Остап, опутанный мороком голода, замешкался лишь на мгновение. Сорвался с места. В отличие от своих слуг, не рассчитывал играть с жертвой в поддавки. Тем более что до вожделенной цели – жалкие метры.
Тася, опьянённая адреналином, оттого слишком шустрая как для ротозеи, юркнула в соседнюю комнату и заперлась изнутри. На сей раз спасла жалкая миллисекунда. Обезумевший упырь с диким рёвом влетел в дверь.
Глава 9 – Гранатовые зёрнышки
Оно будто бы чем-то походило на смерть. Или уже на жизнь в аду. Слепое, колючее безвременье с дешёвыми скримерами.
Лишённый зрения, организм обострил прочие чувства. Стены, пол и потолок ощущались интуитивно. Их заложница обратилась в слух – летучей мышкой в тесной пещере, способной ориентироваться в пространстве исключительно благодаря ушам. С единственным шагом назад упёрлась пышными бёдрами в прохладную гладь. Руки рефлекторно вцепились, погладили.
«Раковина?.. Параша».
Не в силах отпустить керамическую опору, девушка таращилась в никуда. Остап не мог видеть Тасю, а, значит, и разноцветных проявлений её чувств. Как и ей, впрочем, верно на спектакле в полной темноте, оставалось дорисовывать фантазией происходящее снаружи.
Надрывно взвизгнула открывающаяся входная дверь дома. По полу клацали когти двух зубастых приспешников. Нарезвившись вдоволь в качестве вожаков стихийной стаи, людоеды радостно пыхтели в расчёте на ласку и сладкую косточку. Тем контрастнее сыграл голос хозяина. Ледяной, жестокий голос безжалостного убийцы.
– Кто это сделал?
Пульс Таси ощутимо замедлялся. Шавки также подозрительно притихли.
– Кто… это… сделал?
Пленница не знала, что именно привело упыря в неистовый гнев. Не знала, как Остап элегантно и плавно опускается на колени. В глазах его, точно в адских котлах, кипела кровь, да не своя и даже не Маринина. Приметил свежий собачий укус на ноге своей лапушки, прежде чем успела спрятаться. И теперь, как в минуты схватки с бойкой жертвой, одним внешним видом кровопийца раскрылся пред слугами своими настоящим дьявольским отродьем.
Голова Остапа рефлекторно дёрнулась до щелчка позвонков, но только последовавший за ним влажный хруст заставил Тасю запоздало прикрыть уши руками и осесть на пол. Прежде не приходилось сталкиваться с подобным. Генетическая память услужливо подсказала – с таким звуком сворачивают шею. Сквозь плотно сомкнутые пальцы просочился робкий скулёж второго пса. Голос парня не потеплел ни на йоту:
– Что? Не понимаешь? Велел – моё не трогать.
Тело забилось в ознобе, когда хруст повторился. Собакам – собачья смерть. «Расходный материал» нашёл погибель свою в руках хозяина, а Тася – новые грани ужаса. Где она не зритель, но пассивный участник событий, о котором, в обход её кошмарных снов, и не забывали.
Остап таранил дверь в ванную всем телом. Бешенный бык, рвущийся в загон. Вибрация спёртого воздуха и грохот ежесекундно обрывали девичье сердце. Со страшными ударами мешался тихий человеческий рык. Петли и засов советского производства держались стоически, как и панель из ольхи. Тася уже не могла полагаться на них, на что бы то ни было. Немые рыдания до крайнего больно резали горло. Нуждаясь хоть в пародии на укрытие, она кое-как втиснулась в пространство на полу между унитазом и раковиной.
В тупой ярости Остап шарахнул по двери кулаком. Топора доселе в доме не нашёл, чтоб прорубить. Если отойти его искать, любимая получит шанс сбежать и крикнуть на улицу, чтоб услышали соседи. Он не верил, что обстоятельства под его же проклятую дудку сложились столь неудачно. Тася же не верила в происходящее. А Марина не верила, что сегодня испустит дух на изъеденном молью ковре. Не терпящая проигрышей на любовном фронте, вышла на новенького, пока тот ещё посещал университет. Хомутала. От опьяняющих поцелуев кружилась голова, доказывая – нашёлся истинный избранник!
