Чтобы как-то занять время, я рассказывала Герде случаи из своей школьной жизни. И в этом рассказе всё самое неприятное и злое казалось просто смешным. Через десять минут мы обе хохотали, как безумные. Но в глубине сознания у меня как будто стучал метроном. Скорей, скорей… Сейчас будет взрыв…

Но минуты всё тянулись и тянулись… К тому времени, как на башне Ратуши начало бить 11, мне казалось, что сердце колотится у меня где-то в горле.

С первым ударом часов я напряглась и вся обратилась в слух. Но ничего не происходило. Часы на ратуше продолжали равномерно отбивать одиннадцать.

– Что-то пошло не так, – пробормотала я.

И тут, на последнем ударе часов…

Да, это определённо был «большой бах». Интересным было то, что вспышка опередила звук. Во время наших с Ненадом экспериментов в овраге я такого эффекта не наблюдала и не была к нему готова. Сначала полыхнуло красным из-под пола, причём не только в том месте, где я опускала корзинку, а в других многочисленных щелях, о которых я не знала. Затем крышка люка поднялась, как мне показалось, очень медленно, и, кружась, как осенний лист, начала падать вниз. И только потом раздался ужасающий грохот.

Всё помещение заволокло дымом, пылью, вокруг нас падали какие-то обломки, куски камней, досок, чуть ли не на голову мне свалился какой-то свёрток, больно ударив по плечу. Герда замерла на месте, открыв рот. Она явно не ожидала, что «большой бах» будет таким впечатляющим.

Честно говоря, я и сама этого не ожидала.

Плохо соображая, что делаю, я сначала опустилась на колени, прикрыв голову руками, затем обратила внимание на упавший рядом с нами свёрток, подхватила его, и тут мне пришло в голову: ведь сейчас сюда сбежится полгорода! Прибудет полиция и пожарная дружина! Надо бежать!

Схватив Герду за руку, я потащила её вдоль стены к пролому, ведущему на улицу.

В ночном воздухе уже раздавался звон с пожарной колокольни. Вскоре зазвонили и во всех трёх городских церквях. Некоторое время мы бежали молча, потом, окончательно запыхавшись, остановились под фонарём у какой-то глухой стены.

– Как это было красииииво… – восхищённо сказала Герда, – я ещё хочу!

«Какая славная малышка!» – подумала я, – «Ничего не боится, и всему рада. Я определённо сделаю из неё свою подругу, потом, когда она вырастет. А пока это так приятно – получать каждый день восхищение».

Уже не торопясь, мы пошли вдоль улицы, а потом сели отдохнуть на каком-то крыльце.

– А что тут у нас? – сказала я, развязывая свёрток.

Он был завёрнут в старый платок неопределённого цвета. Когда узел поддался, мы увидели меховую шапку, перчатки и жестяную коробочку из-под конфет. Я открыла коробку и ахнула.

При слабом свете фонаря блеснули драгоценные камни.

– Клаааад! – поражённо воскликнула у меня над ухом Герда.

Да, похоже, это был самый настоящий клад. Наверное, один из воров, проходящих через наш город, спрятал в здании заброшенной фабрики награбленное, а наш взрыв выбросил свёрток прямо на нас.

Впрочем, приносить это всё домой было опасно. Да и зачем мне это?

– Хочешь, возьми себе, – сказала я Герде.

– А можно? – спросила она недоверчиво.

– Ну, если твоя мама ругать не будет, то почему бы и нет…

– Да маме всё равно, она на меня внимания не обращает… – Герда махнула рукой, а я достала из коробочки серебряный браслет с аметистами и застегнула у неё на запястье. Браслет был великоват, но слететь с руки не мог.

– Ты подтяни его повыше, и спрячь под рукав, – посоветовала я.

Малышка так и сделала. Кроме браслета, в коробочке из-под конфет лежали два золотых перстня и нитка жемчуга. Всё это Герда рассовала по карманам, а шапку, перчатки и платок мы брать не стали и оставили на том же крыльце.

