Мы так часто болеем, убивая свой организм таблетками от очередного недуга, не замечая, что сильнее больны душой, так часто наноси грим на лицо видя внешние несовершенства, не задумываясь о истинной ценности его индивидуальности, стараясь быть кем-то другим – но мы, это мы. Стремимся показать окружающим, того чего нет на самом деле, в корне теряя себя в лабиринтах своей же лжи. Зачем? Моя самая большая проблема в том, что я понимаю того, чего понимать совсем не хотела бы. Вижу, то что скрывается под масками не срывая их. Верю, что так или иначе время само всё расставит на свои места. Живу по трём канонам «НЕ» Бернарда Шоу: «не жалуюсь, не обвиняю и не оправдываюсь». И да, не спорю, тяжело… Мне легче только пред своим голосом, тем который живёт глубоко внутри, который способен слышать другие такие же молчаливые голоса, голосом сердца – его голосом.
Глава 6
Дни несутся, за ними недели
Снова год заменяет год
Помнишь, то как мы в детстве хотели
Изменить всему времени ход…
Звонки среди ночи всегда вызывают тревогу. Боязнь того, что неизбежно может случиться, но тебе не под силу этого изменить. Но в этот раз всё обошлось. Наверное, судьба в очередной раз пощадила меня.
Столько поздний звонок не мог его не разбудить. Он встал, мой маленький, ревнивый ангел, проснулся для того что бы спросить о том, что случилось, почему я вновь не сплю так поздно. Глубокая ночь. Прекрасные звёзды. Отрадная прохлада после знойного дня. Как же чудесны эти июньские тёплые, звёздные ночи. Усыпанный яркими точками небосвод, венчающий молчаливая луна прекрасен так же, как и прекрасна эта жизнь, но только на пороге смерти начинаешь замечать эти приятные мелочи, осознавая истинную красоту данного нам мира.
– Я хочу навестить бабушку?
– Когда? – Он всё понял, хоть редко, но он всё же понимал меня.
– Завтра. – Его сонные глаза округлились, такого ответа муж явно не ожидал.
– Посмотрим. – Безразлично буркнув себе под нос ещё что-то, он поднялся с небольшой лавочки и скрылся в тёмной тишине дома, туда, куда уже не проникали рассеянные лунные лучи.
Быть может, спросони он не понял, как это было важно для меня. А может и понял, но просто промолчал. Ведь ему уже довелось испытать это чувство, которое в очередной раз поджидало меня. Ему было легче, он был намного сильнее. И только я знала, что действительно творилось у него на душе. Потеряв отца он замкнулся, не смог простить себе последние минуты, когда засунув в уши наушники, ушёл от разговора, а уже через полчаса его не стало, много лет он винит себя за это. Мы не умеем ценить мгновенья, которые имеем, их истинная ценность по настоящему осознаётся лишь тогда, когда уже нельзя повернуть время вспять и сказать, то что мы могли бы – но промолчали. Я не хочу такой же участи… Не хочу сожалеть всю свою жизнь о том, чего не сделала, хотя могла бы.
Я помню её. Я помню её в шестьдесят, когда первый раз меня привезли показать её. Мне было всего два года, но я в память навсегда врезались черты её лица.
Я помню её в семьдесят, ещё полную сил. Помню её разговоры. Мне всегда было так интересно слушать её рассказы. Она говорила о войне, о том как уходили на фронт все те, кого она знала. О том, как она в свои одиннадцать лет встала на сеялки, а уже к двенадцать её посадили за трактор, от чего руки сейчас у неё свернуло, но тогда она не думала об этом, они не знали усталости, всё что делали дети войны было лишь для одного – для победы. Рассказывала она и о том, как они жили в полях, прибегая домой отряхнуться от вшей и клопов и помыться один раз в две недели всего лишь на час. А потом вновь, всё для фронта, всё для победы. Она верила, что пшеница прорастёт вознаградив детский труды хорошим урожаем, она соберёт её, из неё смолят в муку, приготовят хлеб и он попадёт в руки солдат, которые защищают её дом и её страну. Она говорила об этом с гордостью, это был её маленьких вклад в одну большую победу.
