Read the book: «Шкура дьявола»

Посвящаю моим, уже выросшим детям, которым я так и не стал отцом…

Предисловие автора

Начал 28 февраля 2012 года, на второй день великого поста

«ШКУРА» – с ударением на последний слог. На лагерном сленге (и не только) означает оболочку личины, в которую загоняют человека обстоятельства, как правило, создаваемые другими людьми. Но и сам он обязательно имеет к этому отношение, приготавливая своими принятыми решениями условия для строительства ловушки, в конце концов, предназначенной ему же.

Редко случается, что и сам субъект, ради выгоды или достижения цели, иного пути к которой не видит, примеряет ее на себя, совершенно не понимая, что освободиться от нее не от него уже зависит!

«Шкура» – не естественное состояние нормального человека, ежедневное нахождение в ней мучительно, поскольку в большинстве случаев не совпадает ни с мировоззрением, ни с чертами характера, ни с желанием. Очень мощная, преимущественно насильственная, чужая мотивация не позволяет несчастному освободиться от ее ига.

Нахождение в «шкуре» всегда сопряжено с понятием «безисход», ей могут наказывать и изолировать, её возможностью вынуждают и шантажируют. Все тоже существует и на свободе, с той лишь разницей, что в лагерях этого боятся и избегают, а на воле лишь изредка имеют понятия о существующей опасности…

Этот роман попытка проанализировать принятые решения и действия героев, имеющих прототипами настоящих людей, в разное время встреченных мною. В основном все ситуации началом своим обязаны когда-то случившемуся и попавшему в материалы уголовных дел, к которым Ваш покорный слуга имел прямое отношение. В виде же продолжения – возможные развития событий, не нашедшие в прошлом своего воплощения.

Почти каждое событие, хоть и опирается на действительно пережитое, но развитием своим обязано игре моего воображения. Характеры героев настоящие, мне оставалось лишь описать их, как это виделось когда-то, вставив каждого на соответствующее место в своей гипотетической автобиографии.

Я позволил себе вкрапить в судьбу каждого новые факты, заменив на них настоящие и известные, предположив их возможное поведение, реакцию, поступки в новом редакции. По новому, развивающиеся судьбы, пронизаны тайными отношениями и причинно-следственными связями, о которых не принято говорить открыто, а обсуждать безопасно возможно лишь в желтой прессе или наедине с собой. Внимательный и дотошный читатель пытаясь найти рациональное зерно и истину, проходя по дороге, ведущей к ним, все равно собьется, поскольку всем не владеет никто, а значит, кроме Проведения Господа Бога никто не в состоянии понять его замысла.

На этот труд меня натолкнул, в свое время, вопрос одного журналиста: «Чтобы Вы хотели поменять в своей жизни?», на который я ответил: «Ничего!». Надеюсь прочитав до конца «Шкуру дьявола» ответ будет понятен каждому: можно сожалеть, но нельзя поменять. У каждого, когда живущего, свой крест, на который Господь дарует силы, именно он самый легкий и единственно возможный. Это не физическое и не материальное понятие, но то духовное, пронизанное совестью, помогающее видеть наши вины, понимая и принимая с благодарностью ответственность и наказание за них, то, благодаря чему каждый может разглядеть свое настоящее внутреннее и единственно возможное, в виде пути, грядущее, искупляющее содеянное, где каждый может выступить примером…, примером того, чем его выставит перед другими Провидение.

Каждый из нас в этих примерах, по началу, разглядит только ему близкое и нужное, но лишь появление ощущения тяжести своего креста, проявит прозорливость знаков, расставленных Господом, с одной целью – покаяние… У каждого к нему свое восхождение, у каждого на этом пути своя брань, жестокая и часто неизвестная, поскольку самый опасный и незаметный враг для человека – он сам! Брань с самим собой, где в союзники, причем часто по незнанию и гордыни, мы берем «князя мира сего», думая что он и есть свет, когда он только отсутствие его.

Зла нет – мы сами творим его, часто пологая его справедливым, необходимым или просто принимая за добро, чем и мостим себе дорогу в ад.

