Сеньорита Удача. Игра Случая

Глава 6. Тем временем на эстансии

Ничего не зная о событиях, которые произошли в Санта-Фе неделю назад, Ирэне стояла под окошком подвала и слушала, как судья прощается с доном Хорхе и его супругой. Кинтера уже собирался уезжать и давал последние наставления по хозяйской части и в отношении усиления охраны пленницы.

Сеньорита чувствовала какую-то тоскливую, мучительную боль в груди осознания, что дон Гарсиа вот-вот уедет. Это чувство не касалось ни его самого, ни людей его окружения. Ирэне не понимала, что её беспокоит и тревожит. Лишь когда цокот лошадиных подков стих где-то вдали, её словно молнией озарила мысль: «Браслет! У него мой браслет! Он его увозит!»

Ирэне стало совсем беспокойно. Она заметалась по подвалу, испытывая сложное, непонятное и мучительное чувство, как будто бы душа рвется на части, пытаясь устремиться за обворовавшим её человеком. Сеньорита пыталась успокоиться, но не могла, испытывая почти физическую боль, которая ломала и выкручивала её.

Сначала Ирэне быстро ходила взад и вперед, как пойманная в клетку птица. Дыхание участилось, словно бы ей не хватало воздуха. Она пыталась прилечь, но снова вскакивала, испытывая тревожное чувство потери и страха.

Кисть левой руки беспрестанно касалась запястья правой руки, где до ареста в Санта-Фе находился браслет. Пока Ирэне держали в тюрьме, пока везли на эстансию, она знала, что судья, отнявший её драгоценность, близко. Теперь он уезжал, увозил с собой дорогое украшение. Одна эта мысль сводила с ума.

В конце концов, как одержимая, сеньорита рванула к двери, замолотила в неё кулаками:

– Выпустите меня отсюда! Выпустите!

Ирэне билась о дощатую поверхность, тянула на себя старую, проржавевшую ручку двери, ругалась, как моряк в порту, и отчаянно плакала.

– Мне нужно поговорить с доном Гарсиа! Срочно!

Старый Хорхе и его супруга, привлеченные громкими воплями из подвала, стояли под дверью и внимательно прислушивались. Им было запрещено говорить с нею. Сердобольная старушка делала мужу знаки, что надо пообщаться с пленницей, но тот только строго сводил брови.

Сеньорита за дверью рыдала.

– Я знаю, что вы там. Выпустите! Сеньор судья забрал мой браслет! Он мне очень, очень дорог! Откройте, умоляю!

Старый управляющий взял супругу за руку и отвел от двери.

– Не нашего это ума дело, – прошептал он. – Идём! Она поплачет, поплачет и перестанет. Ты сегодня её не корми. Завтра еду принесешь. Голодная она будет покорней.

Через час рыдания из-за двери совсем стихли, так как уставшая от истерики Ирэне сидела на земляном полу, прислонившись головой к косяку. Щеки, запылившиеся красно-черной пылью во время пути по пампе, были мокрыми и грязными от размазанных по ним слез.

Пропажа браслета сводила её с ума по-прежнему, только буйство сменилось безразличием. То, что в карман судьи перекочевали другие драгоценности и деньги, почему-то её совсем не волновало.

Сеньорита почти не сопротивлялась, когда в её крохотную комнату на постоялом дворе вломились. Она сама покорно сняла перстни, гребень и серьги, отдала кошелек. В конце концов, право сильных отбирать у слабых. Но женщина надеялась, что под рукавом платья не найдут браслет. Он был перемотан тряпицей, так как Ирэне опасалась любого недоброго взгляда в его сторону. За стоимость подобного украшения можно было купить почти весь Санта-Фе. Он был из тех вещей, за которые убивают без зазрений совести. Дело было и в изящной золотой филиграни^[22], и в трёх огромных бирманских рубинах, каждый из которых был обрамлен мелкими алмазами. Последние привозили только из далекой Индии. В Южной Америке подобные драгоценности стоили целого состояния.