Глава 41. Пудель и хозяин

Сама не знаю, что на меня нашло, но на следующее утро я собрала все вещи и отправилась в гимназию. Я старалась избегать взгляда математика, ведь он вчера намекнул мне, что следит за мной. В этот раз, если что-то случится, у меня не получится сыграть на опережение: фрау Вельзер, ранее недолюбливавшая этого излишне придирчивого и скандального преподавателя, теперь уже во многом была солидарна с ним относительно того, что не стоит игнорировать меня и мои… Хм… Странности? Не помню точно, как он выразился, но смысл был примерно такой. Признаться в этом самой себе для меня было унизительно: я ведь не какая-нибудь там глупышка, которой легко манипулировать! Но факт есть факт: наш грозный математик действительно имел на меня серьёзное влияние! Стала бы я тогда приходить сегодня на урок при полном параде, как же! И ведь его не обвинишь в предвзятости – он был единственным, кто усомнился в моей виновности в кражах.

Я старалась не думать о нём и всё учебное время честно пыталась продолжать учиться. Сара уже не доставала меня глупыми вопросами, а одноклассницы делали вид, что ничего не случилось. Зато фройляйн Ингрид сегодня была какой-то вялой. У неё появились одышка, скованность движений, и она быстро уставала. Несмотря на то, что она носила достаточно свободное форменное платье, я всё же разглядела уже изрядно выпирающий живот.

А я ещё вспомнила, что хотела её убить… Не знаю, что-то дрогнуло в моём сердце в этот раз. Был ли это инстинктивный запрет на убийство ещё не рождённого, или страх от того, что я собираюсь сделать не только с Ингой, но и с одноклассницами, а может, боязнь математика, я снова колебалась в нерешимости. Как бы то ни было, я не могла понять, что же меня удерживает от того, чтобы привести замысел в исполнение. Вновь со мной говорила моя человеческая сторона:

– Потерпи, осталось меньше года! Скоро закончишь учиться, и забудешь этих противных девчонок, как страшный сон!

В этот раз моя волчья натура спала. До поры, до времени.

Так настало время большой перемены. Спустившись вниз, я стала свидетелем такой картины: первоклассницы сбились в кучку и о чём-то испуганно шепчутся. А в это время из самой гущи толпы послышался страшный визг, и прямо мне навстречу выскочила растрёпанная рыжая девочка, размазывая слёзы и кровь по своему лицу, а за ней – Герда.

– Я тебе покажу, как смеяться надо мной! – кричала она, – ты не посмеешь теперь!

Первоклассницы в страхе попятились назад, а вскоре, привлечённые шумом, прибежали и другие гимназистки, а вместе с ними – Инга.

Герда до того разгорячилась, что не могла сразу прийти в себя. Она вся дрожала от гнева и готова была продолжать драку, если бы Инга не оттолкнула её и не стала между ней и той, с кем у Герды была драка. В пылу Герда задела Ингу так, что у той на секунду спёрло дыхание, и она, отчаянно хватая ртом воздух, попятилась назад и упёрлась спиной в стену. Кажется, ударь Герда её посильнее, быть выкидышу. Вот тут-то меня тоже охватил страх – Герду теперь точно накажут, может, исключат, как и её мать в своё время.

Несколько секунд длилось молчание. Не только спорщицы, но и сама Инга не могли произнести ни слова.

– Я разберу вашу ссору, – строго произнесла она, – Ирен, иди, умойся и приведи себя в порядок. А ты, Герда, отправляйся в учительскую и жди меня там.

– Просто мегера какая-то! – причитала Ирен, отряхивая платье, – как налетела на меня… я думала, убьёт…

Инга сокрушённо покачала головой и поднялась по лестнице на второй этаж, где и располагалась учительская. Сейчас она пустовала, и единственной обитательницей там была Герда, пойманная за руку на драке.

Я осторожно подошла к двери, пропустив вперёд себя Ингу, и приоткрыла её, заглядывая внутрь.

– Герда, – начала Инга строгим голосом, но тут же остановилась в оцепенении.