Я помню её в восемьдесят. Как она радовалась первым словам моего младшего сына, водила его за руку что бы он быстрее пошёл, просила посадить его её на колени. И он радовался вместе с ней, по-детски улыбаясь, трогая маленькими ручками её морщинистое, но всё такое же прекрасное лицо. Она рассказывала моей старшей дочери тоже, что говорила мне в её возрасте, а моя маленькая девочка прижимаясь к её коленям, слушала её так же, как и я когда-то. Мы все любили и уважали её, её слово было словно закон в нашем доме. Моя мать как самая младшая, не смотря на свой властный характер, никогда не смела перечить моей даже в старости прекрасной бабули.
Я помню её в девяносто. Всё те же прекрасные голубые глаза, которые безмолвно смотрят вдаль, размышляя о чем-то своём. Её редкие слова и взмахи головой. Та же тёплая и нежная улыбка. Худые ноги и всегда ледяные руки. Но она узнавала и понимала меня, она сама ходила, сама ела, но старость не пощадила даже её. Левая сторона почти отнялась, забрав способность говорить, она почти всегда молчала, лишь редкое «нет» или «да», можно было услышать из уст, которые могли рассказать о многом. Мне было больно, от мысли, что время постепенно отнимает у нас, наше бесценное сокровище – человека, подарившего нам и нашим детям будущее. Разве могли мы не любить её?
Но я видела и другое, в последний раз навещая её моя тётя, которая была для меня во всём примером, упрекнула её за старческую немощность. Как же это было жестоко. Я не вправе упрекать её в этом, ведь и ей тяжело, в свои семьдесят ухаживать и за матерью и за мужем. Мы не из железа, но разве трудно оставаться человеком? Этот маленький упрёк, возродил в памяти другую картину. Воспоминания о том, кого уже нет, о том, кто в собственном доме в мирное время доживал свой век подобно узнику Асвенсома. Но моральные увечья намного страшнее физических. Раны тела затянет время, оставив лишь рубцы, раны души неподвластны даже ему.
Родители воспитывали меня в уважении к старшим. Нашу бабулю мы – внуки, называли всегда только на Вы, да что говорить про нас, наши родители делали тоже самое, а мы просто следовали их примеру. Больше всего на свете мы боялись её неодобрения, даже больше родительского ремня, разочаровать её – была с детства для нас самая страшная кара. Мы весь год учились хорошо, чтобы привести свой дневник и показать ей. Поступали в институты, а некоторое и не в один, чтобы она могла нами гордиться. А ведь она ничего не просила, никогда не ругала, она просто была собой – самой любимой и доброй бабушкой на свете. Она учила нас молиться, терпеть все тяготы жизни. Сама часами читая молитвы, с них начиналось её утро, и ими же заканчивался её день. И даже сейчас на девяносто втором году своей жизни, она не изменила своим привычкам, читая уже про себя.
Вспоминая о своей бабуличке, перед глазами вновь и вновь встаёт образ деда Комкова, к своему стыду я не знаю его имени, меня ему не представили, не посчитали нужным. Его не сажали за общий стол, он доживал свой век мучеником чужой бесчеловечности, много читал, почти не вставал с дивана но не по тому, что не мог, он просто боялся. Женщина, которая по мужу приходилась мне родственницей превратила его в животное. Грезившее лишь о смерти, в которой видело избавление от этого мира, томившись в заточении, не видя света в собственном окне, ведь до него почти никогда никому не было дела. Лишь только дядя моего супруга втайне от своей жены жалел его и приносил еды, которую ставил перед ним на табуретке, потому что за стол сажать несчастного старика не велела она.