Кто он такой, чтоб отказать прекрасной даме? Днями и ночами изнывающий от тоски в пустом гнёздышке, таки развлёкся приглашением настырной мадмуазель. Явилась минувшим вечером. С вином, на которое кавалеру, как и на неё саму, было по большому счёту всё равно. Мало того, что любви не дал, так ещё связал и в шкаф бросил – на завтрак оставил. В ранний час трапезничать изволил, а долгожданная, верная своим неудобным привычкам, тут как тут. Ещё и закрылась в мучительной близости. Ни дать, ни взять, ни отойти. Остап Маринку даже распробовать не успел! Куснул, да как пёс верный, на шум побежал. Пропала зазря красотка. Прибеги подружка на минуту раньше – спасла бы ей жизнь. Вот убийца и молчал. Не хотел расстраивать.
Гнетущая тишина залила грудь девушки кипячёным молоком. С той стороны позвал голос, сладко-трепетный, медовый:
– Тася. Тасенька… Открой.
Зажала рот ладонями, чтоб не закричать. От столь резкой перемены настроений, с коей не сравниться и биполярному расстройству, внутри что-то надломилось. Крепкую дверь нежно царапали острыми когтями.
– Открой. Я хочу. Мне нужно.
Обычный, человеческий смысл просьбы зайти в уборную вызвал у девушки приступ истеричного хохота, вырвавшегося горьким плачем. Сумасшедший терпеливо ждал и всё царапал, царапал. Как тот мальчик из сказки, на пути к спасению стирающий камушком вековую скалу. Пленница глубоко вдохнула, выдохнула.
– Пожалу.., – и, не выдержав, разнылась с новой силой.
Стискивала челюсти, тянула себя за волосы. О чём здесь можно договориться? Теперь-то, о чём?! Омерзительный хруст, ознаменовавший собачий конец гончих Остапа, гулял в голове неуловимым эхом. Вкупе с фантомной тянущей болью в шее конкретно сводил с ума.
Совершенно неожиданно для себя Тася оживилась. Провал в сон тело иногда принимает за гибель, оттого вздрагивает. И теперь вздрогнуло. Идея опрометчивая и в нынешней ситуации даже бессмысленная, но руки помнили и сделали всё сами. Вытащили дурь из одежды. Как есть, вытряхнули в унитаз содержимое zip-пакетиков. Беда только – слив не работает. Не работает именно теперь, когда Остап, выжидающий, незримо колдует. Оплетает нитями невезения ванную комнату, чтоб тихушница Тася не нашла спасения, даже если бы придумала некий замечательный план.
Как-никак избавив себя от «палева», не ведая, что порошок осел местами на ткани худи и джинсов, девушка позвонила в службы экстренного реагирования. Едва не зашипела, когда смартфон предательски громко пиликнул при разблокировке. Запоздало включила беззвучный режим, принялась набирать трёхзначный номер. Клавиатура на экране, статичная картинка, никак не реагировала на команды, сколько ни тыкай.
– Что, трубку не берут?
Брошенный в дверь мобильный развалился от удара на корпус и плату.
«С*кин сын! Поклялся оберегать, а сам неудачи мне свои вешает».
– Перед смертью не надышишься. Не заставляй выкуривать тебя.
– Давай! Давай, я умру здесь!
Убийца обдумывал угрозу. Кусал губы. Её положение всё равно безвыходно. Не исключено, действительно перетрусила настолько, что предпочтёт его компании смерть в дыму. Такой сценарий его не устраивал. Он злился, и злость свою держал, как пса на привязи. Даже тон понизил:
– Тась, не играй. Ты не стерпишь голода.
Заикание от плача рубило слоги:
– Ты не стерпишь, упырь! Рано или поздно на охоту побежишь.
– Зачем? У меня там девка в комнате. Сцежу – дня на три хватит. – Ударил по двери, чтоб не расслаблялась. – Да и доставка на дом есть. Цифры знаю, звонить умею. Тебе – роллы, мне – курьер, а? Одними щёчками не прокормишься. Такие, как ты, без куска хлеба через сутки верещат.