Было, от чего: сейчас Герда, которую не так давно Ингрид видела распалённой и злой, как тысяча чертей, лежала на диване и вся дрожала от рыданий. Господи, это же надо! Наверное, Инга была для неё важна.

– Герда, прошу тебя, – говорила Инга теперьуже ласково, – успокойся, нам надо поговорить.

Но Герда и не думала успокаиваться. Тогда Инга накапала валерьянки в стакан с водой и дала Герде выпить. Мало-помалу, путём разговоров на сторонние темы, ей удалось кое-как успокоить первоклассницу. Настало время разговора по душам.

– Почему ты так плачешь, Герда? Боишься, что я тебя накажу?

– Ничего я не боялась, – возразила девочка таким тоном, будто её сейчас обвиняли в очень серьёзном проступке, – меня много раз наказывали!

– Значит, ты раскаивалась, что распустила руки по отношению к Ирен? – продолжала свой допрос Инга.

– Ирен?! – тут же воскликнула Герда, – да так ей и надо! Постоянно меня задирала!

– Тогда… Тогда почему же ты так рыдала?

– Я… Не знаю… Вы… Вы больше не будете меня любить!.. – в смущении пробормотала Герда, опуская свои распухшие глаза.

Инга была тронута словами девочки. От былой её строгости не осталось и следа. Она села рядом и, приобняв Герду, ласково, точно родная мать, произнесла:

– А ты разве сама меня любишь?

– Очень! Очень вас люблю! – пылко воскликнула Герда, – Давно!

– За что же, милая?

Конечно, Инга и сама могла догадываться: она была первой, кто проявил внимание к Герде, кто дал ей то, чего ей не хватало дома и от остальных. Теперь Герда так боялась потерять своего единственного любящего человека, что была готова практически на всё.

Инга была окончательно растрогана. Она сидела рядом с Гердой и, обнимая её, рассказывала, что она её любит, несмотря ни на что, и хочет только, чтобы она была хорошей ученицей и исправилась. Больше ей от неё ничего не надо.

– И вы… Вы будете тогда любить меня? – пылко спросила Герда.

– Буду, конечно, – всё так же ласково отвечала Инга. – Я люблю тебя, как родную. Теперь давай, успокойся и иди на уроки.

Моё сердце сжималось от обиды. Это ведь то, чего в своё время так не хватало мне – внимание, ласка и уверенность в том, что я не одна! Теперь Инга всё сполна давала Герде, а я… Чем я хуже? Может, тем, что изначально была такой тихой и забитой? Ну почему?

Тем сильнее была моя злость, я хотела уже расквитаться с Ингой за все свои обиды, за то, что лишила меня подруги, и того, что могла дать сполна этой бедолаге из неблагополучной семьи, и, видя, как светились глаза Герды, я всё больше ощущала эту бессмысленную, слепую злобу, накипающую во мне и жгущую меня изнутри, всё больше выжигая всё то немногое человеческое, что осталось во мне.

– Здравствуйте, фройляйн Анна, – услышала я знакомый гипнотический голос и интуитивно задрожала – передо мной был сам Бекермайер.

– Здравствуйте, господин учитель, – старалась произнести я как можно более твёрдо, но голос предательски дрожал.

– Как ваши дела? Ничего не случилось? Выглядите вы не очень, – продолжал он говорить голосом змея-искусителя.

– Я в порядке! – воскликнула я, чем окончательно выдала свой страх перед ним.

Ах, ну да – если боится его разоблачения, значит, в чём-то виновата или замышляет что-то тёмное. Я видела, как лицо математика перекосилось в кривой усмешке.

– Если что, вот, держите, – он протянул мне визитку.

Я пригляделась. Обычная бумажка с аккуратно выведенным адресом. Постойте… Кайзерягерштрассе 8?! Это же… Это же адрес полицейского участка! Бекермайер смотрел на меня с тихим злорадством, довольный своей выходкой.

– Если что, вы будете знать, где вас ждут. Надеюсь, этот адрес вам запоминать впредь не потребуется. Но я слежу за вами. Помните об этом, Зигель.