Ей не удалось утаить украшение, потому как судья дал приказ её обыскать. Его обрадованные слуги нагло и бесстыдно обшарили всё тело под платьем и, конечно, сорвали тряпицу с руки. Глаза дона Гарсиа так и впились в браслет.

– А ну, дайте-ка мне эту вещицу.

При попытке снять украшение с руки, Ирэне рассвирепела, как дикая пума. Её удерживали двое, пока третий пытался расстегнуть хитрую застёжку. Он пыхтел над ней очень долго. Сеньорита отлично знала, что с замочком браслета – беда. Именно из-за этого ей приходилось и спать, и мыться вместе с ним.

Этот браслет впервые она надела в девятнадцать лет, и столкнулась с тем, что не может его снять. Хитрый замок отказался расстегнуться. Помучившись, она решила тогда съездить к ювелиру. Тому пришлось, не снимая с её руки браслета, возиться с застёжкой. У него тоже не вышло справиться. Ювелир принял решение откусить замочек щипцами, чтобы сделать другой.

Через несколько дней она снова приехала к мастеру, и он продемонстрировал ей новую застёжку. Она прекрасно размыкала и смыкала браслет у него в руках. Но стоило Ирэне надеть украшение и попытаться его снять, произошла странная история. Застёжка на руке снова заела, ни в какую не позволяя снять украшение с запястья.

Ювелир долго извинялся, и предпринял решение ещё раз переделать замок.

Эта история закончилась тем, что браслет ещё трижды побывал в руках разных мастеров, но итог всегда был один. После четвёртой замены застёжки сеньорита всё же научилась кое-как справляться с ней, но всё равно приходилось очень долго мучиться.

Ирэне, опасаясь, что поползут слухи о том, что украшение проклято, прекратила попытки сдавать его на переделку.

От матери она знала таинственную историю, связанную с этим украшением. Ей пришлось смириться с тем, что не браслет принадлежит ей, а она – ему. Поэтому эта семейная реликвия прошла с ней через всю взрослую жизнь.

Ирэне никак не думала, что утрата драгоценности начнёт сводить её с ума. Возможно, дело было в привычке и днём и ночью быть с браслетом. Но, похоже, тут было что-то иное, пугающее, страшное и жуткое в своей неизвестности.

Если бы Ирэне де Ла Суэрте знала хотя бы одну католическую молитву до конца, она бы молилась. Но ей запрещено было входить в божьи храмы. Да и услышит Господь такую грешницу, как она?

Глава 7. Путник из пампы

Несколько дней спустя старый управляющий и его супруга сидели на скамейке недалеко от окна в подвал, где томилась пленница дона Гарсиа. Рядом расположилось ещё несколько слуг из проживающих на эстансии.

Вечер был прохладный, поэтому почтенные старички кутались в теплые плащи. Дон Хорхе покуривал трубку, а донья Кларисса вязала шерстяную шаль. Недалеко от них повариха ощипывала курицу. Конюх с сыном расположились чуть дальше и делали вид, что чинят подпругу седла.

Из подвала доносилось красивое пение. В этот тихий вечер его было очень хорошо слышно тут, во дворе. Такие импровизированные концерты сеньорита Ла Суэрте устраивала уже который вечер. Так как особых развлечений на эстансии не было, обитатели дома выходили во двор, чтобы их слушать.

Опасаясь наказания со стороны сеньора, супруги не общались с узницей подвала. Запрета слушать песни и декламацию не было.

Никто из них не понимал, почему хозяин называет преступницей умную и образованную женщину, которая читала стихи так проникновенно, что у каждого слёзы наворачивались на глаза.

Волей-неволей проникаясь симпатией к пленнице, добрая донья накануне передала ей второе одеяло, чтобы бедняжка не страдала от ночных холодов. Когда приходило время относить еду, старушка клала лучшие кусочки. Даже когда узница попросила несколько ведер воды, чтобы выстирать одежду, получила и это.

Неожиданно во дворе перед домом появился запыхавшийся пеон.

