Quotes from the book «Былое и думы»
Пожар имеет в себе что-то революционное, он смеется над собственностью, нивелирует состояния.
Ничего в мире не может быть ограниченнее и бесчеловечнее, как
оптовые осуждения целых сословий - по надписи, по нравственному каталогу, по
главному характеру цеха. Названия - страшная вещь. Ж.-П. Рихтер говорит с
чрезвычайной верностью: если дитя солжет, испугайте его дурным действием,
скажите, что он солгал, но не говорите, что он лгун. Вы разрушаете его
нравственное доверие к себе, определяя его как лгуна. "Это - убийца", - говорят нам,
и нам тотчас кажется спрятанный кинжал, зверское выражение,
черные замыслы, точно будто убивать - постоянное занятие, ремесло человека,
которому случилось раз в жизни кого-нибудь убить. Нельзя быть шпионом,
торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно быть жандармским
офицером - не утратив всего человеческого достоинства, так, как
сплошь да рядом можно найти женственность, нежное сердце и даже благородство
в несчастных жертвах "общественной невоздержности".Я имею отвращение к людям, которые не умеют, не хотят или не дают себе
труда идти далее названия, перешагнуть через преступление, через запутанное,
ложное положение, целомудренно отворачиваясь или грубо отталкивая. Это
делают обыкновенно отвлеченные, сухие, себялюбивые, противные в своей
чистоте натуры или натуры пошлые, низшие, которым еще не удалось или не
было нужды заявить себя официально; они по сочувствию дома на грязном дне,
на которое другие упали.
Моды нигде не соблюдаются с таким уважением, как в Петербурге; это доказывает незрелость нашего образования: наши платья чужие. В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок. В Париже только боятся быть одетым без вкуса, в Лондоне боятся только простуды, в Италии всякий одевается, как хочет. Если б показать эти батальоны одинаковых сюртуков, плотно застегнутых, щеголей на Невском проспекте, англичанин принял бы их за отряд полисменов.
Были тяжелые минуты, и не раз слеза скатывалась по щеке; но были и другие, не радостные, но мужественные; я чувствовал в себе силу, я не надеялся ни на кого больше, но надежда на себя крепчала, я становился независимее от всех.
Деньги — независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно и было неприятельское, даже ржавое. Рабство нищеты страшно...
…и ничего не сумел сделать, потому что хотел сделать больше обыкновенного.
Католицизм, так мало свойственный славянскому гению, действует на него разрушительно: когда у богемцев не стало больше силы обороняться от католицизма, они сломились; у поляков католицизм развил ту мистическую экзальтацию, которая постоянно их поддерживает в мире призрачном. Если они не находятся под прямым влиянием иезуитов, то, вместо освобождения, или выдумывают себе кумир, или попадаются под влияние какого-нибудь визионера.
Казенное добро, говорят, ни на огне не горит, ни в воде не тонет, – оно только крадется, могли бы мы прибавить.
Разврат в России вообще не глубок, он больше дик и сален, шумен и груб, растрепан и бесстыден, чем глубок. Духовенство, запершись дома, пьянствует и обжирается с купечеством. Дворянство пьянствует на белом свете, играет напропалую в карты, дерется с слугами, развратничает с горничными, ведет дурно свои дела и еще хуже семейную жизнь. Чиновники делают то же, но грязнее, да, сверх того, подличают перед начальниками и воруют по мелочи. Дворяне, собственно, меньше воруют, они открыто берут чужое, впрочем, где случится, похулы на руку не кладут.
Сила не заключает в своем понятии сознательности, как необходимого условия, напротив, она тем непреодолимее — чем безумнее, тем страшнее — чем бессознательнее. От поврежденного человека можно спастись, от стада бешеных волков труднее, а перед бессмысленной стихией человеку остается сложить руки и погибнуть.