С тем и ушёл, а я потом весь день ходила с трясущимися руками, чувствуя этот железный обруч контроля, сжимавшийся на моём горле.

Это и удерживало меня от осуществления замысла. До поры до времени.

Опять в моей памяти всплыла карикатура на математика и фройляйн Ингрид. Теперь впору на месте того пуделя рисовать меня саму. Ведь я, получается, позволила ему помыкать собой, держать на коротком поводке? Для меня сама мысль о том, что так легко поддалась чужому влиянию, была невыносимой и больно била по самолюбию. Мне казалось: если прогуляю уроки или снова попытаюсь зайти в подвал, чтобы поговорить с Гердой, или попробую взорвать пиротехнику, непременно увижу перед собой знакомую сухощавую фигуру и вытянутое грубое лицо математика.

Глава 42. Накануне

Инспектор прекрасно видел всё. Человек проницательный, он сразу понял, о чём думаю, и открыто дожимал меня. Чувствовал, что меня надолго не хватит.

– Вот так-так… – Дитрих вытянул ноги и вновь взглянул на меня тёмными глазами, – выходит, математик держал вас железной клешнёй за горло. Я и не думал, что можно так сильно влиять на человека. Весь педагогический коллектив бессилен, а один только Бекермайер вас укротил, как собачонку, – инспектор сопровождал свои монологи раздражающим хихиканьем, – и всё же признайтесь: вы не решились бы на такое, сложись обстоятельства чуть-чуть иначе.

Я дрожала всем телом и не решалась взглянуть инспектору в глаза. Он чувствовал, что вот-вот дожмёт меня.

– Фотограф, конечно, изрядно намудрил с ретушью… –неожиданно перевёл он разговор. У меня похолодели пальцы от этой фразы. Знает, он всё знает! Он точно ждал, когда сама признаюсь!

– Знаете, вы сейчас больше похожи на светскую дурочку. И что же, не писал он вам?

– Писал! И что с того?! – моё лицо налилось краской, теперь я дрожала от гнева, – какое это имеет отношение к делу?!

– Ровно никакого! Просто мысль о том, что там, за поворотом, нас ждёт нечто новое, подлинное личное счастье – это то, что греет ночами и не даёт бросаться из крайности в крайность. Что же было последней каплей?

Он всё знал ещё тогда, когда в первый раз меня допрашивал, и когда дал мне почитать протокол допроса Сары. Чего ему от меня надо?

– Видите ли, фройляйн Анна… Думаю, случилось нечто, похожее на кошмарный сон. Такой, который надолго застревает в мозгу, точно заноза. И не отогнать ничем, разве что можно напиться до беспамятства. Но это ненадолго, поверьте.

– Это было наяву… – пробормотала я, почувствовав, как глаза предательски жжёт. – Наяву!

Не выдержав, я разрыдалась. Давясь слезами и словами, стала рассказывать о том, что было накануне. Впрочем, инспектор всё знал и так – ждал, пока подтвержу его догадки.

В тот день меня опять наказали – оставили без обеда. Хотя сказать «заперли» – это преувеличение: хотя окно располагалось довольно высоко, его легко можно было открыть и выбраться во внутренний двор школы. Только большого смысла в этом не было: путь на волю преграждали массивные ворота, через которые в хозяйственный двор заезжали грузовые экипажи с инвентарём и прочим нужным и не очень хламом. Однако всё же прогуляться по двору куда веселее, чем сидеть взаперти! Сегодня я решила выбраться наружу. Но только открыла окно, как услышала позади себя сипловатый голос Генриха, племянника нашего сторожа, который недавно, как говорили, вернулся с каторги. Это был здоровущий мужик с красной рожей и противными бегающими глазками.

– Далеко ли собралась лететь, птичка?

– А что мне, здесь задыхаться? – равнодушно отозвалась я, – такая духота! Сегодня как раз начали топить печи!

Пока я слезала с подоконника обратно в класс, Генрих подошёл очень близко, почти вплотную. Это было неприятно – от него разило потом. Стало противно и страшно. Хотела отойти в сторону, но он схватил меня за плечо и рванул к себе.