Тасе не пришёлся по вкусу заезженный троп «любовь-ненависть», как и «любовь», впрочем. От стереотипных оскорблений почему-то стало особливо мерзко, почти как в детстве. Они пекли, точно собачий укус. Горели, обращая к холодному рассудку. Тася выпрямилась, и, как специально, ударилась макушкой о чашу раковины.
– С*ка, прекрати! – вырвалось у неё, хотя прекрасно знала, что не прекратит.
Слепо нащупала кран, сунула грязные, присыпанные ядовитой пыльцой пальцы под ледяную струю. Вдруг вселенское спокойствие пробрало до самых костей. Защитная реакция организма, ко злу, сподобившая на храброе обещание. Мирное, как майский ветер в цветах яблони.
– Остап… Мне уже всё равно. Но если не всё равно тебе, исполни моё желание.
Он прижался в сладком предвкушении. Так тихи стали укрытые шелестом воды речи, верно на ушко шептала.
– Клянусь, впущу. Ничем не помешаю. Но только если всё расскажешь. Спокойно. Кто ты и зачем. – Сглотнула. – Хочу знать. Имею право напоследок.
Упырь ощерился и едва не рассмеялся от восторга. «Напоследок». Напоследок она раскрылась по-девичьи складно: как за вожжи потянула его чувства, чтобы выудить, что нужно ей. Но искренность обещания, для убеждения в коей не требовалось даже видеть её ауру, подло обезоруживала. Ткала реальность ужасно и мило. Остап в полной мере познал, каково это, возжелать бросить к ногам любви своей сгоревший в агонии мир. Себя бросить, костьми лечь, даже если по достоинству не оценит.
И он начал.
– Прежде… я лгал, прости. Не семнадцать мне. Семь.
Замолчал. Мог лишь догадываться, с каким выражением лица замерла в своём укрытии Тася, обдумывая услышанное. В рое мух в её голове громче всех прожужжало воспитанное поколениями:
«Малолетний… Меня посадят».
– Если ты на этом сейчас остановишься…
Нет, никаких «если». Ей чуждо искусство шантажа. Тут она рыба на льду. Остап то подтвердил грудным смешком.
– Давай по пунктам, как тогда. Хотя, может, уже сама поняла. Немножечко вампир. Почти чёрт. Чуточку инкуб. Даже капельку колдун… Латентный одержимый.
Зрачки бесцельно шарили по темноте. Дыры в ноге покалывало. Он перечислял мифических персонажей, отосланных литературой к аду. Эти понятия выстроились в уме стройным рядом. Концепция отходила от фильма «Сумерки». Сцена с Эдвардом и Беллой в лесу, где первый требует ответа: «Кто я? Скажи. Громко». Реальный упырь куда хуже. Пышному телу стало горячо и тошно от предположения, несколько стыдливо озвученного Остапом:
– Сердцем расслышал, как зовут меня… Омен. Дьявольский сын. Проклятый ребёнок.
– Ре… ребёнок?
Омен погладил дверь.
– Вы, люди, можете вообразить взрослых в юном теле, но не наоборот? Не сходи с ума. Насколько выгляжу, настолько и думаю. Пусть семь лет землю топчу, психологически и физически возраста матери достиг сразу, как появился на свет.
Тасе стало больно думать. До рези в боку было жаль наркоманов, что ищут логику в собственном фантастическом бреду по типу этого. В исполнении своего последнего желания пленница спасалась от истерики одним лишь интересом.
– Говорил, твои родители умерли сразу, как родился.
– Тасенька, а помнишь ли ты своё рождение? – Судя по звуку, Остап сполз по двери. – Я же не просто помню – знаю. Знаю свой сценарий от самого зачатия, в отличие от вас. Всякой твари вверено определённое брачное поведение. Кто хвост пушит, кто с соперником до смерти за самочку бьётся, и всё не по своей воле. Животных инстинкты ведут, и мой – как на ладони. Ещё зародышем всё понимал, всё осознавал, всё видел наперёд. Это обязанность моя – строго следовать законам своей природы, чтобы выжить. Как дитя в утробе сам поворачивается головой вниз. Я же утробу рву.
Грустно выдохнул:
– Кукушечка, век мой короток. В роду нашем семь лет живут, и только под конец ребёнком обзаводятся. Лишь тогда появляется способность к зачатию. На единственную попытку остаётся буквально пара месяцев. Беда – чем дольше тяну, тем сильнее дурею. К семи годам я всё больше чёрт, какого малюете. Смекаешь? Всё как у людей, только чуть быстрее! И мне, и тебе давно пора остепениться. Даже дом подготовил для нас с тобой. Тебе нравится?