Многие герои покажутся Вам знакомыми из «Ликвидаторов», некоторые со своими именами, иные носят придуманные, я не стал менять свое, чтобы проще было сравнивать настоящее произошедшее и возможное воображаемое.

Здесь остаются живыми погибшие, и упокоеваются, избежавшие этого, сбывается когда-то запланированное, но сбывшееся, и избегается произошедшее. Здесь воплотившиеся страхи и опасения, перевесившие в свое время чашу весов в одну из сторон, во время принятия непростых решений, и обманутые надежды, которые и в настоящем постигло похожее, но несколько позднее.

Мысли, принадлежащие героям и описываемые подробно, не всегда вымысел или предположения, но часто раскрытые и дополненные выжимки из частных признаний, сделанные во время множественных бесед, допросов, откровений и личных наблюдений. Читатель поймет это и сможет проверяя, сопоставить с фактами из жизни некоторых фигурантов описываемых событий, достаточно подробно освещенных прессой и телевидением.

Не в виде рекламы, но интереса и полного понимания ради, направлю Вас прежде на прочтение уже изданных «Ликвидаторов», лишь тогда сможет охватить читатель полностью картину переживаемого и прожитого и автором, и теми, с кем пересекается его стезя. Только тогда раскроется написанное между строк в романе и станут понятны многие аналитические выкладки, причины, связи, и та внутренняя борьба, остающаяся часто не понятной и не заметной для самого человека, здесь же происходящая при страшных событиях, находящихся за гранью не только морали, но и понимания, для человека никогда не видевшего пустые глазницы смерти и не чувствующего её сковывающего дыхания.

Страх – то, что нами движет, но для кого-то основой физический, истекающий из разума, а для кого-то Божий, лишь иногда посещающий нас из подсознания. Не важно, верующий читатель или атеист, разницу понимает и ощущает каждый. Сюжет Вас захватит и переполнит адреналином, но главное то, что останется в душе при закрытии задней обложки книги. Запомните эти мысли и эти ощущения, они помогут Вам разглядеть себя и взглянуть на мир совсем другими глазами. Я искренне надеюсь, что труд этот был проделан не зря, как и дарованная мне вторая жизнь.

С уважением А.Шерстобитов

Глава первая
Настоящее

Так и было

«Если свет, который в тебе – тьма, то какова же тьма?»

(Евангелие от Матвея 6.11)

Солнце… В чем то урезанный человек, постепенно начинает замечать многое из того, что ранее было вне его внимания. Особенно это касается желаний, даже если прежде они не имели ничего общего с излишествами. Что уже говорить о тех, жизнь которых проходит в повседневном скольжении по «лезвии ножа», в балансировке меж жизнью и смертью! Именно их и поражает случайно замеченные красота безграничного неба; шелест осенних, уже опавших и соткавших своим разноцветьем ковер, листьев; с умилением подсмотренные отношения между матерью и ребенком; цоканье дождевых капель, а лучше капель таящего льда, умирающего в радужном семицветье; колкость морозябкого зимнего чистого воздуха на вздох и суетливо щебечущих разномастных пернатых.

Я замечал, что все это. Подобное прекрасное начинает открываться твоему взгляду чаще тогда, когда приходит осознание временности твоего существования, и тем более, когда эта временность может оборваться вот – вот… Нет, не напиться перед смертью, не надышаться перед удушьем и не насмотреться на любимого человека, лежащего перед погребением во гробе – последней лодке, переправляющей нас на тот берег либо забвения, либо вечной жизни. Но и это последнее «прости» может быть и не будет даровано пытающемуся пройти по долине смерти, с надеждой преодолеть, достигнуть пределов и остаться невредимым – ибо его «лодка» может оказаться целлофановым пакетом, бочкой с цементом или спортивной сумкой, принявшей его в состоянии «конструктора», то есть расчлененного, обескровленного, захороненного без всяких почестей, тризны, слез родных и близких, в безвестном лесу, озере, а то и во все, помойке…

…Солнце… Оно пекло, по-весеннему проникая насквозь, долгожданно, милостиво наслаждая своим теплом, прогревающим не столько тело, сколько саму душу.