– Бедняжка Анна, ты так много времени взаперти провела… Небось, скучно одной?

– Что вам нужно? – в растерянности спросила я, глядя в его крысиные глазки.

– Ничего такого особенного. Я могу освободить тебя: сделаю вид, что не заметил, как ты ушла. Хочешь, помогу тебе, только если очень хорошо об этом попросишь… Понимаешь?

На этих словах рука Генриха соскользнула с моего плеча на грудь. Я попыталась оттолкнуть мерзкого мужика, но он был намного сильнее. Ухватив за локоть, он отвесил мне несколько пощечин с такой силой, что на пару минут я отключилась. Подонку хватило времени, чтобы оттащить меня в сторону.

Что случилось после, помню плохо. Потные руки Генриха полезли ко мне под одежду, разорвали подол платья и добрались до тела. Попыталась вырваться – не сумела. Кричать смысла не было: поблизости – никого, да и не привыкла я звать на помощь, потому что никогда и никто мне не помогал, не понимал, не жалел.

Когда сторожу удалось побороть мое сопротивление, испытала не только боль, но и унижение, страшнее которого и быть не может. В этот момент вдруг поняла смысл слова «надругательство». Он именно надругался надо мной, зверски надругался, я даже потеряла сознание от боли.

Когда очнулась, этот ублюдок успел улизнуть из класса, оставив дверь открытой. С трудом поднялась на ноги: так больно, так плохо, что, казалось, шагу не смогу ступить – и все же пошла.

Сумерки спасали от чужих взглядов – и только! Боль рвала тело изнутри.

Добиралась до дома долго, стараясь держаться теневой стороны улиц, жалась к домам – лишь бы никто не заметил меня, не обратил внимания на зареванную девчонку, которая еле передвигает ноги, а на лбу будто написано: «изнасилованная»!

Давно озлобленная, предпочитавшая, чтобы плакали другие, я ревела!

Дойдя до дома, заперлась у себя и рыдала до самой ночи. Руками зажимала рот, чтобы заглушить обиду, рвущую грудь воем. Перед глазами стояла глумливая лоснящаяся рожа Генриха. Мне казалось, я ощущаю егозловонное дыхание. Потом собралась с силами, умылась, да еще одеколоном попрыскалась… И все-таки вонь и грязь недавнего унижения не отпускали. Рухнув на постель, уткнулась носом в подушку и тихо скулила, проклиная коварного насильника, школу, все на свете…

Время приблизилось к полуночи, когда мне пришло в голову, что единственный выход, возможность избавиться от позора и ежедневных мучений ─ ведь я уже давно не жила, а мучилась, ─ это покончить со всем раз и навсегда.

Взглядом стала обшаривать комнату… В потолок был вбит большой крюк, с которого на цепи свисала лампа. Сейчас она не горела, комната освещалась свечой, одиноко мигавшей на комоде. Я решилась… Открыла один из ящиков комода и сразу увидела то, что требовалось – голубой шелковый шарф, который мне очень нравился. Вот он и украсит мою шею в последний раз!

Осторожно пододвинув стол, я с трудом взгромоздила на него табурет и трясущимися руками потянулась к крюку. Крепко привязав к нему один конец шарфа, из другого соорудила скользящую петлю и просунула в нее голову.

Готово.

Осталось попрощаться с жизнью. Совсем скоро меня не будет, душа моя отлетит… А потом сверху будет наблюдать за теми, кто остался на земле?

Останется?! Генрих и все мои мучители останутся, а меня не будет? Эта мысль пронзила жестокой реальностью и заставила остановиться. Я вынула голову из петли, медленно слезла с табуретки, а затем сползла со стола на пол.

Нет уж! Гнев душил сильнее так и не пущенной в дело шелковой удавки. Не бывать этому! Умереть должны они, а не я!

Впрочем, в это утро меня хватило только на то, чтобы отвязать шарф от крюка и кое-что кое-куда спрятать, а также зашить разорванное платье.