– Дон Хорхе! – он почти бегом пересек двор. – Там путник пришел к нашему селению… Говорит, идет из Кордовы. Просит переночевать. Одет хорошо… при шпаге… Только лошади у него нет. Мы хотели ему в нашей хижине постелить, но подумали сначала известить вас.

– При шпаге? Так веди сюда.

– А если разбойник? – тихо охнула донья Кларисса.

Супруг глянул на неё осуждающе и ничего не ответил. Этим женщинам вечно душегубы всякие мерещатся! Шпага – оружие благородное, и носить его право имеет только человек соответствующего происхождения. К тому же управляющий знал, что если никого на порог не пускать, то и новостей не узнать.

Пеон убежал. Повариха, смекнув, что сейчас нужно будет накрыть поздний ужин, захватила с собой ощипанную курицу и отправилась на кухню.

Через некоторое время батрак вернулся в сопровождении высокого черноволосого мужчины, которому можно было бы дать лет тридцать пять. Управляющий внимательно рассматривал гостя, пытаясь определить, что за человек перед ним.

У того было открытое, приятное лицо с пронзительными, как у хищной птицы, карими глазами, сверкавшими из-под густых бровей. Усы и бородка были несколько неопрятны, так как щеки покрылись щетиной в пути. Одет незнакомец был в добротный, но сильно запыленный красной пылью пампы дорожный камзол болотного цвета, поверх которого было небрежно накинуто вышитое серапе. Добротные сапоги гостя заметно стоптались от длительной ходьбы. За плечами находилась вышитая индейская сумка, набитая нехитрыми вещами. Двигался незнакомец чуть вразвалку, как ходят обычно моряки, но держался прямо и гордо. Шпага на перевязи не оставляла сомнений, что человек этот дворянских кровей.

– Добрый вечер, достопочтимые сеньор и сеньора, – учтиво, с легкой певучестью в голосе произнес незнакомец. – Меня зовут – Алькон дель Рохо… Я иду в Буэнос-Айрес… Ночь, чувствую, будет холодная. Поэтому, если вас не затруднит предоставить путнику крышу над головой и кусок хлеба, буду очень благодарен.

Дон Хорхе важно кивнул, оценив учтивость речи и пригласил гостя в дом. Сразу же видно, что человек, стоявший перед ним, к разбойникам отношения не имеет.

В это мгновение из маленького окошка подвала снова раздалась какая-то песенка. Путник удивленно обернулся, словно желая понять, кто поет.

– Не обращайте внимания, – махнула рукой донья Кларисса.

Некоторое время спустя дон Хорхе и Алькон, немного захмелев от хозяйского вина, сидели за столом на кухне.

– Я – моряк и путешественник, – рассказывал путник. – Занесло меня сюда, к вам в провинцию, совсем случайно. Теперь не знаю, как выбраться.

– Так вы же благородный. Женитесь уже на какой-нибудь вдовушке с хорошим приданым. Так и хозяйством обзаведётесь, – со знанием дела сказал дон Хорхе. – Детей народите, внуков воспитаете, проживете, сколько Господь пошлет.

Алькон рассмеялся, но как-то невесело. В глазах на мгновение появилась какая-то томительная, неутоленная тоска.

– Ну уж нет… Не по мне это, – сказал он. – Засиделся я тут, в Аргентине… Пора в дорогу. Сейчас иду в Буэнос-Айрес, чтобы на корабль наняться и уйти в плаванье.

– На корабль не получится, – со знанием дела сказал управляющий. – Там в бухте три корыта на рейде стоят, но давно никуда не ходят. У губернатора денег нет, чтобы отремонтировать их и держать в подобающем виде. А корабль из Испании или Лимы приходит раз в два или три года.

– Я это слышал в Кордове. Но, если я правильно понимаю, – Алькон стал обгладывать ножку приготовленной курицы. – Два года с визита последнего корабля как раз истекают. Так что приход нового можно уже скоро ожидать.

– Это если не потонет в пути. А то еще два года ждать следующего придется. Надо было вам, сеньор, через Анды идти в Сантьяго-де-Нуэва. Путь не близкий и трудный, но торговцы этой дорогой ходят. В Сантьяго корабли регулярно бывают. Как никак, бывшая столица вице-королевства.