Ленинградская, правда мы, курсантики военного училища, предпочитали говорить – Питерская, морозная зябкость, длящаяся в северной столице непомерно долго, закончилась и сменилась каким-то неописуемым блаженством, которое мы, совсем юные, старались впитать, пользуясь любой минутой. Особое наслаждение вместе с лучами и скользящими теплыми солнечными зайчиками по оголенной, не прикрытой военной формой, коже, доставляла долгожданная папироса, раскуриваемая обычно между нами, двумя друзьями, попеременно. Если же оставляешь, то выкурив свою половину, отрываешь кусочек обслюнявленного бумажного мундштука, причем каждый делал это по своему, и с какой-то присущей, только ему одному, бравадой, протягиваешь товарищу, что для остальных служит явным намеком – курим вдвоем.

Вообще, у всех курильщиков, а у военных в частности, курение целый ритуал, порой запутанный, но всегда кажущийся красивым самому владельцу. Поэтому бросая эту пагубную привычку приходится расставаться и с этим, неотъемлемым и ставшим дорогим, навыком.

Мне, и как я заметил, многим другим, было не безразлично, к примеру, где лежали папиросы и спички, и если была, то зажигалка – предмет особой гордости и редкость в то время. Имело своё значение и то, как ты или тебе дают прикуривать, скажем зажигают спичку сами и прикрывают от ветра или предоставляют это делать тебе, а то и просто протягивают коробок.

Иногда на учениях всплывала старая традиция – прикуривать по очереди не больше двух, и не успевший прикурить третий никогда не обижался. Зажигалась новая спичка, обязательно в другом месте, и все повторялось заново. Правило это, в мирное время, не всеми понималось и не всегда поддерживалось, толи из экономии, толи из-за откладывающейся долгожданной затяжки – этот нюанс был эхом той прошедшей войны, да и идущей ныне тоже, когда снайперы играли свою важную роль, и ночной ориентир, в виде зажженной спички, да еще долго горящей, мог стать смертельным подарком…

…Раскурив «Беломорину» и угостив кого-то, Толик – мой училищный товарищ, протянул папиросу со сложенным по особенному бумажным фильтром, уже коротко откушенным. Ах, обреченная на фильтрованные сигареты современность, знала бы, чем ограничила себя, отказавшись от «Беломорканала», «Казбека» или «Герцеговины Флор».

Сделав первую мощную и самую приятную затяжку, я подставил лицо солнечному диску и зажмурил глаза. Тоненькой струйкой выпускаемый дым, казалось никогда не закончится и я выдул остатки его с силой через нос. Открыв один глаз на клацанье Толика языком о небо, посмотрел в сторону указываемую им кивком головы и увидел, машущего нам рукой от самого подъезда штаба, заместителя командира взвода Дмитриева. Не слышно было что он кричал, а потому подумав: нужно будет пришлет кого-нибудь, продолжил наслаждаться, даже не пошевелившись.

Через минуту-другую прозвучала команда к построению – по учебному плану предполагались строевые занятия. Изначально невзлюбив их, сегодня я изменил к ним отношение – они мне даже нравились своими отточенностью движений, сплоченностью в строю, чувством локтя и какой-то музыкальностью, а точнее мелодичностью. Причем у каждого взвода, да что там, у каждого отделения, прослушивался хоть чуть, но все же отличный от других акцент прусского шага.

Кстати, кажущаяся парадоксальность того, что половину своей истории воюя с Пруссией или позже с Германией, российская армия для сплочения своего строя принимает именно «прусский шаг», причем начиная чуть ли не с первых императоров российских – вовсе не прихоть, а необходимость.

Послышались уже первые чеканные пружинящие удары об асфальт плаца под счет голоса «Баха», не подумайте что Иоганна, но нашего командира отделения, как все резко оборвалось приказанием подходящего «особиста»¹ – их не любили, и даже несколько опасались. Разговоры с ними ничего хорошего не сулили, а вот последствия всегда могли быть кардинальными по своим переменам, причем не в лучшую сторону.