Шить я никогда не умела. Недаром на уроках домоводства у меня всегда сплошняком стояли одни неудовлетворительные оценки. Поэтому шов получился грубый и очень заметный. Но мне уже было всё равно. В этот день в гимназию я не пошла, сказав родителям, что простудилась. Мама посмотрела на меня с сомнением, но потом кивнула головой и заметила:

– Ты и правда очень бледна. Ложись, поспи.

Родители ушли по своим делам, а служанке было приказано приносить мне каждые два часа липовый отвар и полоскание для горла.

Как ни странно, после рассвета я заснула и проспала до десяти часов вечера. Служанка честно пыталась меня будить, чтобы влить в меня порцию липового отвара, но ей это не удалось.

Проснувшись вечером, я целых полторы минуты была почти счастлива. Но потом боль напомнила мне обо всём случившемся, и меня снова охватило полное отчаяние. За дверью слышалось негромкое позвякивание чайной посуды. Мои родители пили вечерний чай.

Я не представляла, как я сейчас встану и выйду в гостиную. Я не только не хотела никого видеть, но и просто не могла. Перед глазами постоянно стояли масляные глазки Генриха, и казалось, в воздухе ощущается смрадный запах его дыхания, отдающего луком и гнилыми зубами.

Мне нужно было чем-то отвлечься. Я опустилась на колени перед ящиком с прошлогодними тетрадками, нашла тетрадь, в которой когда-то набрасывала различные планы поджога школы и стала их изучать.

Один из них показался вполне осуществимым. Правда, когда я его рисовала, я ещё не думала про взрыв в подвале. Теперь, пририсовав к своему плану подвал, я подумала, что, в общем-то, у меня уже почти всё готово, оставалось добыть керосин для поджога и стащить из комнаты отца будильник для приготовления взрывного устройства, так как будильник из комнаты служанки я уже использовала, а мама будильников не держала.

Следующие несколько дней вспоминаются мне лишь отрывочно, разрозненными картинками. Вот я стою у дверей в гимназический подвал и срываю приклеенную ранее дужку висячего замка, вот я отпиливаю ножовкой чашку от будильника в дровяном сарае, так как она не откручивалась. Вот – пересыпаю какие-то отцовские желудочные таблетки из стеклянного пузырька, для того, чтобы прикрутить этот пузырёк вместо чашки. И все ночи я хожу, хожу из угла в угол по своей комнате, стараясь избавиться от жуткого воспоминания и висящего в воздухе запаха дыхания Генриха.

Конечно, я тогда была не в своём уме! Кто же сомневается… Да только это не будет мне оправданием, так как отомстить своим обидчикам я планировала гораздо раньше.

Я не знаю, сколько дней прошло – день, два, три?

А потом настал день, в который я как будто бы проснулась.

Все звуки и цвета стали особенно яркими, и откуда-то во мне взялась необыкновенная энергия. Меня как будто кто-то подгонял – быстрее, быстрее! Да только вспомнить, что уже было готово для осуществления моего плана, а что – ещё нет, я не могла. Предыдущие несколько сонных дней выпали из моей жизни. Однако потом я увидела, что взрывное устройство полностью готово, и под кроватью спрятаны две бутыли с керосином. Можете меня убить, но я не знаю, когда именно, в какой день я их взяла. С утра я бодро и быстро отправилась в гимназию, где и узнала, что наш математик снова заболел, и вместо его уроков у нас будет контрольная по истории.

Отсутствие Бекермайера также благотворно подействовало на моё состояние. Я даже улыбалась одноклассницам и пыталась принимать участие в общих разговорах. Но девочки только испуганно вздрагивали, услышав мой голос, и старались отойти подальше. Я просидела все уроки, что теперь для меня было огромной редкостью, затем некоторое время бездумно перебирала книги в библиотеке. Я собиралась с духом. В общем-то, всё уже для меня было ясно.