Путешественник засмеялся:

– Нет, зимой я через Анды идти не хочу. Снег, ливни, оползни… К тому же я почти уже у цели. Дождусь корабля в Буэнос-Айресе.

Он стал сосредоточенно жевать. Алькон не мог сказать правды. Знали его в Сантьяго. Слишком долго знали. Пока никто не заметил, что морщин у него не прибавляется с годами, и никто не начал задавать неприятные вопросы по этому поводу, пришлось собираться и уходить на другую сторону континента… Прямой дороги из Сантьяго на Буэнос-Айрес не было, так что пришлось делать огромный крюк через Кордову.

Моряка не пугало отсутствие корабля. Даже если придется осесть в столице Аргентины на несколько лет, не всё ли равно, где их коротать? Главное для него было не встречать никого из прошлого. Те, кто был бы искренне рад его видеть, давно состарились или уже были мертвы. С остальными он, как обычно, рвал отношения, уходя в неизвестность.

Он бы даже был не прочь остаться здесь, на теплой и уютной эстансии до конца зимы, но кто знает, когда придёт большой корабль? Упускать шанс уйти на нём в плаванье Алькон не хотел.

Глава 8. Аутодафе

Санта-Фе был крохотным городком, живущим без больших потрясений. За всю историю его существования значимых событий в нём было всего два. Первое – это основание поселка конкистадорами^[23]. Случилось это не здесь, а выше по реке. Вторым стало перенесение городка в новое место из-за постоянных наводнений. Произошло это несколько лет назад. Местные жители, пережив переезд, считали, что теперь-то уже ничего страшного случиться не может.

Так было до момента, когда к берегу Параны пристала индейская пирога. Из неё выбралась бежавшая от диких племен индейцев делегация, посланная вице-королем Перу. В числе немногих выживших были сам посол, оказавшийся испанским грандом, и представитель святой инквизиции. Это было куда страшнее всех наводнений вместе взятых.

Целью их визита были жалобы Асунсьона вице-королю на речной разбой в этих водах. Пираты, независимо от того, на море они хозяйничали или на судоходной реке, признавались католической церковью еретиками, и пощады ждать не приходилось.

Узнав об этом, жители городка пришли в состоянии священного ужаса и плохо скрываемой паники.

Отец Ксаверий, комиссар святой инквизиции^[24], выслушивая доносы жителей друг на друга, отлично понимал, что всё поселение, гордо именующее себя городом, по уши увязло в беззаконии, царящем на Паране. Если наказывать, так сразу всех – от мала до велика. Но так поступать было нельзя. Надо было найти одного виновного и наказать его так, чтобы каждый в этой глухой дыре, именуемой Санта-Фе, содрогнулся и вспомнил, что помимо наказания земного есть ещё и кара небесная.

Церемония аутодафе^[25] началась с вечера со всей пышностью, какую возможно было устроить в этом захолустье.

Инквизитор немного волновался. Это было его первое самостоятельное дело. Приходилось брать всю ответственность на себя, так как несколько сопровождавших его братьев по доминиканскому ордену^[26], с которыми он выехал из Лимы ради своей святой миссии, были похоронены в пути.

Опыт участия в подобных церемониях у Ксаверия был. Он был немногим старше сорока, ему случалось принимать участие в подобных событиях в Испании и Южной Америке. Жалость к отступникам веры у него отсутствовала.

Прежде чем принять решение, он все же посоветовался с главой посольской делегации.

Хулио Манрике де Лара, граф де Нахера, уполномоченный посол вице-короля, посчитал, что казнь еретика способствует спокойствию в этой части провинции Буэнос-Айрес. Не смотря на принятое решение, граф понимал, что им обоим важно не переусердствовать, чтобы не вызвать бунт среди местного населения.

Трудный переход поздней осенью через Анды, селевой поток, дикие звери, нападение индейцев привели к тому, что они вынуждены были свернуть дороги, заблудились и выбирались к цивилизации очень долго. Господь оставил жизни лишь пятерым из большого и пышного кортежа, который должен был добраться в этот район по спокойной реке.