Тася опустилась обратно на пол. Ноги больше не держали.
– Ты вообще знаешь, откуда берутся дети? – уточнил упырь. – Отец погибает, отдав все силы сыну. В процессе на кульминации воспламеняется, да тут же истлевает. Не могут двое таких одновременно существовать. Жизнь от жизни. Лишь женщина может вы́носить и родить. – В голосе Остапа угадывались смешливые нотки. – А пару папка себе выбрал достойную, я это оценил. Знаешь выражение: «Природа отдыхает на детях гениев»? Оно и в обратную сторону работает. Это полярное генетическое наследие. Чем непригляднее мамина черта, тем она лучше у меня. Чем уродливее мать, тем красивее омен. А мне иначе нельзя. Я должен привлекать. Да и приятно это, знаешь? Нет, не знаешь.
И тут Остапа понесло.
– В утробе сутки рос, да на исходе дня утробу разорвал. Крику, крови было! Но интересовала меня тогда не кровь, а плоть. Единственный раз за жизнь мы едим, а не пьём, чтоб вырасти до того возраста, какой на тот момент достигла мать. Чтоб вымахать. Чтоб хватило сил расколоть ей череп и впитать с мозгами человеческие знания: язык, термины, законы логики. Вот только чтение и счёт – навык приобретённый. Его не сожрать. А учить меня, сироту, стало не кому. Так быстро, так мимолётно детство!
Тихонько посмеялся.
– Мать моя, девка молодая, та ещё жирная образина. Вы даже похожи. Единственное красивое, что было у неё – руки. Я это запомнил, когда пальцы ей обгладывал.
Пленница сама сейчас, казалось, развалится на плесень и липовый мёд. Сердце протестующе сжималось до скрипа. Уставало поддерживать мерзкую жизнь, где существует нечто подобное.
Идеальный парень. Крепкий, безупречный. Вот только руки от рождения с дефектами. Со шрамами и вмятинами в коже. Тася вымученно улыбнулась, сообразив, отчего не полюбились Остапу её ровные белые зубы. Переживает – сыночек их общий у стоматолога пропишется. Своих жертв станет не только клыками пугать, но и резцами, и премолярами. И Тася нечаянно озаботилась, впервые, как мать:
«Ну, в теории, может стать загадочным, молчаливым. Невесты вешаться будут».
Хихикнула в ужасе, как трактор бухтит. И умолкла надолго, молясь, чтоб Остап рассказ кончил. Не выдержит больше подробностей. Зря, зря спросила.
– Это долг каждой женщины – родить. Это неуёмная энергия жизни. Естественный ход вещей. А ты строишь из себя… – ударил. – Увидишь, как сгорю! Разве не этого хотела? И себе участи такой, печаль моя? Уйдём, как Ромео и Джульетта!
Самообладание упыря сдохло первым. Будто дверь была его суженной, прижался к ней всем естеством своим. Руками завозил.
– Я сделаю хорошо, родная. Не закончу сразу. Лишний час продержусь… Или сделаю плохо. Очень плохо и больно. Я твой первый и последний. Не усугубляй. Открой, с*ка!
Остап колотил, пока не признал, что это бесполезно. До сих пор ломал шеи, душил взрослых баб и мужиков, а с какой-то деревяшкой с замком на закате жизни справиться не мог. Разгорающийся внутри пожар толкал на бестолковое безрассудство. Парень сделал над собой титаническое усилие, чтобы потерпеть ещё немного. Верил Тасе. Верил её никчёмности. Ей духу не хватит заморить себя голодом. Всё равно откроет.