Глава 43. Час расплаты

Настал тот самый день. В моей сумке, завёрнутое в полотенце, лежало взрывное устройство между двумя литровыми бутылями керосина. Очень кстати в это утро пошёл дождь. Я надела длинный, до земли, дождевик с капюшоном, в один карман которого положила револьвер, а в другой – старый охотничий нож, также доставшийся мне от деда. В гимназию я пришла одной из первых, поэтому стала тянуть время, выжидая, пока в вестибюле соберётся побольше людей. Мне нужно было, чтобы толпа заслонила сторожу обзор, тогда я спокойно смогу пройти к лестнице в подвал.

Минут через десять так и случилось. Я уже привычным жестом дёрнула приклеенную дужку замка, и, войдя под старые кирпичные своды, увидела, что снесённые мною ранее в центр подвала бутыли с керосином так никто и не расставил по полкам. Это было очень кстати. Своё устройство я уложила прямо поверх бутылей и установила будильник на три часа дня. Как раз будет заканчиваться последний урок. К тому же, в гимназии уже не будет двух первых классов, уроки которых обычно заканчиваются раньше. Мне вовсе не хотелось убивать малолеток.

Выходя из подвала, я вспомнила, что не взяла в этот раз с собой клей, чтобы приклеить дужку замка. Но потом подумала, что этого уже и не нужно. Вряд ли кто-нибудь зайдёт в подвал за оставшиеся несколько часов. Ну, а если зайдёт… Значит, не судьба в очередной раз испытать «отложенный взрыв».

Я поднялась снова в вестибюль, и вдруг меня прошиб холодный пот: у барьера гардероба стоял насильник Генрих и разговаривал со своим дядей-сторожем.

Я как будто вросла в пол. Не могла сделать ни шагу. В это время откуда-то сверху раздался властный голос фрау Вельзер:

– Почему посторонние в помещении гимназии?

Гардеробщик виновато заморгал красными веками и начал бормотать:

– Племянник мой зашёл на минутку, помочь я его попросил, а то мостовая у нас перед парадной дверью совсем никуда не годится… Он сейчас пойдёт и булыжнички аккуратненько уложит.

Генрих коротко хохотнул и вышел в парадную дверь. Я рванулась к чёрному ходу, и только отбежав на соседнюю улицу, смогла остановиться. Находиться вблизи этого существа (язык не поворачивался назвать его человеком) я не могла.

Некоторое время я бесцельно кружила по улицам вокруг гимназии. Затем села на лавочку в городском парке – сумка с двумя литровыми бутылями била меня по спине. Надо было пересилить себя и всё-таки вернуться. Даже если взрыв случится так, как я предполагаю, он является только одной составляющей моего плана. Те, кого я ненавижу сильнее всего, должны умереть обязательно, я сама должна это видеть.

Сидя на лавочке и болтая ногами, я слушала удары часов на ратуше.

Дождь кончился.

Мой дождевик с капюшоном начинал выглядеть нелепо, но снимать его я не собиралась. Наконец, пробило половину второго. Я, нога за ногу, поплелась обратно к зданию гимназии. Я искренне надеялась, что Генриха у парадного входа уже нет. Но, к сожалению, моя надежда не оправдалась. Он был тут. Сидел и курил самокрутку у небольшой кучки сложенных вместе булыжников.

Ну что ж, есть другой вход.

Но, пройдя через двор, и подойдя к чёрному входу, я с удивлением увидела, что он закрыт. Такое бывало чрезвычайно редко, только в те дни, когда во двор привозили дрова. Бегающая по двору малышня мешала разгрузке. Видимо, и в этот день подводы с дровами приходили, их уже успели разгрузить, а дверь ещё не открыли.

Вздохнув, я вышла из двора и подошла к водосточной трубе.

Сумка висела через плечо на длинной лямке. Руки были свободными. Водосточная труба крепилась к стене довольно надёжными скобами. Взобраться по ним не составляло большого труда. Я подняла голову вверх, оценивая расстояние, и взялась за ближайшую скобу.

Скобы, которые внешне казались такими надёжными, на самом деле все шатались. Несколько раз за этот не слишком длинный подъём я прижималась к стене, обвив трубу руками и ногами, и ожидала падения. Потом, передохнув, двигалась дальше. Мне очень мешал дождевик, но снимать его я не собиралась. Это было единственное моё прикрытие от любопытных взглядов прохожих. Впрочем, прохожих здесь было немного, в конце улицы почтальон разговаривал с какими-то двумя женщинами, и никто из этих троих не смотрел вверх.