В числе выживших была семнадцатилетняя супруга графа – донья София. Она легкомысленно отправилась в дорогу, считая, что подобно женам первых конкистадоров, обязана следовать за мужем. С ней была её дуэнья – донья Фелисса, приходившаяся графине кузиной. Последним в этой компании оказался оруженосец дона Хулио – Доминго.

Городской совет Санта-Фе, увидев предъявленные им бумаги заявившихся оборванцев, пришёл в ужас. Никто не ожидал высоких послов. Гостей разместили со всей пышностью, на которую был способен бедный городок.

Первый же донос, который получил инквизитор, касался еретика-протестанта Батиста Отвиля.

К этому делу доминиканец и граф Нахера приступили со всей тщательностью, готовясь, как полагается, вести протоколы допроса и каждой пытки по отдельности. Этого требовал трибунал, который в данной глуши они оба представляли. Возможно, им удалось бы схватить сообщников преступника, но после первой пытки, когда рядом с заключенным никого не было, он случайно откусил себе язык, и чуть не захлебнулся собственной кровью.

Инквизитор подозревал, что к этому причастен кто-то из местных, но искать его было бесполезно. Начни они действовать более жестко, никто не поручился бы за их собственную безопасность. В этом городке и стражи как таковой не было.

Графу Нахера было около сорока, и более всего он беспокоился за юную, прелестную супругу. Дон Хулио был влюблён в неё той самой глубокой страстью, которая приходит лишь в зрелом возрасте. Собой рискнуть он бы мог. Это был смелый и отважный мужчина, для которого война была частью жизненного опыта. Но после суровой дороги, которую им пришлось проделать до цивилизации, он не хотел пожертвовать ни волосом с головы доньи Софии.

Посол хотел закончить дело Отвиля как можно быстрее, чтобы попасть в Буэнос-Айрес, где был гарнизон.

Для отца Ксаверия было всё чуть сложнее. Он не мог теперь так просто уехать. Когда протестант лишился языка, это не дало возможности ему покаяться в ереси. Если бы он смог это сделать, для него избрали бы легкий способ наказания. Для нераскаявшегося грешника путь один… Требовалось вынести обвинение церкви, передать француза светским властям, а дальше – костер и сожжение заживо.

Городок ужаснулся тому, что именно у них, на площади перед крохотной церквушкой пройдет самое настоящее аутодафе. Для местных жителей откушенный язык француза был гарантией их собственной безопасности, но от одной мысли о костре страхом парализовало всех.

Доминиканец старался не отступать от принятых норм ведения процесса даже в убогом городке. К делу привлекли местного священника и еще нескольких из деревенских приходов неподалеку.

Члены городского совета, напуганные до полусмерти, выслуживались, как могли. На маленькой площади, где стояла виселица, приготовили всё, что нужно для процесса. Сколотили помост со столбом для сожжения, принесли дров, обустроили места для трибунала.

По торжественному случаю доминиканец достал освященное знамя инквизиции, которое вёз с собой всю дорогу на теле. Отправляясь в путь из Лимы, он подозревал, что оно может понадобиться.

Полотнище вывесили прямо над местами для судей.

Вечером, накануне казни, священники и привлеченные горожане с молебнами обошли площадь, церковь и совершили службу.

Инквизитор не присутствовал на ночных молениях. Отряд быстро собранной городской милиции охранял дом, в котором он остановился. Отец Ксаверий тоже молился, но так, как полагается молиться воину. Под его рясой была тонкая нательная кольчуга, в которой он выехал из Лимы. Это была совсем не лишняя мера предосторожности. Святая инквизиция давно знала, что перед подобными мероприятиями на её представителей часто случались покушения.

Доминиканец не хотел неожиданных сюрпризов, так как ему предстояло председательствовать на процессе.

В Санта-Фе в ту ночь никто не спал.