«Бах» выслушав офицера, приложил ладонь к головному убору в воинском приветствии, лихо развернулся, и раскачиваясь в задумчивости всем телом, направился в нашу сторону. Глядя вопросительно на нас с Толяном, он произнес не сразу понятую фразу, из которой явствовало безаппеляционное приказание следовать обоим в особый отдел, и что совсем напрягало, по очереди, с разницей в пятнадцать минут, причем Толик первый.

Мы были друзьями – «не разлей вода» уже почти четыре года, конечно и чудили иногда, и в «самоволки» ходили, и «горькую» попивали и девчонками увлекались, в общем все как у всех, и скорее были закономерностью, чем исключением – Питер все таки! Девушки красивые, от их соблазнительности и привлекательности и город то весной светиться по ночам начинает, а дело молодое. На наш взгляд, мы ничем особенно не отличались от других, может только характерами и некоторыми увлечениями. Но… Но это только, как оказалось, на наш взгляд.

По всей видимости иное представление сложилось у тех, кто искал, находил, а далее «селекционировал», поособому взращивая, лелея и применяя по необходимости человеческий материал…

Договариваться заранее с другом было не о чем, предмет предстоящего разговора был не известен, да и видимых причин к нему не было. Это потом, уже на выпускном вечере Толик вкратце расскажет, что весь разговор состоял из странных вопросов, ничего не значащих, и касающихся больше наших с ним отношений и каких-то моих черт характера или даже скорее моих привычек, предпочтений, в особенности слабостей. Да и интересовала этого майора какая-то ерунда: крепко ли я сплю, обидчив ли, легко ли возбуждаюсь и быстро ли успокаиваюсь, часто ли лгу, могу ли сказать правду в глаза, могу ли вовремя остановиться, на сколько быстро делаю выбор и принимаю серьезные решения, терпелив ли – этот вопрос был задан трижды, как реагирую на оскорбления, что важнее для меня долг или дружба, насколько долго размышляю прежде принятия решения, насколько резка и рациональна или иррациональна интеллектуальная реакция на происходящее, и еще разная белиберда, будто выбирал жениха для своей дочери, кстати, фото якобы ее тоже зачем то показал и поинтересовался – нравится ли?

У меня же эта беседа тоже вызвала много вопросов, оставив ощущения неоконченности и, какой-то недосказанности. Но все же кое что я понял: моя персона его заинтересовала, что зацепило лишь мою гордость, как понравившимся подарком для увеличения моего самомнения, о которой я вскоре забыл ровно до нашего разговора с Толиком, произошедшего при «принятия на грудь» на обмывании первых офицерских званий и начала нашего самостоятельного пути после выпуска из лона высшего военного училища…

… Спросив разрешения войти и доложив о своем прибытии, присел на предложенный стул, на самый краешек, снял головной убор и проводя кистью руки по волосам, приводя их в порядок, попытался хоть как-то присмотреться к офицеру, желая мельком, хотя бы по выражению глаз человека, который мною заинтересовался, понять его настроение, что не осталось незамеченным, мало того пошло в зачет со знаком «плюс».

Далее начался вроде бы ненавязчивый разговор, поражавший неконкретностью вопросов, который и позволил проявить мою индивидуальность и образ мышления:

– Чем заняты, Алексей Львович?… – Секунду поразмыслив, я произнес, на мой взгляд самое подходящее:

– Да вот Федором Михайловичем увлекся… – Федоров Михайловичей на Руси, да еще которыми можно увлечься не так много, и по всей видимости, слегка приподнявшиеся на секунду брови майора, говорили о имевшем место подобном же событии и в его жизни:

– Полезно или поучительно?

– Еще под впечатлением – не разобрался.

– И на каком томе остановились?

– Думаю до конца дочитаю все собрание сочинений. А так – «Неточка Незванова».

– Кажется из неоконченного?

– Так точно, товарищ майор… – На что офицер сделал движение рукой, дававшее понять, что общение без чинов – было б предложено! В виде согласия я положил шапку на стол, правда не теряя осанку человека «проглотившего лом» и находящегося в тонусе, что и было сразу подмечено:

– Это вы так напряжены или привычка?