Сжимая кулаки, прикрыл глаза. Слушал, как счастье его дышит, сладко и тихо. Тася же не слышала своего дыхания. Не ощущала собственного тела. Не чувствовала боли в ноге, холодка внизу живота. Не чувствовала рук. Водила ими перед собой по глади, скрипящей под подушечками пальцев. Разум определил безошибочно – зеркало. Тем более что над раковиной. Без единого поползновения сознательного и бессознательного девушка слепо повела ладони выше. Пластик, дерево. Всё кривое, липкое, пахнет старостью и бальзамом «Звёздочка». С полки посыпались задетые тюбики, коробочки. Что-то тяжёлое в полёте мелодично раскололо керамику унитаза. Тася и ухом не повела, будто и не было у неё этих «ух». Не хотела громить. Аккуратность не с руки. Просто критически не везло! Нащупанная кнопка укусила электрическим током, скорее для дисциплины, чем из вредности. Зеркальный шкафчик был оснащён лампочкой, закопчённой и тусклой. Глаза обжёг слабый оранжевый свет.
Маленькая ванная комната, даже хуже, чем в общежитии. Побуревший от налёта кафель, почерневший от звёздной россыпи плесени растрескавшийся потолок. Достойный склеп. И во всём его великолепии, нынешняя полноправная хозяйка всего этого добра – убожество рода человеческого. Тася до крайнего возжелала, чтоб отражение не было ею. Чтобы зеркало принималось за высокочастотный телевизор, который транслировал кандидата на премию Дарвина. Но девушка за стеклом идеально копировала стоическую позу и по-детски милую вселенскую растерянность. Будто ребёнку впервые сказали, что однажды он тоже умрёт, как эта вредная бабка, гроб с которой опускают в землю. Девушка в зеркале идеально повторяла эмоцию. Идеальная…
Наркотики несмываемым клеймом белели на чёрном худи. Кожное сало блестело на лбу и носу, пёстрому от чёрных точек. Волосы загрязнились и теперь ложились на плечи волнами. На щеках запеклась дорожная грязь, под глазами наливалась синь. Лампочка, повинуясь проклятию Остапа на неудачу и поломку, потухала и загоралась вновь. Жадно, и в то же время осторожно, неспешно Тася разглядывала и при свете, и в темноте себя в первый раз. В первый раз так робко. Кажется, слёзы стекли по горлу в грудь и теперь бродили там душным ядом. Нечаянная красивая улыбка сделала девушку привлекательной.
«Надо же. Поверила. На секунду поверила, что могу быть».
Воздух густел от напряжения. Мысль вязалась одна на одну, в кои-то веки не причиняя дискомфорта. Тася думала, что принимает себя, как есть. Соглашалась, что, возможно, сама сотворила это с собой. Нарочно сгубила. С пеной у рта готова до последнего отстаивать регулярность проявления дюжего героизма в самоисключении из социальных игр. Решительно отступает там, где люди глотки рвут за некое личное счастье. Чем же оно личное, если без постороннего человека невозможно? Атмосферное давление не шло в конкуренцию с репродуктивным. Будто эта уродливая родственница, подруга, левая деваха – Ева, потерявшая Адама. Видя, какая Тася на самом деле, всё равно из всех утюгов твердили о «каждой твари по паре».
«Господи, – недоумевала жирная одинокая тварь, – Да мне-то зачем размножаться? За что миру ещё одно вот это? И этому – мир».
Остапу же можно и нужно. Сама чудовищная жизнь через него руководила и карала детей своих. В беспробудном бесчинстве своём он кипел и дышал, оставлял следы на этой земле. Проклятый, наслаждался. Хотел и имел право на существование.
«Хорошо – Остап не чует запахов. От меня разит слабостью».
Зачастую хотелось, если не родиться в принципе, так родиться мужчиной. Ему гордое звание – холостяк, ей клеймо – старая дева. Очевидно, уходя из жизни во всех её проявлениях, уходя от своей животной непримиримой природы, Тася замерла у той крайней черты, за которой жизни нет. Тактика отрицания и отказа в своё время привела к логичным, страшным выводам, зацементировавшим мозги. Захлёбываясь в коллекторе вымученной, дешёвой псевдо-философии, обречённая хваталась за дно. Её как в сказке, мог спасти кто-то один, причём без диплома психолога. Тот, кто предложил бы руку. Всего лишь случайный жест, вежливости ради, разрешил бы выплыть на поверхность, пока не погибла.
Тасе не просто предложили. За ней нырнул горячий спасатель Малибу, схватил и потащил наверх. Не терпящий возражений, насел, якобы убеждая, что может быть принимаема кем-то. А ведь правда, она действительно понадобилась.