Никто из привлеченных к делу святых отцов не покинул место будущей казни ни на минуту. Всю холодную ночь на площади горели костры, а священники, не переставая, читали молитвы. Каждый горожанин мог присоединиться и помолиться за грешную душу еретика. Желающих это сделать было много. Каждый чувствовал тревожную торжественность момента, смешанную с благоговейным ужасом и жалостью к человеку, которого все хорошо знали.

Юная графиня и ее дуэнья, ни разу за свою жизнь не бывавшие на казни через сожжение, провели в чертогах открытой церкви в молитвах до полуночи, пока совсем не замерзли. После они ушли домой, но спать так и не легли.

Жители Санта-Фе и окрестных деревень продолжали стекаться к городской площади до самого рассвета, так как казнь была назначена с восходом солнца.

Аутодафе, как и полагается, началось с процессии, которую возглавлял местный священник и его помощники, идущие за ним. Далее следовали граф, члены городского совета, графиня, дуэнья и знатные горожане. За ними двигался люд победнее. Процессия обошла площадь, распевая религиозные псалмы.

Из крохотной местной тюрьмы вывели осужденного.

На Отвиле был белая длинная рубаха, пропитанная выступившей после пыток кровью. На ней спереди был диагональный крест, который напоминал о муках святого апостола Адриана. Голову по традиции закрывал высокий колпак-короза. В туго связанные руки бедняги воткнули восковую свечу.

Заключенного поместили в клетку для скота, которую установили тут же, рядом с трибуной. Один из священников встал рядом с клетью для того, чтобы отпустить приговариваемому грехи.

По другую сторону от осуждённого француза встал один из членов городского совета, который должен был зачитать приговор светского суда.

Священник начал службу, читая главы из Евангелия.

Незадолго до того, как поднялось солнце, показался отряд городской милиции, вооруженный для охраны отца Ксаверия. Сам доминиканец, суровый и мрачный, спокойно двигался среди них в сторону сколоченной для него трибуны, чтобы руководить процессом.

Священник прекратил читать.

Когда отец Ксаверий сел на своё место, люди притихли.

Мрачным, тяжелым взглядом инквизитор обвёл толпу и произнёс с суровым величием:

– Братья и сёстры! Помолимся и принесём торжественную клятву!

Толпа послушно опустилась на колени.

Донья София и её кузина с ужасом смотрели на отца Ксаверия. В суровой дороге от Лимы волею случая он стал их исповедником, когда погиб их духовник. В пути доминиканец показал себя не только монахом, но и хорошим воином. Он был их защитой, развлекал умными беседами на привалах. Женщины ему доверяли и совсем не боялись. Сейчас его высокая, худая и угловатая фигура внушала благоговейный ужас.

Инквизитор возвышался над толпой, молчаливый и мрачный, как сам гнев Господа.

– Мы собрались в этот день именем святой католической матери-церкви, чтобы свершить праведный суд над человеком, заблуждающимся в своей ереси. Пройдя очищение огнём и муками, грешная душа его может спастись.

Священник снова стал читать молитву. Когда он закончил, инквизитор встал и громко провозгласил:

– Я призываю сейчас на площади каждого человека дать священную клятву! Слышите ли вы меня? Клянетесь ли в верности вере христовой?

– Клянемся, – выдохнула толпа.

– Клянетесь ли вы не пожалеть жизни своей для пресечение всей богоотвратной ереси?

– Клянемся! – подхватили люди, воодушевляясь.

– Помните, что всякого еретика за отступничество ждет геенна огненная и адские муки. Клянитесь помнить об этом всю свою жизнь, передавая свет веры от детей к внукам?

– Клянемся! – в голосе людей уже слышалась громкая радость общего единения перед лицом церкви.

Какое-то лёгкое подобие улыбки появилось на каменном лице инквизитора. Он знал, что ничто так не укрепляет веру, как страх перед болью и карой.

– Можете приступать, – едва кивнул он священнику, который должен был исповедовать приговоренного.

Тот подошел к нему для того, чтобы отпустить последние грехи и благословить.