– Скорее наоборот: пытаюсь избавиться от одной из них – очень сутулюсь.

Холодный взгляд в краешках глаз отметился запятыми и резко поймал мой, стрельнувший исподлобья. Удивительно – я ничего в нем не разглядел, но не эта особенность меня поразила: взгляд майора притягивал своим, как будто бы, отсутствием…, до того отсутствием, что даже не ощущалось соревновательности в наших взглядах. Не было неудобно, хотя в общении со старшими, и не только по званию, но и по возрасту, я себе никогда не позволял смотреть долго в глаза.

Может водянистые глаза?… Да нет, вполне даже нормальные, чуть влажные – я смотрел и не мог понять причины их необычности, по всей видимости не первый попав под это влияние, и сидящий напротив хорошо умел им пользоваться. Он то хорошо что-то видел, и чем дольше наблюдал, тем больше понимал, вычленяя важное для себя и саму суть.

Поймав себя на мысли, что перешагнул границы взаимоуважения перевел взгляд и извинился, продолжая думать над природой непонятности, и когда услышал ответ:

– Не вы первый, я привык… – Понял в чем дело.

Необычность была в том, что моему взгляду не за что было зацепиться на его лице и я смотрел фокусируясь, чуть глубже расстояния до его зрачков. Скорее всего это особенности форм глазниц, надбровных дуг, цветов глаз и ресниц, последние странного окраса, да-да именно окраса: из века они выходили темными, а к самому своему длинному концу, становились почти прозрачными. Наверное имели значения и остальные параметры головы, но это было уже не так интересно, а посему главный фактор – загадочность, перестал действовать и сменился проницательностью, непредсказуемостью и все же необъяснимость этого персонажа, так осторожно вклинивающегося в мою жизнь, о чем я пока не то что не думал, но даже и не догадывался.

Собеседник что-то высматривал в моем поведении и, казалось, пытался просчитывать последующие мои движения и фразы, но как бы ради поддержания разговора продолжал интересоваться:

– А парад на Дворцовой площади вам нравиться?

– Пока сам не попробовал участвовать, муштра быстро надоела. Потом другое дело – нужно осознать результат. Правда, к сожалению весь восторг короток – именно в прохождении мимо трибуны, ощущаешь такое громадное единство чуть ли не со всем миром! Ну знаете, когда вся «коробка»² командует сама себе: «Раз! Два! Три!» – Вот тогда незабываемые чувства…

– Да, да, именно таким подъемом воодушевленные уходили в героическую вечность с парада на Красной площади в 1941… – Почувствовав ловушку, мне показалось верным вставить:

– Ну профессия определяет: либо гибнуть, либо убивать, причем не важно героически или нет… – Майор оживился:

– Что предпочтете при прочих равных?… – Подумалось, что влип! Хотя что я теряю, вспомнилась вчерашняя политинформация в клубе училища с последующим каким-то жутким документальным фильмом, после которого добрая половина нашего человечества нервно курила и единодушно готова была до последнего вздоха бить нелюдей – империалистов, хотя конкретно, кто это на экране, так сказано и не было, а значит автоматически распространялось на всех – кто не с нами в «Варшавском договоре», тот против нас! Что предпочту, что предпочту, что же я предпочту? Ну разумеется:

– Конечно побеждать, а как – время покажет, хотя полководцем, кажется, я вряд ли стану.

– Не скромный вопрос: почему до сих пор не в звании сержанта, у вас во взводе их половина… иии способностей более чем?

– Да другим это больше нужно… А потом я пришел сюда, что бы стать офицером и тем самым продолжить семейную традицию… Отец говорил, что уже четвертая сотня лет ей пошла… А лычки…, к власти я не стремлюсь…, ну а назначат – «Будет день и будет пища…».

– Кажется это из Евангелия?

– Последний культпоход³ был в «Музей религии и атеизма», там дали маленькую брошюрку, по моему именно с таким названием.