«Как самая неподходящая, – усмехнулась толстушка. – Как совокупность убогих признаков… Я же правда старалась, мама. Старалась не мешать остальным. Ты хорошая, как и сестра моя, а у вас в личной жизни мрак и му́ка. Как же тогда должно быть у меня?»
За усилия вместо покоя – страшная в своей иронии участь. Такая долгая, ужасная смерть. Безумие проявлений законов физики. Жизнь всё равно подобрала под себя и наказала. Будто Тася без её вмешательства себя плохо наказывала. Родится чудовище, жертвы плохо кончат, и не будет тому конца. Выбора не будет. Телу «фиолетово» на мораль. Оно знает, как заставить уплатить долг энергии Большому взрыву.
«В детстве могла загрызть собака. В школе я могла выйти в окно. Сегодня мог задавить КАМАЗ, водитель спас бы сотни жизней. Надо же, столько шансов, и все про*бала».
Последним человеком на этом свете, кто заставил Тасю если не выплыть, то отвернуться на секунду от своего любимого дна – школьная подруга, с которой общались-то пару раз. Та видела, что творится с одноклассницей. Как загибается, пухнет и дуреет. На выпускном, отведя в тёмный угол, вручила Тасе самый неожиданный подарок. Вложила его в руку белой вороне, пока она, боясь уронить, таращилась на него, как на драконье яйцо.
– Это… что?
– Это тебе, – невозмутимо пояснила спасительница.
Тася подняла глаза с жёлтым пятнышком на белке́, не в силах вымолвить ни слова. Подруга заозиралась, наклонилась ближе.
– Знаешь, мне тоже бывает х*рово. А дальше будет только хуже, уверяю. У тебя на роже написано, чего задумала. Так вот оно, бери! – Толкнула руку с подарком, заставив подскочить от ужаса. – Что, трусишь? То-то! Почаще тереби её. Может, за голову возьмёшься. А если нет… ну, Бог тебе судья.
Себе Бога в судьи Тася не позвала. Не иначе, как Он оставил её, отчего теперь придётся решать всё самой. Ледяные руки не тряслись, когда она теперь вынула подарок из широкого брюшного кармана худи. Вероятно, давно привыкла к нему, но тот страх, который впервые испытала на школьном выпускном, всегда возвращался, стоило увидеть эту штуку. Прежде владелица занятной вещицы держала её в коробке в дальнем конце комнаты. Боясь нечаянного обнаружения или, не дай Бог, срабатывания, спрятала под кроватью. Вскоре даже смогла засыпать над ней. А после, заступив на так называемую работу, постоянно носила с собой – себе в назидание. Через тонкую ткань рифлёный округлый корпус касался рыхлого живота. Смирено покоился и ждал обещанного критического часа. Когда Тася признает, наконец, что выход из выгребной ямы у неё один единственный.
– Остап, – наконец просипела она. – Пожалуйста, дай мне минуту.
Большой палец погладил зелёную «лимонку». Горячие слёзы-предатели хлынули из глаз, мгновенно высыхая. Тася поджала губы, чтоб не разозлить омена хныкаем. Ручная противопехотная граната F1. Радиус разлёта убойных осколков – до пятидесяти метров. Время горения замедлителя – три секунды. Три секунды, чтобы в полной мере оценить фатальность смелого решения. Поэтому девушка фантазировала, как однажды примотает её к груди изолентой. Где-нибудь в диком поле, чтоб вороны потом доклевали. Теперь подобный исход видится не столь мерзким, как перспектива быть съеденной собственным новорождённым ребёнком.
«Как ты мог, Остап? Как ты мог так промахнуться с выбором?»
Омена рожает женщина. Сам он из плоти и крови. Смертен. По всем фронтам – не лучше самой Таси защищён от осколков. Как у него – единственная попытка зачать, так у неё – единственная попытка прервать их проклятый род. Сделать в этой жизни что-то стоящее. Просто проверить теорию. Открыть дверь и прижать упыря к себе. Если бы ещё не было так страшно.
