваше благородие, кровь носом пошла, – не дождавшись ответа, снова заговорил Горихвостов. – Непривычны, видать, к нашему пеклу.
Говорил он свысока, скрывая насмешку лишь из вежливости и не очень-то в том преуспевая. К свалившемуся как снег на голову сыщику из Петербурга Горихвостов, конечно, относился с раздражением.
– А… благодарю, – Рахманов, чувствуя неловкость, принялся наскоро утирать кровь, запрокинул голову. Это тоже не было редкостью, потому в кармане всегда имелся свежий платок.
Знакомый рисунок, очень знакомый… однако при попытке сосредоточиться на нем еще раз, вспышка головной боли оказалась столь сильной, что Рахманов не сдержался. Шумно, через зубы втянул воздух. Разумнее поберечь силы для осмотра самого тела. А пока что, уняв кровь, он вынул блокнот с карандашом и быстрыми уверенными линиями принялся зарисовывать вязь с обода круга. Вслух же распорядился:
– К опросам очевидцев можете приступать, а место происшествия пускай не топчут покамест.
– Опросили уж. Вон те трое, – Горихвостов кивком указал на группу зевак в стороне, – поутру, в половине пятого, как на сенокос явились, увидали. Да не признали, кто таков. Не местный тип: загару нет, ежели на кожу со внутренней стороны рук поглядеть. И это первое отличие от прочих пяти случаев.
Рахманов отвлекся от рисунка и снова поглядел на Горихвостова – теперь более внимательно. Не сами добытые сведения его заинтересовали, а то, что начальник сыскного отделения обнаружил некоторую компетентность.
– Есть и второе отличие? – спросил он, буровя начальника сыскного отделения изучающим взглядом – пытаясь проникнуть в самую душу и понять, что он есть за человек.
Обычно это получалось – вышло и на сей раз.
Рахманов увидел ночное небо и маленький Тихоморск под ним, домишко, принадлежащий Горихвостому и его самого. Жены нет, детей тоже. Именно Горихвостов первым, еще в марте, обнаружил, что три убийства, свершенные близь Тихоморска, чрезвычайно схожи меж собой и имеют явно оккультный толк. Большой резонанс в итоге дело получило, аж до Петербурга дошло. Тогда-то Рахманову и велели ехать сюда, на юг – мол, как раз его профиль.
– Есть, – ровно ответил Горихвостов на его вопрос, – прочие пятеро из окрестной голытьбы, а этот из господ. Вы на одежу посмотрите.
Рахманов спорить не стал, поглядел на распростертое тело мужчины. Приблизился.
Убитый был тот самый, из видения. Лежал в центре круга на бурой от высохшей крови траве с развороченною грудной клеткой. Не мудрено, что столько крови: не только кожа и мышцы были вспороты, но и ребра торчали обломками наружу, обнажая искромсанные внутренности.
Он умер от адской, невыносимой боли, пока ему, еще не испустившему дух, вырезали сердце.
Рахманов понял это, даже не касаясь трупа: тьма, густая, непроглядная, кричала об этом столь громко, что на миг почудилось, будто ее слышат все, кто стоял внутри круга с примятой травой. Находиться здесь было физически невыносимо: Рахманов за годы в полиции повидал множество мест, где свершались злодеяния – но это выделялось даже среди них.
Недаром ни птицы, ни звери за истекшие сутки не тронули трупа, воронья и близко не наблюдалось. Хотя ощипанных вороньих перьев хватало с лихвой…
По-видимому, и прочим полицейским чинам было здесь неловко. Даже бойкий Горихвостов заметил вполголоса:
– Чертовщина, ей-богу… Ручаюсь, что и сердце ему вложили воронье. Как тем пятерым, – он перекрестился.
– Пускай сердце ищут, – распорядился Рахманов. – Не воронье – его. Быть может, в кострах, или закопано где поблизости.
Он знал, что в грудь трупа убийца и впрямь вложил воронье сердце. Однако куда он при этом дел человечье – не видел.
Рахманов обошел распростертое тело и встал туда, где некогда был убийца. Рядом толпились полицейские, так что глаза Рахманов не прикрывал – здесь, внутри круга, все чувствовалось куда острее.
На сей раз он разглядел, что той ночью была полная луна – пять костров горели едва ли ярче нее. Видел спину нагой женщины, верхом сидевшей на распростертом на траве мужчине. Ее волосы цвета пшеницы казались огненными в красных отсветах костров, они плащом укрывали плечи и чуть взлетали вверх каждый раз, когда ее ягодицы опускались на бедра мужчины.
Рахманов не видел ее лица.
Однако не упустил момент, когда хрупкая, по-девичьи нежная рука нашарила в траве то, что поймало сияние луны и ярко блеснуло стальным цветом. Диковинный нож с трехгранным лезвием и рукояткой, увенчанной звериной головой.
Мужчина был еще жив. Видел ли он, как женщина, ускоряя свои волнующие движения вверх и вниз, медленно заносит руку с лезвием над своею головой? Если и видел, то сделать ничего не мог…
К правой ее руке присоединилась левая, и обе ладони сжимали рукоять так судорожно и сильно, что белели костяшки пальцев. Размеренные вздохи женщины стали наполняться голосом, узкая спина прогибалась в пояснице, а лицо уже в истоме было обращено к ночному небу.
– Приди… – услышал он ее голос. Сперва похожий на судорожный шепот, который все нарастал и нарастал, пока Рахманов не осознал, что она уже кричит в ночное небо, требует и ни за что не потерпит отказа: – Приди! Приди!
Рахманов по-прежнему не видел ее лица, но знал как будто – кого она зовет, кого ищет.
– Приди… – последний звук ее голоса был похож на мольбу.