– Что-нибудь зацепило?… – Я начал понимать, что беседа не шла еще и пяти минут, а темы уже затрагивались не самые популярные и даже не приветствуемые, тяжело вздохнув признался:

– Не то что бы зацепило, просто чувствую что-то внутри… – Говоря эти слова, ощутил какую-то нотку, исходящую будто от совести, нотку радости сказанной правды, звучание ее было тихим, спокойным, но радостным, и радость эта разлилась по всему телу, достигнув кончиков пальцев, приятно зачесавшихся, от чего я с силой сжал кулаки и немного улыбнулся, что тоже не ускользнуло от внимательного взгляда. Улыбнулся и продолжил:

– …не зря же Иосиф Виссарионович патриархию восстановил.⁴ Знаете ли, давно такой, казалось бы простой, но какой-то сконцентрированной мысли не встречал… – Параллельно промелькнула мысль: «Представляю, что он напишет в рапорте о проведенной беседе».

Майор, чуть подумав, пристально глядя сквозь меня и, наверное, заметив, что глаза его на меня впечатление производить перестали, рубанул так рубанул…, что называется «с плеча»:

– А вы, Алексей Львович, кому служить предпочитаете: государству или Отечеству – Родине, так сказать?… – Хотя подвох я не сразу понял, а разглядев, посчитал не возможным ответить иначе, чем считаю в действительности – в конце-то концов, надо себя за что-то уважать! Встал, тем самым показывая серьёзность происходящего и, как можно спокойнее, произнес:

– Родина у офицера должна быть одна, а вот суть, жизнедеятельность и состояние государства зависит от тех, кто взял в ней бразды правления. Эти люди смертны и, мягко говоря, могут ошибаться. Насколько разны каждый из Рюриковичей, Шуйский, Романовых, Керенский, Троцкий, Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев и сегодняшние наши руководители страны…, а Родина, как была Родиной, так и осталась – Ей и присягу приносил, Ей и служить буду, как бы эта служба кому не виделась и чем бы не мнилась…

Пока я произносил эту тираду офицер микроскопически менял выражения лица, то есть на столько незаметно, что только после, пытаясь вспомнить подробно весь разговор, у меня прорисовалось в памяти ощущение от этих перемен выражающихся одним словом – заинтересованность и заитригованность.

Он дослушал до конца, тоже встал, но почти сразу присел на краешек стола, настолько близко ко мне, что кажется, вот-вот услышит биение, вторящего моему душевному возмущению, сердца. Сейчас он смотрел жестко и внимательно, словно желая снять посмертную маску ожидаемой им реакции. Азарт просвечивался из глубин его желаний, прикрытый умением терпеть и сдерживаться. Он ожидал этого мгновения, будто бы получение именно этого оттиска и есть смысл не только всего нашего разговора, но всего его существования.

Майор готов был отдать за неё все, даже купить, пусть и ценою непомерною, для него это должен был стать момент истины, кажется так же, как и для меня. Я же слышал сумасшедшую канонаду своего пульса, буквально разрывающего перепонки в ушах, осознавая загоревшийся румянец на щеках и еле перебарывая нехватку воздуха. Почти оглохнув и перестав ощущать свое тело, я продолжал контролировать речевой аппарат, мимику, а главное правильно воспринимал себя и этого странного человека в происходящем, что было победой самого себя над самим собой.

Конечно, майор все заметил, но некоторая его возбужденность не скрылась и от меня, что он тоже понял, это, впрочем, совершенно его не смутило, напротив, мне показалось, что он остался доволен.

Нет, он не был покупателем мерцающих эмоций, он претендовал на большее – если не на душу, то на судьбу точно.

В момент, когда мы одновременно, странным образом, были готовы к финалу, «покупатель» четко, ясно и медленно, расставляя акценты на нужных словах, произнес:

– Но родились то вы в конкретном государстве и разве не оно и есть ваша Родина?

Для меня это два разных понятия, русский солдат всегда сражался за Отчизну и погибал за Родину, даже когда происходило это во время сражений за сохранение территорий других государств…, ааа государство не только с маленькой буквы пишется, но и поменяться может, так что же мне присягу заново принимать – Талейрановщина⁵ какая-то!.. – По всей видимости ответ мой оказался неожиданным, но принес удовлетворение, которое дало мне понять, что карьера моя закончилась не успев начаться, и служить мне, если служить, в «Монькиной заднице» или в лучшем случае…, но про это вообще думать не хотелось.