Достигнув второго этажа, я поставила ногу на выступ лепнины и немного отдышалась. Теперь предстояло самое трудное – отпустив трубу, дотянуться до окна, которое находилось на расстоянии полутора шагов. Кто-то может сказать, что это расстояние ничтожно, но попробовали бы вы преодолеть его, болтаясь на шаткой трубе в нескольких метрах от земли, имея на плечах неудобный длинный дождевик и сумку с двумя литровыми бутылями керосина.

Метроном в моей голове снова застучал. Я понимала, что должна закончить все этапы своего плана до трёх часов – до времени взрыва.

Стараясь не смотреть вниз, я поставила на выступ в стене и вторую ногу, изо всех сил молясь о том, чтобы каменный бортик не треснул и не обвалился. Одной рукой я продолжала держаться за трубу, а вторую протянула к подоконнику. Сумку с керосином я перекинула на грудь, чтобы она не тянула меня назад. Ручек на оконных рамах со стороны улицы, конечно, не было. Но в проёме окна рядом с рамой торчала короткая наклонная железная трубка, в которую во время больших праздников вставляли флаг. Я потрогала её кончиками пальцев. Железяка казалась довольно прочной, винты, которые её удерживали, давно заржавели, но, видимо, были достаточно толстыми. Я крепко взялась за железку левой рукой и толчком перенесла свой вес на правую ногу. Теперь надо было толкнуть раму окна. Я была почти уверена, что шпингалеты не задвинуты, так как во время большой перемены их обычно открывали для проветривания, а запирали уже после окончания уроков.

С ужасом я думала, что я буду делать, если окно всё-таки заперто. Для того, чтобы разбить стекло, мне понадобится резкое усилие, которое может откинуть меня назад. Впрочем, всё обошлось. Впиваясь пальцами в подоконник, я толкнула одетой в капюшон головой оконную раму, и окно распахнулось.

Свалившись плашмя на подоконник, я затянула в коридор сначала свою сумку, а потом спрыгнула на пол сама.

Руки и ноги у меня тряслись от напряжения, поэтому я была вынуждена пару минут посидеть на полу в коридоре, прислонившись спиной к стене. Коридор был пуст.

Встав на нетвёрдые ноги, я направилась к кладовке, которую ещё раньше во время своей ночёвки в школе определила, как самое удобное место для поджога. Достав из сумки одну из бутылей, я начала с удовольствием поливать керосином старые скрученные трубочками карты, изъеденные мышами учебники и портреты немецких классиков с пририсованными чернилами усами. Сунув спичку в ворох всего этого, я полюбовалась, как маленький язычок огня скачет всё выше и выше, а затем плотно прикрыла дверь и поспешила по переходу второго этажа в противоположное крыло – в библиотеку. Спустившись туда, я увидела, что библиотекарши, как всегда во время урока, не было. Но здесь меня ждал неприятный сюрприз – в библиотеке сидел какой-то незнакомый мне господин в цилиндре и перелистывал подшивки газет. Быстро закрыв дверь, я прошла несколько шагов дальше по коридору и приоткрыла дверь подсобки, относящейся к кабинету биологии. Здесь я обильно полила керосином чучела птиц и потрёпанную временем лису. В этот момент прозвучал звонок с предпоследнего урока. Быстро чиркнув спичкой, я подожгла облезлый лисий хвост, прикрыла дверь и поспешила снова наверх.

Моей целью, прежде всего, были мои одноклассницы. Но именно на втором этаже мне попались эти несчастные Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Об их участи повторно распространяться не буду, всё уже было сказано.

Коридор заполнялся гулом голосов. Я искренне надеялась, что дым из подсобки ещё не распространился по всей школе. В туалете, по крайней мере, он ещё не ощущался.

Вот и звонок на урок. Голоса стихли. Выглянув из туалета, я увидела, что никого нет. Все разбежались по классам.