А потом занесенные над головой руки налились новой силой, и кинжал с яростью вошел в плоть мужчины…
* * *
– Одно можно сказать наверняка – сие свершил мужик недюжинной силы. Так ребра искромсать. Кузнец, быть может…
Рахманов не сразу сообразил, что видение ушло, что светит теперь солнце, а не луна, и что рядом бубнит никто иной как Горихвостов. Притом сыщик вещал не в пустоту, он говорил что-то именно Рахманову и, кажется, уж притомился ждать ответа.
Конечно, Горихвостов ошибался, не было здесь никакого кузнеца. Однако переубеждать его сейчас не было сил.
– Убитый – сын промышленника Стаховского, – только и счел нужным сказать Рахманов. – Младший, кажется, сын. Железорудные заводы на Урале, слышали?
– Слышал, но… Отчего вы так уверены? Вы знали его лично?
– Нет, не знал. Видел фотокарточку в газетах. Стаховский полторы недели назад приехал – на премьеру своей любовницы. Она актриса.
Горихвостов в свою очередь буравил Рахманова взглядом, будто тоже мог проникнуть в его душу. Едва ли он поверил ему, но не было времени выдумывать что-то разумнее фото в газете.
– Вы толковый сыщик, Прохор Павлович, – неловко похвалил он, – первым обратили внимание на одежду – оттого я и вспомнил про Стаховского. А теперь простите, мне надобно ехать в город и отыскать эту актрису… пока не знаю ее фамилии, но их труппа остановилась в гостинице на Раевской, кажется, улице… В Тихоморске есть Раевская улица?
Рахманов все-таки смешался под тяжелым взглядом: Горихвостов смотрел на него недоуменно, как на бредившего, словно вопроса и не слышал.
– Вы заканчивайте здесь, – распорядился он под конец, – отыщите сердце и выясните, где именно пребывал Стаховский перед смертью.
Откланялся неловко и поспешил к своей коляске.
* * *
Свою особенность Рахманов не считал ни даром, ни волшебством. Все было до обыденного просто: он видел то, что не видели другие. Видел людей, с которыми никогда не был знаком и знал подробности их жизни – знал все то, что они сами о себе уже забыли. Знания эти копились и копились в его голове, отчего-то никогда не забываясь, мучая его, изводя мигренью и не давая покоя.
Если это и волшебство, то чье-то очень злое волшебство. Единственная причина, по которой Рахманов мирился с ним, до сих пор не сойдя с ума – оно приносило пользу людям, ежели его использовать верно. А Рахманов, к счастью, научился это делать.
Он служил в полиции восемь лет из своих двадцати шести и обычно, еще на подъезде к месту преступления знал, кто его совершил.
Не должно было быть сбоя и в этот раз. Та женщина – молодая, светловолосая и, вероятно, очень привлекательная – она ведь просто сумасшедшая, оттого и убивает своих любовников…
По крайней мере, в этом Рахманов убеждал себя, но странное ощущение, что в этот раз все не так, все наперекосяк – не давало ему покоя. Однако покамест он решил отринуть то, что сыщики называют интуицией и действовать по обычной схеме.
Чувств и мыслей людей Рахманов, как ни старался, знать не мог – он лишь видел свершенные действия. А все что делал Стаховский, говорило о том, что он отлично знал ту женщину, которая его убила; она несколько лет была его любовницей и, быть может, даже более того… Потому Рахманов и мчался сейчас, поторапливая кучера, назад, в Тихоморск, на Раевскую улицу. И знал заранее, что опоздает.
Увы, не ошибся.
– Madame двое суток как съехали. Но комнату за собой оставили, потому не заселяли никого…
– Как же так съехали? Разве премьера состоялась уже?
– Никак нет, ваше благородие – не состоялась. Не могу знать, отчего так поспешно собрались…
Рахманов въедливо изучил гостиничного слугу, но тот и правда ничего не знал. Был напуган внезапным визитом полиции, но исключительно из-за своих каких-то грешков, к сбежавшей актрисе Щукиной не относящихся.
Ираида Митрофановна Щукина – так звали актрису и любовницу Стаховского – отбыла с личной горничной и наспех собранным багажом позапрошлым утром, в восемь сорок пять.
За семнадцать часов до того, как ритуальным ножом посреди поля будет убит ее любовник.
Кажется, самое время счесть госпожу Щукину первой подозреваемой… Но Рахманов не торопился. Медленно, не обращая внимания на слугу, он прохаживался вдоль стен плохонького гостиничного номера (впрочем, этот был лучший в городе), и пытался понять, что чувствовал актриса перед отъездом?
Однако ответ был скрыт.
– Куда она уехала? Неужто и адреса главе труппы не оставила?
– Никак нет, ваше благородие… ежели оставила бы, то я непременно…
Но Рахманов велел замолчать ему легким движением руки. Не то чтобы он узнал вдруг о месте нынешнего пребывания актрисы, но, коснувшись невзначай письменного стола, понял, что двое суток назад на этом самом месте лежал номер местной ежедневной газеты – с некой рекламной заметкой, обведенной карандашом. Настолько эта заметка заинтересовала хозяйку комнаты, что сперва она даже думала взять газету с собою, но…
Рахманов очнулся. Огляделся по сторонам и тотчас приметил корзину для мусора, которую, не долго думая, здесь же опрокинул на бок. Смятый номер газеты был именно здесь.
Нашлась и заметка.
– «Пансионат «Ласточка»… – прочел он вслух.
Название отозвалось очередной вспышкой мигрени, и Рахманов, прикрыв веки, с полминуты переживал боль, никого и ничего не слыша.
Одно лишь упоминание это – «Ласточка» – вызывало в нем бурю чувств и тысячу самых разных видений. Столь ярких, что голова гудела не переставая. А что будет, когда он окажется в этом месте?