Майор встал, показывая всем видом, что аудиенция окончена, настойчиво попросил ни с кем не делиться не сутью, не пол словом из услышанного или произнесенного, и позволил себе, с наконец-то начинавшим что-то выражать взглядом, предположить вслух об очень даже нашей возможной, когда-нибудь, встрече.

* * *

До сих пор редко я чувствовал себя так неловко, даже скорее неуверенно и прежде всего от непонимания произошедшего. Учеба и все сопутствующее ей, скоро застили память и я перестал вспоминать об этом необычном человеке и странном разговоре, который в свое время все же будет иметь последствия, тоже, кстати, не до конца понятые мной, а в начале своего развития и не полностью осознанные.

Все время отведенное на самоподготовку, а после и на тренировке пытаясь понять логику вопросов майора, и не находя ее, я снова и снова возвращался к истокам произошедшего, и все больше понимал бесполезность предпринимаемого. Возможно на том и оставил бы это занятие, если не обратил бы внимание на упущенные ранее в анализе, произнесенные им фразы:

– У-гу-гу, одиночка… анализирует… И через какое то время:

– Не признание авторитета в человеке… – Что было правдой, так как авторитетность я воспринимал лишь во владении кем-то определенной области деятельности, но не в общем всего человека. Далее:

– Независимость суждений…, нет мелочей…, артиииист… – При этом он ничего не записывал, а произносил скорее для меня, чтобы проверить мою на это реакцию – может какая-то и была, но я не придал этому значение, а весьма возможно и просто пытался меня сбить с мысли…

Причина, по которой фразы выпали первоначально из моей памяти – его акцент именно на вопросы. Еще вероятно это были мысли вслух и больше говорящие не о моих характеристиках, а скорее, о его возможностях быть внимательным ко многому одновременно. Да, интересный тип, но почему-то от этого легче не становилось. Вот если бы он констатировал, что интуиция никогда меня не обманывает – это успокоило бы…

– Шерстобитов, ты чо сегодня такой плюшевый – совсем не реагируешь. Взялся изучать «Систему», изучай! А мест лишних в спарринге нет… Елисеев, не блажи, приведи его в чувство… вот, на пол и скрут… добей! Вооот. Да чо с тобой, Алексей, ефрейтора, что ли присвоили?… – Капитан Сабов вел факультатив по «рукопашке», и не любил, когда из его занятий делали освобождение от распорядка дня, подходил к своим занятиям со всей серьезностью и очень гордился тем, что был учеником самого Кадочникова.

Ребята из под его «руки» выходили если не мастерами, то неплохими умельцами прикладной системы, и именно в боевых условиях, где даже не «полная выкладка»⁶ весила не один десяток кг, что уже говорить про фон усталости и так далее. Да и уметь применять любой предмет в виде оружия тоже не лишнее.

Многое было схоже и с тем, чему в свое время показывал мне отец, а того в свое время его отец и так далее – терские казачки.

А потому и мы, хоть скоро и выпускники, но из-за уважения к Ван-Ван-Чуну, как любя называли своего учителя Ивана Ивановича, подходили к тренировкам серьезно по нескольку раз в неделю, а кто хотел и чаще, и были благодарны, возможности применения в последствии полученных навыков, каждый в свое время и в своей ситуации…

– Ван-Ваныч, да их с Толиком Жуковым сегодня в «особый» тягали, вот и куксятся… – Вступился кто-то вовремя, иначе не миновать спарринга с самим В.В., а он никогда не лупил, только болевыми наказывал.

– «Особый» – не приятно… Чо тогда приперся, квасился бы со взводом в аудитории.

– Чем сложнее – тем лучше, может когда-нибудь научусь собираться в критических ситуациях… – Уходить не хотелось, как в прочем и обузой Виталику быть то же. Ван-Ван-Чун смягчился:

– Ладно, вам двоим по 500 отжиманий, потом «липкие руки», дальше посмотрим… чебураторы особой породы.