Несчастный плакал. Под уродливым колпаком этого не было видно, но в тишине, повисшей над площадью, были слышны всхлипывания. Каждый зритель в толпе замечал, как вздрагивают плечи человека от сотрясающих их рыданий.

Отец Ксаверий подавил в себе жалость. Он знал, что всё, что делает в эту минуту, происходит во имя любви к Господу и для блага заблудшей души несчастного. Тот пройдет через страдания и будет спасён.

В этом и была миссия инквизитора – возвращать к Господу заблудших и уберегая паству от опасной ереси. Доминиканец был ответственен в этом городе за всех тех, в чьи головы протестант мог забросить зерна опасных мыслей. Искоренив зло в лице Отвиля, возможно, именем католической церкви он спасал всю округу. Ксаверий отлично знал, что молва разнесется далеко-далеко за пределы Санта-Фе. Страх перед Богом убережет людей от крамольных мыслей и беззакония.

Священник закончил, перекрестив осужденного.

– Церковь прощает вас. Вы передаетесь во власть светского суда, – милостиво огласил инквизитор.

Дальше зачитывал приговор член городского совета. Обвиняемому ставили в вину участие в грабежах, пиратстве, богохульстве и ереси.

– Суд города Санта-Фе приговаривает вас, Батист Отвиль, к сожжению на костре заживо, – закончил он.

Толпа невольно охнула. Это был самый суровый приговор, который можно было вынести. Втайне каждый горожанин желал, чтобы случилось чудо, и несчастного помиловали.

Юная графиня в ужасе закрыла лицо черной мантильей. Ей хотелось сбежать прямо с площади, чтобы не слышать криков, которые, наверняка, станут впоследствии кошмарами сновидений. Донья Фелисса сжала ей руку, чтобы та не вздумала даже приподняться с колен. У неё самой мурашки ползли по коже.

– Молись! – выдохнула дуэнья.

Бледная донья София дрожащими губами зашептала молитву.

Отец Ксаверий выждал паузу, подозвал к себе члена совета, который выступал в роли прокурора, и что-то прошептал ему на ухо.

– Принимая во внимание мнение Священного Трибунала, суд города Санта-Фе смягчает приговор, – объявил прокурор. – Батист Отвиль приговаривается… к удушению, и последующему сожжению на костре.

Толпа снова выдохнула. В определенной степени это была милость. Обвиненный умрет быстро, и не будет мучиться в страшных муках, объятый пламенем.

Отвиля выволокли из клетки и подвели к палачу, стоящему у городской виселицы.

Не было барабанов для дроби, поэтому было тихо и жутко. Люди стояли на коленях, отводили глаза.

Графиня дрожала, как осиновый лист.

– Казнь привести в исполнение, – только и сказал прокурор.

Палач подтолкнул заключенного к виселице. У него было всё готово заранее.

Донья София не выдержала, обняла кузину, спрятав лицо у нее на груди.

– Я не могу на это смотреть, не могу! – тихо зарыдала она.

– Молись, молись! – шептала донья Фелисса, зажмуривая глаза. Ей самой было страшно.

Две женщины громко шептали молитву, чтобы не слышать ни хрипов, ни стонов человека, у которого из под ног выбивали опору.

Донья София осмелилась открыть глаза, когда прокурор громко объявил:

– Свершилось!

Тело протестанта уже вынимали из петли. Он был мёртв.

Несколько помощников привязали труп к столбу. Вязанку хвороста облили маслом. Палач поднес факел.

– Помните, добрые католики, – сурово и торжественно произнёс инквизитор. – Ваши души будут гореть в геенне огненной, и вы будете терпеть адские муки целую вечность, если нарушите клятву, данную сегодня. Что же касается души грешника, она очистится в пламени и вознесётся в небеса.

По веткам и прутьям побежал яркий огонёк.

Толпа, не прекращая читать молитвы, смотрела, как вязанка хвороста разгорается всё больше. Огонь, поглощающий тело несчастного, отражался в каждых глазах.

Отец Ксаверий смотрел на костёр и не знал, доволен ли был этой казнью.