Лампочка напиталась электричеством. Тася подняла взгляд на зеркало. Её заветная мечта сойти с ума почти исполнилась. Состояние аффекта – кратковременное помутнение рассудка. И рассудок этот услышал, чего замышляет обезьяна с гранатой. В экстренном порядке запустил все ресурсы организма на так называемое переубеждение. Измывался над психикой. В первый раз включив свет, самоубийца уже приметила удивительную странность. Теперь же она зачаровывала, как от бескомпромиссного действия отвара приворота. Тася по-прежнему была себе омерзительна как телом, так и душой. А вместе с тем гормональный взрыв решительно поворачивал обречённую к себе. Параллельно выстраивал нездоровую сюжетную линию, рвущую личность как таковую пополам.
Ослепительный дамский угодник не смог добиться того, чего вычудила простая обречённая решимость. Если бы он видел свою благоверную сейчас, от ревности истёр бы клыки. С тем залюбовался бы волшебством ауры – как проклёвывается и распускается в области девичьего сердца нежный розовый нарцисс. Да не для него трепетный первоцвет – для виновницы непрошенного чувства. Чтобы прожить троп «любовь-ненависть», Тасе хватило собственного отражения. Психика запоздало и жестоко влюбила человека самого в себя, дабы не пускать его на смерть. Лишь бы пожить ещё хоть немного, пусть и жизнью следующие сутки назвать будет нельзя. Девушка всё глазела и глазела, в первый и последний раз ощущая себя столь странно. Сердце не ёкало. Низко гудело.
«Это точно конец».
Жертва потратила последнюю минуту своей жизни, чтобы справить нужду. Читала – труп самопроизвольно избавляется от всего лишнего. И после смерти не избежать срама. Пристыженка натянула джинсы, и разом все звуки померкли. Как, впрочем, и мысли с надеждами. Даже великий и могучий русский мат перестал существовать. Лампочка подбадривающе мигнула. Тася и сама может себя обручить – принять от смерти брачное кольцо. Стиснув прокля́тые зубы, она выдернула чеку́. Рассчитывала держать в руке, но в итоге, разжав рычаг, трусливо бросила гранату рядом на пол – в тень пыльного угла. Скорее щёлкнула засовом, скорее распахнула дверь.
Остап ввалился, буквально тараном забодал, припечатав девушку к холодной стене. Зажмуренная, Тася нехотя разлепила веки. Внутренние часики не остановились. Вселенная не остановилась. В душе разверзлась пропасть. Омен своей дьявольской невидимой паутиной завесил комнату. Всё, что было в ней, стало отныне бесполезным мусором.
«Я приношу людям несчастья, невезение, – предупреждал он когда-то. – Что работать должно – даёт сбой в самый неподходящий момент».
Нарочно не придумаешь. До смерти обидно. Грустно! F1 не детонировала. Остап всё сломал.
Омен обнимал Тасю, сдавил с такой силой, как не повторит самый сильный друг в долгожданную встречу. Обхватить девушку ногами в положении стоя мешала гравитация. Вжимался в мягкое тело, будто думал срастаться сиамскими близнецами. Обездвижил, положил голову ей на плечо. Дышал жарко, на грани плача.
Провалившаяся в печаль Тася встревожилась от перспективы быть задушенной. Клетку рёбер сжимало, по конечностям побежал мороз онемения. От мужского тела исходил жар батареи. Ещё не клятвенный инфернальный огонь, но потушить уже нельзя. Любовника била мелкая дрожь от неверия в собственное счастье. Тася же тихонько взвыла от страха и стыда. Не знала другой анатомии, кроме женской, но здесь ошибиться смешно. Желание Остапа больно упиралось ей в бедро. Не сравнивалось ни с пистолетом, ни с мечом. Здесь не до эпитетов. Неизбежность остаётся лишь переживать, неконтролируемо, утрачивая лицо и волю.
Наконец уверив, что они взаправду остались вдвоём, омен ногой захлопнул дверь, толкнул девушку к ванне. Ушиблась бедром об эмалированный борт, да так и не открыла глаз. Грубая рука сжала пухлые ладони вместе, потянула к смесителю. Крепкая двухвентильная конструкция идеально подходила в качестве коновязи.
Остап держался со спины, но Тася не стала бы импровизировать, даже если бы тот не наваливался. Предпочла не наблюдать ловкость его жестов, свидетельствующую о многократном повторе одних и тех же действий в прошлом. Звонкая сталь, припасённая в кармане джинсов, брякнула о трубы, защёлкнулась на запястьях Таси. Наручники – проверенная временем игрушка для брачных игр оменов. Отец погибнет, не сможет контролировать беременность и роды. Нужно удержать роженицу там, где её никто не сможет найти и услышать минимум сутки. Чтобы ребёнок спокойно появился на свет и вышел в мир.
Жест задумывался также своего рода подарком избраннице. Хорошие девочки, продукт вычурного домашнего воспитания, сексуальной девиацией часто избирают роль послушной дочери, зависимой от родительской воли. Неспособные повлиять на ситуацию, покорные, как мебель, особенно комфортно чувствуют себя в позиции связанного «бревна». Тася следовала сценарию, якобы подтверждая правоту «чуточку-инкуба». Не мешала, не брыкалась строптивой кобылой. Может, пала духом. Может, держит данное слово. Или всё вместе? От восторга одержимый ею не мог даже членораздельно говорить, хвалить за смиренность. Обхватил со спины, сомкнул пальцы на её горле. В блаженной му́ке терпения простонал, и Тася моргнула. Не звук смутил её – кончики пальцев на её шее кончались остро.
Парень легко подхватил тяжёлую девушку, бережно уложил в старую ванну. Тут-то её щёки вернули цвет, глаза заблестели от ужаса. Прикованная к смесителю, подтянулась на коротких цепях. Предприняла попытку защититься единственным доступным способом – свернуться в калачик. С губ, в обход разума, сорвалось жалобное:
– Я не хочу.
Остап хотел. Не встретив сопротивления, дёрнул к себе, устроился между ног. Габариты ванной, посмертной колыбели, не давали особо развернуться. Пухлые голени укрывали его от холодных чугунных бортов. Омен придерживал девушку за колени, вынуждая лежать на дне с вытянутыми к водопроводному крану руками. В голодном экстазе рассматривал обмотанное бесполезными тряпками тело, будто сам захотел есть, второй раз в жизни. Страх приятных на личико жертв доселе казался сексуальным, но это не шло ни в какое сравнение со взглядом жирного ягнёнка на заклание. Секс, на деле, происходит в голове, а любимая теперь знала о нелюбимом всё, чтобы желать её всю. Чтоб её хотелось иметь, есть и пить. Единственный, кому отец согласен отдать такое чудо – сын, которого никогда не увидит. В одночасье Остап прочувствовал непостижимое величие родительского долга. А с ним – безропотное притяжение, зарождаемое желанием владеть чужой душой.
Тася бы не согласилась. Её нельзя хотеть. Это противоестественно и мерзко. Внутренний протест выдавал колючий трепет, испарина на лбу, стук зубов. Крошечный светильник зеркального шкафчика мерцал на манер сигнала тревоги. То угасал – прятал, то вспыхивал – показывал. Омен не лгал, обозвав себя почти чёртом. Ему не нужно ни рогов, ни копыт, чтоб лицезреть, как в нём умирает человек. Хотя, он сейчас оказался на пике жизни. Ослабевший, достиг предела своих сил. Капилляры полопались от давления, очертив омут зрачков алой пеленой. Под кожей вспухли вены. Блестящая от пота, она отливала рыжим от мигающей лампочки. Чужая кровь чёрным рваным шарфом спускалась ото рта до джинсов и ниже. Рот этот томно приоткрыт, являя клыки, а от острых когтей, в мистических фильмах казавшихся комичной деталью, бросает в холод. От страха тошнило, как и от гадкого комментария из недр подсознания. Ведь даже в своей конечной неприглядной форме Остап в сотню раз лучше Таси.
Бульварные любовные романы – мемуары иуды! В такого рода принуждении нет места ничему мало-мальски романтичному и приятному, будь подлец хоть трижды красавцем. Снедаемый похотью, он сейчас наскоро думал, коим образом блажить кроткую. В думах этих, в любви этой, если верить словам дьявольского прихвостня, страстно желанной всеми, на деле не было ничего святого. То злейшая шутка сатаны. Не существует более несчастного человека, чем жертва чужой любви. Лишь от истины той хотелось реветь и кричать до остановки сердца. А тело не пускало Тасю в бездну. Его заперли в аду.